Джон Леннон

«Привет! Я [стук] хочу [стук} предложить [стук] вам [стук] работу. Меня зовут Йоко. И [стук] О [стук] К [стук] О [стук]». Именно так запомнил Дэвид Спиноза, лучший студийный гитарист Нью-Йорка того времени, начало знакомства, которому было суждено свести его с ума. Когда однажды июльским днем 1973 года он вошел в свою квартиру, расположенную на Восточной части 70-й стрит, и нажал кнопку автоответчика, он сперва подумал, что кто-то решил его разыграть. Представьте себе его удивление, когда, набрав оставленный номер телефона, на другом конце провода он услышал голос, который принадлежал супруге Джона Леннона.

Она собиралась самостоятельно записать альбом и хотела, чтобы Спиноза собрал и возглавил аккомпанирующую группу. У нее уже был наготове небольшой список. В него входили лучшие и самые занятые музыканты Нью-Йорка, что вполне устраивало Дэвида. И тем не менее, записывая имена, он не мог удержаться от гримасы при воспоминании о своем последнем общении с одним из Битлов. История эта произошла весной 1971 года, когда ему позвонила женщина, которую он называет «Королевой групи», — Линда Маккартни.

«Королева» была настолько уверена в том, что любой музыкант мгновенно уделит ей максимум внимания при одном звуке ее голоса, что едва удосужилась представиться. «Так в чем дело?» — спросил Спиноза, не уловив ее имени.

«Мой муж слышал о вас, — выговорила Линда, подчеркивая свой британский акцент. — Он хочет с вами встретиться, поиграть и посмотреть, на что вы способны, потому что мы собираемся записывать новый альбом».

Дэвид все еще не мог врубиться. «Я студийный музыкант, — рявкнул он в ответ, — и нам незачем встречаться. Свяжитесь с моими агентами и зарезервируйте мои услуги. Позвоните на „Радио Реджистри“ и скажите, что вам нужен Дэвид Спиноза с двух до пяти, с семи до десяти, какие нужны гитары — и я приду!»

«Нет! Вы не понимаете! — закричала Линда. — Мой муж...»

Однако прежде чем ей удалось произнести еще хотя бы слово, Спинозу прорвало. «Да что там стряслось с вашим мужем?!» — заорал он. И только тут Линда сообщила, что звонит от имени Пола Маккартни. Это известие лишь усугубило ситуацию, потому что теперь Спиноза догадался о причине звонка. «Так это значит, — прорычал он, — вы хотите устроить мне прослушивание?»

Пол допустил ошибку, когда попросил подобрать ему пятерых лучших музыкантов для каждого из основных ритм-инструментов — пианино, бас-гитары, гитары и ударных. Нью-йоркские студийные музыканты не участвуют в прослушиваниях. Они считают себя, причем вполне оправданно, самыми совершенными и всесторонними музыкантами в мире. Спиноза в этом смысле не был исключением, но он испытывал некоторое любопытство по отношению к знаменитому Битлу и поэтому притащился в грязную мастерскую, расположенную в районе Десятой авеню, где застал Пола с трехдневной щетиной на щеках, Линду и детей. Билли Лавойна, барабанщика с солидным стажем, только что попросили что-нибудь сыграть. «Знаешь, Пол, — саркастическим тоном ответил Лавойна, — я слышал, что ты и сам иногда играешь на ударных, так что, может быть, лучше ты сыграешь мне?»

Сцена произвела на Дэвида отвратительное впечатление. «Передо мной сидел сам Пол Маккартни, — вспоминает Спиноза, — и играл какие-то примитивные рок-н-ролльные вещицы — чин, чин, чин. Было очень неловко! Ему приходилось петь каждую ноту или брать ее на своей гитаре, например три ноты доминант-септаккорда. Он даже не знал, как это называется, а просто говорил „клевый аккорд“!» Дэвид отработал несколько недель на записи диска «Ram», но когда ангажемент закончился, опубликовал на страницах журнала «Мелоди мейкер» довольно язвительный комментарий, в частности, рассказав о том, как Пол заставлял своих детей сидеть в студии до четырех утра.

Вот какие смешанные чувства владели Дэвидом Спинозой, когда в тот же день он отправился на встречу с Иоко Оно.

