Джон Леннон

С первого же дня в колледже Джон Леннон почувствовал себя парией. Девушки в черных чулках и коротких пальто с капюшоном, юноши в американских пиджаках презрительно косились на тедди-боя, одетого в светло-синий костюм эпохи короля Эдуарда и с галстуком-шнурком на шее. С задранным кверху длинным носом и вечно прищуренными небольшими миндалевидными глазами, он и в самом деле казался странным. «Ему требовалось немало мужества, чтобы выглядеть таким посмешищем», — рассказывает его подруга Энн Мэйсон.

Джон, который всю жизнь болезненно относился к тому, как он выглядел в глазах окружающих, вскоре отказался от имиджа тедди-боя и сменил его на наряд битника: брюки дудочкой, полевую униформу или кожаную куртку с меховым воротником, длинное пальто с поднятым воротом и очень длинные остроносые туфли, называвшиеся в народе «winklepickers»[35]. Кроме того, теперь для работы он надевал большие очки в роговой оправе.

Эти широкие очки с толстыми стеклами стали, пожалуй, самой красноречивой чертой необыкновенно выразительного и проникновенного портрета Джона Леннона, выполненного маслом и принадлежащего кисти Энн Мэйсон. Она застала его врасплох, съежившегося на стуле с высокой прямой спинкой и скрестившего руки, словно в попытке защититься. Черты лица напряжены, глаза исчезли за отблеском стекол. Молодой человек, полный ярости, сутулый и почти слепой. Гигантский жук размером с человека.

Программа первого курса, на который поступил Джон, требовала серьезных усилий, тем более от студента, у которого напрочь отсутствовала элементарная ученическая дисциплина. Среди предметов значились: «простейшая перспектива и геометрический рисунок, введение в архитектуру, изучение простейших форм, натюрморты, анатомия, форма знаков и рисунок обнаженной натуры». Студентам приходилось работать от восхода солнца и до позднего вечера, переходя по узким коридорам из класса в класс, поднимаясь и спускаясь по широкой лестнице, обернутой спиралью вокруг открытой шахты лифта, внутри которой поднималась и опускалась почти антикварная кабина, которая напоминала часовую гирю, отмерявшую течение времени в стенах вызывавшей клаустрофобию кузницы дипломов.

В замкнутой атмосфере колледжа студенты образовывали небольшие группы, члены которых были знакомы друг с другом еще со школьной скамьи. Джону в равной мере были ненавистны и это расслоение, и необходимость столько работать. Как и в школе, его протест инстинктивно вырывался наружу. Еще до окончания первого курса за ним прочно закрепилась репутация самого невыносимого студента на факультете. Он издевался над преподавателями, отвлекал студентов, порой срывал занятия. Излюбленным местом для своих выходок Джон избрал мастерскую обнаженной натуры — просторный зал, расположенный под самой крышей здания, с бледно-зелеными стенами, в центре которого на помосте рядом с электрическим обогревателем возвышалась обнаженная натурщица.

Представьте себе эту мастерскую поздним зимним вечером: три дюжины студентов, стоящих перед мольбертами, и преподавателя Чарлза Бартона, низкорослого, коротконогого толстого валлийца, прохаживающегося по классу и делающего время от времени замечания. Наконец он выходит из аудитории. Студенты, поглощенные работой, продолжают прилежно рисовать в полной тишине, как вдруг раздается странный звук. Это Леннон, это его голос хрипит, точно от простуды. Он внезапно разражается громким хохотом, словно гиена в пустыне. Следом за этим Джон швыряет на пол карандаши, вскакивает на помост и в мгновение ока усаживается на колени изумленной натурщицы. Класс также взрывается хохотом, перемежаемым криками протеста, но ясно, что этим вечером на занятиях можно поставить крест.

Подобные выходки Джона способствовали тому, что вокруг него очень скоро собралась самая дурная компания. Красавчик Тони Кэррикер, верзила Джефф Мохаммед, наполовину француз, наполовину индус с неизменным тюрбаном на голове, худосочный и рыжеволосый Джефф Кейн, который неоднократно сам едва не оказывался жертвой собственных творений (гипсовая маска чуть было не стала для него посмертной, а из металлической конструкции, которую он создал, его пришлось вызволять при помощи вовремя подоспевших пожарных), бородач Мики Бидстон в неизменном дырявом красном свитере, Алан Сведлов, разговаривавший со своими подружками с видом академика, а также их девчонки: темноволосая Дороти Корти с розовым носиком, втрескавшаяся в Джона и всюду таскавшаяся за ним, Энн Мэйсон, которая встречалась с Джеффом Мохаммедом, Ивонн Шелтон, похожая на Брижит Бардо в молодости и, наконец, самая красивая девушка в колледже Кэрол Болфур.

