Царская Россия накануне революции

Суббота, 24 марта 1917 г.

Совет узнал, что король Англии предлагает убежище императору и императрице на британской почве. По требованию "большевиков", Временное Правительство вынуждено обещать не выпускать из пределов России свергнутых царя и царицу. Совет, кроме того, назначил комиссара для контроля за заключением императорской фамилии.

С другой стороны, Центральный Комитет Совета принял вчера следующие постановления:

1) Немедленное открытие переговоров с рабочими враждебных государств;

2) "Систематическое братание" русских и неприятельских солдат на фронте;

3) Демократизация армии;

4) Отказ от всяких завоевательных планов.

Это нам обещает недурные дни.

В шесть часов я отправляюсь в Мариинский дворец с моими коллегами Бьюкененом и Карлотти, чтобы принять участие в церемонии официального признания Временного Правительства.

Это -- прекрасное здание, подаренное некогда Николаем I своей любимой дочери, герцогине Лейхтенбергской, сделавшееся затем местопребыванием Государственного Совета, имеет уже другой вид. В вестибюле, где раньше благодушествовали лакеи в пышной придворной ливрее, оборванные, грязные, наглые солдаты курят, валяются на скамейках. О начала Революции большая мраморная лестница не подметалась. Тут и там разбитое стекло, царапина от пули на панно свидетельствуют о том, что на Исаакиевской площади происходил жаркий бой.

Нас никто не принимает, несмотря на торжественность акта, который мы будем совершать.

Я вспоминаю тут же церемонию "в августейшем присутствии его величества императора". Какой порядок! Какая пышность! Какая иерархия! Если бы обер-церемониймейстер барон Корф или его оруженосцы: Толстой, Евреинов, Куракин увидели бы нас теперь, они упали бы в обморок от стыда.

Приходит Милюков; он вводит нас в один салон, потом в другой, потом в третий, не зная, на чем остановиться, ища на стенах ощупью электрическую кнопку, чтобы осветить комнату.

-- Здесь, -- говорит он нам, наконец, -- здесь, я думаю, нам будет удобно.

И он отправляется за своими коллегами, которые тотчас являются. Все они в рабочих пиджаках с портфелями под мышками.

После Бьюкенена и Карлотти, которые старше меня, я произношу торжественную фразу:

-- Имею честь объявить вам, господа, что правительство Французской Республики признает в вас Временное Правительство России.

Затем, по примеру моих английского и итальянского коллег, я приветствую несколькими теплыми фразами новых министров; я настаиваю на необходимости продолжать войну до конца.

Милюков отвечает самыми успокоительными уверениями.

Его речь достаточно пространна, чтобы дать мне время рассмотреть этих импровизированных хозяев Россия, на которых тяготеет такая страшная ответственность. Одно и то же впечатление патриотизма, ума, честности остается от всех. Но какой у них обессиленный вид от утомления и забот! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия: министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд, он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег: он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного Правительства и должен скоро стать его главной пружиной.

Одним из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, это -- абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг царя и царицы в опасности.

При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе и великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге в верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы: один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение инсуррекционного правительства. Наконец, за несколькими исключениями, тем более заслуживающими уважения, произошло всеобщее бегство придворных, всех этих высших офицеров и сановников, которые в ослепительной пышности церемоний и шествий выступали в качестве прирожденных стражей трона и присяжных защитников императорского величества. А между тем, долгом не только моральным, но военным, прямым долгом для многих из них было окружить царя и царицу в опасности, пожертвовать собой для их спасения или, по крайней мере, не повидать их в их великом несчастии.

Я наблюдал это еще сегодня вечером на интимном обеде у г-жи Р. По происхождению или по должности все приглашенные, человек двенадцать, занимали очень видные места в исчезнувшем режиме.

За столом, за первым же блюдом, смолкает гул отдельных разговоров. Завязывается общий разговор о Николае II. Несмотря на его настоящее тяжелое положение, несмотря на страшные перспективы его ближайшего будущего, все акты его царствования подвергаются самому суровому осуждению; его осыпают упреками за старое и недавнее прошлое. Так как я, тем не менее, выражаю сожаление по поводу того, что видел, как скоро его покинули его друзья, его гвардия и двор, г-жа Р. не утерпела:

-- Да, это он нас покинул; он нас предал; он не исполнил своего долга; это он поставил нас в невозможность защищать его. Не его предали родня, гвардия и двор, а он предал весь свой народ...

Французские эмигранты рассуждали точно также в 1791 г.; они тоже полагали, что Людовик XVI, предавший королевское дело, должен был пенять лишь на себя за свое несчастье. И его арест, после бегства в Варенн, мало огорчил их. Один содержатель гостиницы в Брюсселе говорил одному из них, который, в виде исключения, оплакивал это событие: "Утешьтесь, мосье, этот арест -- не такое большое несчастье. Сегодня утром у графа д'Артуа был, правда, вид несколько опечаленный; но другие господа, которые сидели с ним в экипаже, казались очень довольными".