Прежде всего Дэвид попросил показать музыку. Иоко протянула ему несколько аккуратно отпечатанных страниц с текстами песен, состоявших из куплетов и припевов; там не было ни одной ноты. Кое-где над текстом стояли обозначения аккордов «соль-минор, ре, соль», по которым невозможно было составить даже малейшее представление о том, что имел в виду автор. Иоко повторяла манеру записи, которую использовал Джон, но Джон принес бы с собой гитару и исполнил бы песню. Спиноза попросил Иоко спеть; у нее вышел какой-то японский вариант ковбойской песни, и первой реакцией Спинозы было: «Ты что, издеваешься?»

Однако для студийного музыканта работа есть работа. Деньги предлагались хорошие. День за днем Спиноза приходил к Иоко с магнитофоном и нотной бумагой. Делать за ней записи было ужасно сложно: ей не удавалось даже держать размер. Но вскоре Спиноза понял, что его работа вообще не имеет смысла, поскольку Иоко все равно была неспособна дважды воспроизвести одну и ту же мелодию. Поэтому Дэвид ограничился тем, что записывал последовательность аккордов, оставляя придумывание собственно мелодии на потом.

Настоящее веселье началось тогда, когда они собрались в студии. О таких музыкантах можно было только мечтать: Рик Маротта — один из лучших гастрольных барабанщиков, Эндрю Смит и Боб Рэббит — до недавнего времени основная ритм-секция на студии «Мотаун», Майкл Брекер, который вскоре стал самым модным тенор-саксофонистом в Штатах, Артур Дженкинс — виброфон, фортепьяно Кении Эшер, сочинявший также и музыку (что оказалось очень кстати), и бас-гитара Гордон Эдварде, всеобщий любимец, работавший в фьюжн-команде под названием «Стафф». Если еще добавить Дэвида Спинозу, игравшего на лидер-гитаре, то получалось, что вокруг Иоко собралась команда, общий талант которой оценивался не менее чем в миллион долларов. Вот только музыки не было!

Выход из положения был один: раздать музыкантам записи, сделанные Спинозой, и предложить самим придумывать мелодии к имевшимся в наличии текстам. Несмотря на множество проблем, связанных с отсутствием у Иоко элементарных музыкальных способностей, супергруппе удалось записать вполне приличную инструментальную музыку в стиле утонченной соул, близкой к неярко выраженному фанку.

Чем дольше Иоко работала с Дэвидом Спинозой, тем более привлекательным находила этого похожего на молодого турка невысокого темноволосого парня со строгими усами, бруклинца из итальянской рабочей семьи. За ним давно ходила слава «жеребца», ибо он был не прочь похвастать своими сексуальными подвигами. Иоко всегда нравились мужественные мужчины маленького роста. К слову сказать, близкие друзья обычно легко определяли, что Иоко кем-то увлеклась, если она начинала подтрунивать над его ростом. Так что по прошествии нескольких недель, проведенных с Дэвидов в студии, Иоко явно начала задумываться о том, что с этим маленьким «мачо» она могла бы не только музицировать. Кстати, именно об этом была ее последняя и лучшая песня в «Feeling the Space»[193] — «Men, Men, Men»[194], где она вдоволь поиздевалась над мужчинами-"жеребцами", которые ищут в женщинах одну лишь животную страсть. В этой песне Иоко сама обращается с мужчинами как с сексуальными игрушками, сетуя на то, что джинсы на них сидят не в обтяжку, сапоги коротковаты, а лица уже далеко не молоды. Песня заканчивается классической шуткой, когда Иоко, обратившись к своему мужчине, говорит, что ему пора вылезать из своей домашней клетки. В ответ раздается голос Джона Леннона.

И хотя Джон согласился поучаствовать в этой музыкальной шутке, о возобновлении творческого сотрудничества с женой не могло быть и речи. Шесть последних месяцев он провел у себя в постели на Бэнк-стрит, накачиваясь героином и поглощая ящик за ящиком пиво. Когда Гарольд Сайдер пришел к нему, чтобы обсудить кое-какие дела, он застал своего клиента осунувшимся, бледным, с запавшими глазами, небритым, выглядевшим как человек, «только что вышедший из концлагеря». Сайдер объяснил состояние Леннона переутомлением и признал, что Джону необходимо на какое-то время погрузиться в «зимнюю спячку». Это затянувшееся пребывание в берлоге Джон использовал для того, чтобы проанализировать обе свои ипостаси — артиста и мужа. Что касается первой, то, как он признавался Мэй Пэн: «В течение нескольких последних лет я очень старался раскрутить Иоко, но, кажется, из этого ничего не выходит. А я что-то притомился. Думаю, сейчас для Иоко больше всего подошел бы Тони». Эти слова обозначали конец сотрудничества Джона и Иоко по крайней мере на семь ближайших лет. Кроме того, они ознаменовали возрождение Джона Леннона. В июле Джон побрился наголо, желая, видимо, дать понять, что решил навсегда завязать с героином.