По вечерам Джон нередко приводил всю команду в павильон на Лодж-Лейн, где выступали комические артисты. Особенно ему нравился Роб Уилтон, мастер монолога, рассказывавший о крупных международных событиях с точки зрения простых обывателей. "В тот день, когда началась война, — начинал Уилтон безо всякого выражения, — моя мне и говорит: «Ну сделай же что-нибудь!» Такой юмор Джон просто обожал. На следующий день, когда урок был в самом разгаре, неожиданно раздавался такой же бесстрастный, как у Уилтона, голос: «В тот день, когда началась война...»

Для борьбы с рутиной использовался даже обеденный перерыв. Рядом с колледжем был расположен и Ливерпульский институт, где учились Пол и Джордж. В середине дня все трое собирались вместе, брали гитары и играли перед другими студентами прямо в столовой или в мастерской. Теперь, надев очки, Джон подражал своему новому кумиру — Бадди Холли; что касается Пола, то он оставался верен Литтл Ричарду. В их репертуаре уже появились песни «Эверли Бразерс», группы, оказавшей значительное влияние на раннее творчество «Битлз». Эти импровизированные концерты, как правило, заканчивались исполнением гениальной и всем известной старой песенки «When You're Smiling»[36], которую Джон пел хриплым голосом.

После занятий, когда остальные студенты собирались в кафе поговорить о Сартре и Лоуренсе Даррелле, Джон отправлялся погулять со своим приятелем Яном Шарпом, маленьким шустрым пареньком, большим мастером пародии, работавшим массовиком-затейником. У входа в «Мерси Таннел» располагалась лавочка, в которой продавались хромолитографии на религиозные сюжеты и другие предметы культа, к которым Джон испытывал неодолимое влечение. Как-то раз, войдя внутрь, он попросил у одной из сестер показать ему какой-то предмет, стоявший на верхней полке, и, пока она карабкалась по лесенке, набил полные карманы этих безделушек, которые находил жутко смешными. Приворовывать в магазинах Джон полюбил еще с тех пор, когда учился в школе на Пенни-Лейн. Теперь же он частенько брал с собой Джеффа Мохаммеда в поисках лавочки, в которой можно чем-нибудь поживиться. В какой-то момент он даже собирался ограбить банк. Но потом сообразил, что если продолжать и дальше следовать этим путем, то в конечном счете ему придется больше времени проводить в тюрьме, чем на воле. По вечерам, когда они околачивались в пабах, Шарп нередко обливался холодным потом, видя, как Джон задирается с каждым встречным, не отдавая себе отчета в том, что дело может кончиться дракой. «Ты кончишь в тюрьме или добьешься сумасшедшего успеха», — напророчил однажды Шарп, признав, что его друг «живет на лезвии ножа».

В конце первого курса Джона не приняли на художественное отделение, так как его работы не соответствовали минимуму предъявляемых требований. «Он писал буйные картины, полуаллегорические, полуабстрактные, — рассказывает Хелен Андерсон. — Чаще всего это были портреты Брижит Бардо, сидящей за столиком в очень темном ночном баре». Ян Шарп вспоминает, что как-то раз преподаватель похвалил Джона за удачно вылепленную статуэтку, но стоило ему отвернуться, как Джон ударом кулака превратил свою работу в бесформенный кусок глины.

Неудовлетворенный учебой, Джон обретал некоторое равновесие в семье. Выходные дни и каникулы он проводил на Бломфилд-роуд, где чувствовал себя все ближе к собственной матери. Был он там и во вторник 5 июля 1958 года, когда между Джулией и Дергунчиком, который, вероятно, опять напился, разгорелась очередная ссора. Джулия уехала к Мими. Наступила ночь; Жюли и Джеки, которым уже исполнилось соответственно одиннадцать и девять лет, стали волноваться, что мамы долго нет. Они прождали ее допоздна, сидя на лестнице, и наконец увидели, как пришел кто-то из соседей в сопровождении полицейского. Напрасно девочки напрягали слух — они так и не услышали ни слова из того, что говорили взрослые. Но отец вдруг вскрикнул и зарыдал. Перепугавшись, они спрятались у себя в спальне и в конце концов уснули.

В тот вечер Джулия собиралась вернуться домой. Она вышла из Мендипса примерно без двадцати десять, когда на улице уже стемнело. Обычно сестра провожала ее до автобусной остановки, расположенной недалеко от дома на другой стороне Менлав-авеню, но в тот вечер на ней была рабочая блузка, а ей не хотелось выходить на улицу плохо одетой. Они болтали, стоя у двери, когда подошел приятель Джона, который жил по соседству. Узнав, что Джона нет дома, Найджел Уэлли ушел вместе с Джулией.