Когда Иоко поняла, что не может больше рассчитывать на поддержку Джона, ей пришлось заняться поисками другого мужчины, поскольку ей был необходим партнер, который постоянно поднимал бы ее на руки, крутил и показывал публике в самом привлекательном свете. Когда Иоко узнала, что Дэвид Спиноза на грани разрыва с женой, она стала писать ему письма, выражая поддержку и давая полезные советы. Каждый день после работы в студии они уединялись на несколько минут, чтобы поболтать и пофлиртовать, не привлекая к себе внимания. Одна только Мэй Пэн сразу поняла, в чем дело, но на нее вполне можно было положиться.

Проблема Иоко заключалась в том, чтобы решить, как быть с Джоном. Не так давно Джон унизил Иоко в гостях у Джерри Рубина, когда схватил девчонку по имени Джерри и затащил ее в постель прямо в соседней комнате. Вероятно, это оскорбление вдохновило Иоко на принятие сурового решения. Когда она жила с родителями, то нередко наблюдала, как отец ускальзывал из дома, чтобы поразвлечься с гейшей. Что могло быть лучше: ей следовало подыскать для мужа гейшу, симпатичную молодую азиатку, которая была бы полностью под ее контролем. Ей пришло в голову, что рядом уже есть женщина, как нельзя лучше подходящая для этой роли, — Мэй Пэн.

В течение трех лет, проведенных в рабстве у Леннонов, Мэй Пэн показала, что была образцом послушания и преданности. Мэй так стремилась угодить им, что позволяла вертеть собой как угодно, безо всякой надежды на вознаграждение. Она принесла в жертву хозяевам свою жизнь, работая целый день в студии вместе с Иоко, а по ночам — с Джоном, который готовил новый сольный альбом «Mind Games»[195]. Она ела как птичка, спала совсем мало, заходила к себе только для того, чтобы переодеться, и выполняла такой объем работы, что после ее ухода пришлось нанимать сразу четверых. Мэй получила католическое воспитание и была исключительно нравственной девушкой, которая относилась к Иоко как к матери и никогда не проявляла по отношению к Джону ни малейшего романтического интереса.

Однажды августовским утром, когда Мэй в одиночестве сидела за своим рабочим столом — дело было уже в Дакоте[196], в квартире 72, и напевала «Mind Games», она подняла глаза и неожиданно увидела Иоко, стоявшую перед ней босиком, с растрепанными волосами, в одной ночной рубашке и с сигаретой в руке.

«Послушай, Мэй, — начала Иоко, — наши отношения с Джоном разладились. Мы часто ругаемся. Наверное, скоро нам придется расстаться». Мэй была удивлена откровенностью Иоко, но вовсе не смыслом ее слов. Уже в течение нескольких недель было очевидно, что супруги переживают не самый лучший период своей совместной жизни. Несмотря на это, Мэй была совершенно не готова к тому, что услышала дальше. «Вероятно, Джон будет встречаться с другими. Но я знаю, что ему нравишься ты, Мэй», — добавила Иоко, глядя девушке прямо в глаза.

Мэй попыталась возразить, но Иоко невозмутимо продолжала: «Все о'кей, Мэй. Я знаю, ты ему нравишься. Если он попросит тебя составить ему компанию, тебе не следует отказываться». Мэй была ошеломлена. Она была наивной и неопытной, ибо прежде у нее и была-то всего одна-единственная интрижка — с барабанщиком из группы «Бэфингер». Одной мысли о том, что Йоко, которая стала для нее второй матерью, предлагает ей своего мужа — величайшего человека в мире, Джона Леннона! — было достаточно для того, чтобы ее бабушкины очки запотели. И она принялась перечислять причины, по которым, по ее мнению, спать с Джоном Ленноном нехорошо. Во-первых, Джон женат на Йоко, во-вторых, он ее босс, в-третьих... Поскольку возражений было неожиданно много, Иоко решила раскрыть перед ней все карты.

Теперь Йоко говорила как старшая, более мудрая женщина, которая хочет только одного — помочь девушке стать счастливой. «Жизнь состоит не только из работы, — увещевала она Мэй. — Ты тоже имеешь право поразвлечься. Тебе нужно завести приятеля. Неужели ты не хочешь, чтобы рядом с Джоном была ты, неужели тебя устроит, если какая-нибудь другая девушка будет третировать его?» На этот раз Иоко попала в точку, и девушка вынуждена была согласиться с некоторыми из ее доводов. Но переупрямить ее все же не удалось.

Видя, что Мэй не желает прислушиваться к ее доводам, Иоко решила повести себя так, словно девушка уже дала свое согласие, и остается только решить, как осуществить задуманное. «Я думаю, ты можешь начать прямо сегодня, когда отправишься в студию, — спокойно заметила Иоко. — Ни о чем не беспокойся, я сама обо всем позабочусь». На этой загадочной фразе, повисшей в воздухе, Йоко развернулась и вышла из комнаты.

Ровно в полдень Йоко опять появилась у Мэй и объявила, что ей следует приступать к своим новым обязанностям той же ночью. Однако Джон, к огромному облегчению Мэй, отменил в этот вечер работу в студии и не проявил к девушке никакого интереса, встретившись с ней дома. Но уже на следующий день он повел себя совершенно иначе. Не успели они оказаться вдвоем в лифте, как Джон обнял Мэй и страстно ее поцеловал. «Я целый день ждал этого момента», — задыхаясь, проговорил он, когда Мэй отшатнулась. Иоко выпустила своего мужчину из клетки и указала ему, куда следует лететь. В течение трех следующих вечеров Мэй отбивалась от настойчивых предложений Джона проводить ее до дома. На третий день он отпустил лимузин и повез Мэй домой на такси. Он сумел уговорить девушку впустить его. Когда, оказавшись в квартире, Джон продолжил атаку, Мэй расплакалась. И Джон признался беззащитной девушке, что и сам боится того, что должно произойти; тогда Мэй позволила ему залезть к ней в спальный мешок, и Леннон неожиданно оказался потрясающе нежным любовником.

Стоило лишь однажды перейти черту, как Мэй Пэн была вынуждена признать, что ничего в жизни не желает больше, чем Джона Леннона. Она решила не отказываться от того, что ей так настойчиво предлагали. В течение двух недель они каждую ночь занимались любовью, ощущая постоянно растущее удовольствие и страсть. Джон изголодался по сексу. Уже в течение многих лет они с Йоко сжигали себя тяжелыми наркотиками, чрезмерной работой, постоянными эмоциональными срывами, лечением, странными диетами, не говоря уже о непрерывном общении с журналистами. Нельзя назвать совпадением то, что Джон именно в этот момент воспылал такой страстью к двадцатитрехлетней, полной энергии девушке из простой семьи. Мэй Пэн идеально ему подходила. С ней он мог вспоминать молодость, не ставя под угрозу собственный брачный союз.

В начале сентября Иоко собралась на съезд феминисток в Чикаго, и Джон решил воспользоваться моментом, чтобы улизнуть. Он настоял на том, чтобы поехать в Лос-Анджелес к Гарольду Сайдеру, прихватив с собой Мэй Пэн.

Иоко даже не пыталась этому препятствовать, но по прибытии в Лос-Анджелес у Джона и Мэй начались неприятности. Сайдер объяснил Джону, что у него совсем не осталось денег. В последнее время он продолжал жить на деньги, взятые в долг у Аллена Кляйна, к которым добавлялись еще 5 тысяч фунтов ежемесячно, получаемые от «Эппл». Существовали и некоторые другие незначительные источники доходов, но это не могло удовлетворить запросы Йоко, которая требовала «гарантии безопасности» в размере 300 тысяч долларов ежегодно в течение всего периода разлуки с мужем. Джон Леннон обрел, наконец, свободу, но жить ему было не на что.

Сайдер добился того, что «Кэпитол» предоставила Джону аванс в размере 10 тысяч долларов, заставив его пообещать, что он постарается прожить на эти Деньги как можно дольше. Джон отнесся к этому с пониманием и блестяще продемонстрировал свое умение жить на полную халяву. Он останавливался в шикарных домах, употреблял самые дорогие наркотики и питался в лучших ресторанах, при этом ни разу не опустив руку в карман. Джон Леннон обожал, когда другие платили по его счетам.