В то время Менлав-авеню была улицей с двусторонним движением и разделительным ограждением посередине. Джулия попрощалась с Найджелом и скрылась за деревьями. Через несколько секунд Найджел услышал шум мотора автомобиля, мчавшегося на полной скорости, а затем звук удара. Он обернулся к ограждению, увидел, как тело Джулии взлетело вверх, и бросился к ней. Джулия лежала неподвижно. Найджел побежал к Мими. Когда Мими появилась возле Джулии, там уже собрались прохожие. «Скорая помощь» увезла раненую в Сефтонскую больницу. По дороге Джулия умерла.

«Мы ждали ее вместе с Дергунчиком, — расскажет Джон много лет спустя, — и никак не могли понять, почему ее так долго не было. В дверь позвонил полицейский. Все было как в кино. Сначала он спросил меня, кем я ей прихожусь и все такое прочее. Потом рассказал нам, что случилось, и мы оба побелели, как снег. Это было самое страшное, что случилось со мной за всю мою жизнь. Мы с Джулией только начали наверстывать упущенное время, нам вместе было хорошо, она была самая лучшая на свете. То, что произошло, было отвратительно. Я подумал: „К черту! К черту! К черту! Все действительно полетело к черту. Теперь я больше никому ничего не должен“. Дергунчику было еще хуже, чем мне. Потом он воскликнул: „Кто же теперь будет смотреть за детьми?“ Я возненавидел его. Проклятый эгоист! Мы взяли такси и поехали в больницу. Мне не хотелось видеть ее мертвой. По дороге я, не умолкая, болтал с водителем. Мне просто необходимо было выговориться... А таксист только хмыкал время от времени. Дергунчик пошел на нее посмотреть. А я нет».

Дайкинс громко рыдал, мучаясь угрызениями совести, клялся, что никогда больше не будет пить, но ни на секунду не вспомнил о дочерях, которые остались дома одни. На следующее утро они встали и пошли в школу, так ничего и не узнав о трагедии, разыгравшейся прошлой ночью.

А Джон вернулся в Мендипс и, шокируя соседей, принялся играть на гитаре. Они были не в состоянии понять, что в этом он находил утешение. У мальчика не осталось никого, к кому он мог бы пойти. Поздно вечером он отправился к дому Барбары Бэйкер, с которой не встречался с тех пор, как Мими заставила их расстаться. Девушка повела Джона в Рейнольдс-парк, расположенный неподалеку, стараясь, как могла, утешить его. Когда Джон начинал плакать, Барбара обнимала его и плакала вместе с ним.

Джулию хоронили в пятницу, и Джон едва держался на ногах. В церкви он уцепился за свою кузину Лейлу и всю церемонию сидел, положив голову девушке на колени.

Несколько месяцев спустя, когда Дайкинс ушел на работу, Джон собрал на Бломфилд-роуд нескольких друзей и устроил сеанс спиритизма. Он захотел вызвать Джулию. «Мы уселись за круглым столом, — рассказывает Найджел Уэлли. — Джон притушил свет и разложил на столе карты. Затем он простер руки над стаканом, который начал передвигаться, складывая по буквам слова. Мы пришли в ужас, но Джон оставался спокойным, почти бесстрастным». В присутствии друзей Леннон вел себя стоически. На следующий день после гибли Джулии он встретился с Питом Шоттоном. «Мне очень жаль твою мать», — пробормотал Пит.

«Я знаю. Пит», — спокойно ответил Джон. К этой теме друзья больше не возвращались.

На следствии выяснилось, что за рулем находился офицер полиции, у которого еще даже не было прав, но который должен был их вот-вот получить. В тот день он опаздывал на работу и очень торопился. На суде он объяснил, что, когда заметил Джулию на середине дороги, он хотел затормозить, но нечаянно нажал на газ. «Убийца!» — завопила Мими. Водитель отделался выговором и временным отстранением от должности.

Джон был не просто несчастен, он вновь пребывал в бешенстве. У него было чувство, что мать в очередной раз бросила его. Во сне ему виделось, как он распинает женщин на кресте или разрубает их топором. Он запил. В течение двух последующих лет он, по собственному выражению, был постоянно «пьян или взбешен». Однажды вечером Пит Шоттон обнаружил его в автобусе развалившимся на заднем сиденье, где он, по всей видимости, провел уже несколько часов. Деньги, которые Джон получал на карманные расходы, позволяли ему посещать только самые низкопробные заведение, да и то, чтобы надраться, ему приходилось «стрелять» деньжат у других клиентов. Он был просто несносен. В одном из баров он постоянно нападал на пианиста-еврея по имени Рубен, прерывая его выступления криками: «Как же так случилось, что тебя не сожгли вместе со всеми остальными, старая жидовская морда?!» Случалось и так, что он доводил бедного музыканта до слез. Пит Шоттон, который присутствовал при этих сценах, стал опасаться, что Джон Леннон может «загреметь в дурдом».