Как часто в своей жизни Леннон пытался все начать сначала? Всякий раз, когда у него появлялось новое увлечение, будь то ЛСД, трансцендентальная медитация или лечение первобытным криком, он доверчиво надеялся на возрождение. И вот сейчас он вновь ощутил себя на старте. Джон вообразил, как будет жить в Лос-Анджелесе — молодой музыкант без гроша, с гитарой и подружкой по рок-н-роллу. Чудесная перспектива для человека, который всю свою жизнь прожил в другом качестве — женатого человека, повязанного еще и путами славы! Он захотел вернуться к истокам, забыть о герое молодежной культуры и сосредоточиться на самом себе.

Решив изменить свою жизнь, Леннон начал с того, что поменял имя. В эпоху страстной любви к Иоко он заменил прежнее имя — Джон Уинстон Леннон на Джон Оно Леннон. Теперь он вернул себе ненавистное прежде английское имя, добавив к нему свинговый эпитет, и в результате получилось: Доктор Уинстон О'Буги.

Леннону бы наслаждаться жизнью в Лос-Анджелесе, но он и дня не мог прожить, чтобы не сунуть голову в петлю. Неделю спустя по приезде он уже отправился к Филу Спектору, чтобы рассказать о своей новой идее записать альбом, на котором он собирался исполнить старые рок-н-роллы 50-х годов. Первой реакцией Фила было спросить: «Кто будет главным на записи?» «Ты», — ответил Джон.

Не удовлетворившись ответом, Спектор переспросил: «И я получу полный контроль?»

«Да, да, получишь, — подтвердил Джон. — Все, чего я хочу, — это быть вокалистом. Можешь обращаться со мной так же, как в свое время ты обращался с Ронни»[197].

Сделав такое судьбоносное заявление, Джон Леннон отдал себя в руки первого из трех «злых гениев», чье присутствие станет определяющим в тот период жизни Джона, который он назвал «неудавшимся уик-эндом».

Едва Фил получил контроль над выпуском пластинки, он тотчас отправил Джона и Мэй отдохнуть. Прошел целый месяц, прежде чем их пригласили в студию. Тем временем Лу Адлер, знаменитый продюсер в области грамзаписи, предложил Леннону пожить в его доме в Бель-Эр. Затем любовники обзавелись колесами, Джон подарил Мэй на двадцатитрехлетие «плимут-барракуду» 1968 года, который обошелся ему в 800 долларов. А вскоре у них появилась помощница: подружка Мэй Арлин Рексон, работавшая в Нью-Йорке дизайнером, согласилась помогать им в обмен на жилье и питание. Несмотря на то, что многие местные знаменитости искали с ним встречи, Джон держался от них в стороне, общаясь исключительно с Филом Спектором, который нередко заезжал к Леннону, прихватив с собой гитару и дозу амил-нитрита, чтобы поиграть старые рок-н-роллы.

Иллюзия свободы, которой наслаждались Джон и Мэй, когда приехали в Лос-Анджелес, быстро рассеялась: Иоко без конца названивала по телефону. Не ограничиваясь этим, она подсылала к ним шпионов, таких, как интервьюер местных знаменитостей Эллиот Минц. Но самое главное, она сыпала наставлениями по поводу того, как им следует вести себя на людях.

Иоко заботилась главным образом о том, чтобы сохранить свое лицо. Она потребовала, чтобы Джон рассказал журналистам, что Иоко выставила его за дверь за плохое поведение, запретив даже намекать на то, что между ним и Мэй что-то есть. Иоко требовала, чтобы Джон и Мэй путешествовали в разных вагонах, и заставляла Мэй вести себя даже с самыми близкими друзьями так, будто она продолжала оставаться всего лишь секретарем Джона. Больше всего Мэй была поражена тем, что Джон безропотно выполнял эти требования. Оказалось, что он мог пойти наперекор жене лишь действуя у нее за спиной. Он объяснил Мэй, что для них лучше всего продолжать делать вид, что они подчиняются «мамочке», а на самом деле вести себя как заблагорассудится — но так, чтобы никто об этом не знал.

Тем временем до Джона и Мэй стали доходить слухи о том, что Фил Спектор собирает музыкантов для записи альбома; требования Леннона ограничились тем, чтобы пригласить его любимого звукоинженера Роя Чикала (который привел ассистента Джимми Айовайна) и барабанщика Джима Келтнера, а также еще одного местного музыканта, Джесси Эда Дэвиса, с которым Джон давно мечтал поработать.

Леннон познакомился с Дэвисом (чистокровным индейцем-кайова, получившим ученую степень по английской литературе после окончания Оклахомского университета) еще в декабре 1968 года во время съемок неудачного телешоу «Рок-н-ролльный цирк», который продюсер Аллен Кляйн не решился пустить в эфир, убедившись в том, что приглашенные звезды — «The Who», «Джетро Талл», «Тадж Махал», «Плэстик Оно Бэнд» — выглядели намного лучше, чем главные участники шоу, «Роллинг Стоунз». Однажды в гримерке Джон от нечего делать стал напевать старые хиты Элвиса, и Джесси Эд (гитарист из «Тадж Махал») подыграл ему, поразив Джона идеальным исполнением оригинальных соло Скотти Мура. Джон перешел на репертуар Карла Перкинса, и Джесси без малейшей заминки продолжал аккомпанировать. Такое глубокое знание рок-н-ролла не могло не покорить Джона Леннона.

Главная проблема нового проекта заключалась не в его участниках, а в том, как Джон собирался интерпретировать старый рок-н-ролл. Сама по себе идея вернуться к истокам — в 50-е годы — была замечательной, но что дальше? Если в середине 60-х ему прекрасно удавалось исполнять старые горячие хиты, оставляя на них свой холодный и резкий отпечаток, то сейчас он пребывал в совершенно ином настроении. Ему захотелось вспомнить свои крики, прыжки по сцене и все те номера, которые он откалывал в добрые старые времена в «Кэверн». Но это означало, что, вместо того чтобы стильно превзойти оригинальных исполнителей, Джон собирался соревноваться с ними, используя их же оружие, а такой подход был заранее обречен на неудачу как в музыкальном плане, так и у критиков, которые всегда ревностно относились к «золотому наследию» прошлых лет.

Альбом рок-н-роллов не столько отражал настроения Джона Леннона, сколько свидетельствовал о настроениях всего рок-н-ролльного мира. Не было на свете такого рокера, которого бы не преследовала навязчивая мысль о том, что никто не в состоянии превзойти оригинальных исполнителей рок-н-ролла. Главная причина такой ностальгии заключалась в том, что рок, в отличие от джазовой музыки, не получил органического развития, слой за слоем обрастая более сложной музыкальной оболочкой, которая накладывалась на первоначальную основу. И сейчас, по мнению Леннона, настало время вернуться к истокам, для того чтобы оживить и подтвердить свою верность фундаментальным основам рока. Оставалось лишь придумать, как это сделать.

В первых числах ноября, в течение нескольких напряженных часов, перед тем как музыканты впервые собрались в стадии, Джона буквально одолевала телефонными звонками Иоко. Сначала она заявила, что собирается записать еще один двойной альбом. Затем сообщила, что арендовала на неделю «Кенниз Кастауэйз» — клуб, расположенный в верхней части Ист-Сайда, где она собиралась выступать со студийной группой под руководством Дэвида Спинозы. Рассказывая о своих дорогостоящих проекта — только двойной альбом мог обойтись Леннону в 150 тысяч долларов — она не переставая критиковала его рок-н-ролльный альбом и ругала Фила Спектора. К концу дня Джон уже спрашивал у Мэй Пэн: «А ты уверена, что я поступаю правильно?»

Когда Джон и Мэй подъехали к «Студии А и М», располагавшейся на том самом месте, где раньше стояла киностудия «Чарли Чаплин / Юнайтед Артисте», они не имели ни малейшего представления о том, что их ожидало, поскольку Фил Спектор с упорством маньяка скрывал все детали подготовки к записи. Джон был уверен, что Фил соберет человек восемь музыкантов, и пришел в крайнее изумление, когда обнаружил, что их двадцать семь и что они выстроились в очередь возле двери в студию. Каждый из них был сам по себе выдающимся солистом, а некоторые, например Хозе Феличиано, Леон Рассели или Стив Кроппер, гитарист из «Мемфис Саунд», уже стали знаменитостями. Идея собрать музыкантов такого калибра в одну группу объяснялась манией величия Фила Спектора.

Продюсер прибыл с обычным для него опозданием, слегка пошатываясь и не скрывая выпирающего из-под пиджака револьвера в наплечной кобуре. Следом за ним прошествовал бородатый мужчина средних лет — это был Джордж, единственный телохранитель на свете, которому вменялось в обязанность защищать окружающих от своего работодателя. Музыканты, которым было обещано денег втрое больше обычного, шумно приветствовали Фила. Поздоровавшись с каждым, Фил рявкнул: «За работу!»

Несмотря на то, что Спектор потратил целый месяц на организацию записи, в студии не были готовы даже самые элементарные вещи. Время уже пошло, а служащие все еще искали стулья, пюпитры и партитуры для музыкантов. Наконец Фил взял гитару и заиграл первую мелодию — «Бона Морони», настояв на том, чтобы музыканты отрепетировали эту простейшую вещь. Когда оказалось, что лучшие исполнители Западного побережья знакомы с азами рок-н-ролла, Фил поднялся к себе в аппаратную и приступил к обычному ритуалу, которому посвятил следующие шесть часов. Сначала в течение трех часов подряд он заставлял ритм-секцию играть свою партию. Затем настала очередь духовых и, наконец, гитар. К трем часам утра он объявил, что готов приступить к записи вокала.

Джон Леннон выдержал эту пытку только потому, что ему было любопытно посмотреть, как Спектор выстраивает свою легендарную «звуковую стену». Теперь пришел его черед продемонстрировать свой стиль работы. «Эту песню я посвящаю Мэй!» — объявил Джон, усаживаясь перед микрофоном. И попросил, чтобы она села рядом. Через полчаса запись была готова.

«Плэйбэк!» — объявил Фил, и впервые за все время работы музыканты услышали, как они сыграли.

Из колонок, установленных в студии, послышалась старательная, тяжелая и невеселая мелодия, расчетливо наполненная различными звуковыми эффектами, сквозь которые местами прорывались пронзительные звуки гитарной «квакушки», словно мяуканье голодной кошки. Голос Леннона, звучавший грубо и резко, захватывал с первых же нот, но быстро становился невыносимым. Песня, которая должна была раскачиваться наподобие балансира от весов, тащилась, точно бурлаки на Волге, пока наконец не затихла в долгожданной дали. Великий Фил Спектор родил мышь.

Появление Спектора на следующий день было еще более впечатляющим. В этот раз он предстал перед изумленными музыкантами одетым в белый врачебный халат со стетоскопом, висящим вокруг шеи. Размахивая пистолетом, зажатым в одной руке, и бутылкой «Моген Дэвид» в другой, он, шатаясь, обошел студию, обращаясь к музыкантам с безумными речами. Стоило ему скрыться в аппаратной, как те музыканты, которые были в данный момент не заняты, разбрелись по коридорам. Любители выпить притащили из соседнего супермаркета вина, кое-кто запалил косяки, которые пошли по кругу, и вскоре вся команда, за исключением тех немногих, кто в данный момент работал, вовсю развлекалась, все больше напиваясь или погружаясь в блаженную одурь.

На первом сеансе звукозаписи Леннон пил очень мало, хотя и прихватил с собой фляжку с водкой. Теперь же вдвоем с Джесси Эдом Дэвисом он всерьез принялся за огромную бутылку «Смирновки», дав тем самым сигнал к началу всеобщей пьянки. Вскоре Джон себя не контролировал: он накинулся на Мэй и стал залихватски целовать ее, стараясь засунуть руку ей под кофточку. Затем пробрался в аппаратную и заорал на Спектора, который продолжал сводить всех с ума своими бесконечными манипуляциями. Увидев, что Спектор не реагирует, Джон схватил пару наушников и шарахнул ими о пульт. Тут же случилась и драка, которую затеял один из музыкантов. «Я сижу здесь уже битых пять часов, а работал только двадцать минут!» — в ярости вопил он.

Джон оказался перед микрофоном между двумя и тремя утра, а затем, после полдюжины быстрых дублей, записал вокальную партию композиции «Angel Baby»[198].

Стоило Джону Леннону выйти из студии, как злость, накопившаяся за ночь, вырвалась наружу. Это произошло так неожиданно, что поразило Мэй Пэн. Она вспоминает, как Джон шел нетвердой походкой к стоянке автомашин, когда вдруг его нетрезвый взгляд, брошенный через плечо, упал на Джесси Эда Дэвиса. Подбежав к нему, Джон внезапно страстно поцеловал Эда в губы. Тот не остался в долгу и, схватив Джона в охапку, поцеловал его в ответ. «Ах ты, педри-ла!» — завопил Леннон и с такой силой врезал Джесси, что тот приземлился задницей на мостовую.

В этот момент с ними поравнялся старый «роллс-ройс» Фила Спектора, за которым подъехал и автомобиль Роя Чикала. Фил выскочил из машины и впихнул туда Мэй. Затем затолкал Джона на заднее сиденье машины Чикала, приказав Келтнеру и Дэвису сесть рядом с Джоном, после чего обе машины помчались в направлении дома Лу Адлера. Все время, пока они неслись по притихшим улицам, Мэй слышала крики Джона: «Мэй! Йоко! Мэй! Йоко!»

Джон, взбешенный тем, что его разлучили с Мэй, вцепился в волосы сидевшей впереди него Арлин. Затем попытался выбить окно. Дэвис и Келтнер делали все возможное, чтобы его успокоить, но он проявил удивительную силу, вырвав у Келтнера из головы целый клок волос. Когда обе машины остановились возле дома, Арлин выскочила на мостовую и бросилась к Мэй, крича: «Джон сошел с ума!»

Мэй хотела уложить Джона спать, но Фил посоветовал ей сначала напоить его кофе, предупредив, что в таком состоянии Джон опасен. Не успели эти слова вылететь у Фила изо рта, как Джон бросился на маленького продюсера, стараясь вцепиться ему в глотку. В дело мгновенно вмешался Джордж, который схватил Леннона сзади и силой заставил его подняться в спальню. Мэй услышала, как оглушительно хлопнула дверь, а затем Джон закричал: «Отдай мне очки, ты, еврейская сволочь!» Джордж привязал руки Леннона к стойкам кровати, использовав для этого взятые в шкафу хозяйские галстуки, причем сделал это профессионально, позаботившись о том, чтобы Джон оказался лицом вниз. Иначе, если бы вдруг Джону стало плохо, его могла постигнуть участь некоторых других знаменитых пьяниц — Малколма Лаури, Томми Дорси, Джимми Хендрикса, которые умерли, захлебнувшись собственной рвотой.

Джон все еще продолжал кричать, а Спектор, убедившись, что буян нейтрализован, подал сигнал к отъезду. На пороге он повернул грустное лицо к перепуганным девушкам и произнес: «Обалденный выдался вечерок!»

«Развяжи меня, Мэй! Развяжи, не то...» — продолжал бушевать наверху Джон. Мэй и Арлин не знали, что делать. Внезапно они услышали страшный шум, затем послышался звон разбитого стекла. Джону удалось отвязаться, и он швырнул чем-то в окно. В следующий момент он появился на верхней ступени лестницы. Ничего не видя без очков, он начал на ощупь спускаться, на его запястьях все еще болтались куски галстуков, которыми он был привязан. «Йоко, ты, косоглазая сука! Ты захотела избавиться от меня! Все это произошло потому, что ты захотела от меня избавиться! Ну все, Иоко, тебе конец!» — с этими словами Джон, спотыкаясь, спустился вниз и кинулся на Мэй.

Девушка завопила от ужаса и, выскочив босиком на улицу, помчалась вниз по Стоун-Кэнион-роуд к отелю «Бель-Эр». Арлин бросилась за ней, когда откуда-то выскочил джип с двумя парнями и чуть не сбил Мэй. «Что случилось?» — закричал водитель, едва успев затормозить. «Кислоты перебрала!» — нашлась Арлин. Тем временем Мэй добежала до гостиницы и заскочила в телефонную будку. Но даже в этот отчаянный момент она не рискнула позвонить в полицию. Вместо этого она позвала на помощь звукоинженеров. Затем они с Арлин уселись на автостоянке, куда доносились вопли Джона, обращенные неизвестно к кому: «Ну почему меня никто не любит? Почему?»

Помощь подоспела в лице Тони Кинга, которому Мэй позвонила, пока Спектор утихомиривал Джона. «В чем дело, Джон?» — поинтересовался он, подойдя к приятелю. Простые слова, произнесенные дружелюбным тоном с английским акцентом, возымели действие. Джон начал судорожно всхлипывать. Тони обнял его, точно перепуганного ребенка, и стал успокаивать, мягко покачиваясь из стороны в сторону.

Все кончилось тем, что Джон разрыдался. «Никто меня не любит, — повторял он. — Никто меня не любит!»