Джон Леннон

«Мы беременны!» — проворковала Иоко, проскользнув однажды мартовским днем в «черную комнату», где Джон в это время обсуждал запись своего будущего альбома с Бобом Мерсером из компании «И-Эм-Ай». Иоко только что вернулась от гинеколога и не могла не сообщить Джону важную новость. Лицо Леннона озарилось. Приняв поздравления Мерсера, он огорошил его следующим заявлением: «Значит так, Боб, сам видишь, работа на какое-то время откладывается. Следующие девять месяцев я должен посвятить тому, чтобы Иоко смогла родить этого ребенка».

Если разобраться, его решение не было неожиданным. Джон прекрасно понимал, насколько опасной была эта беременность. В прошлом у Иоко было много выкидышей, и Джон вовсе не был уверен, что, после того как уляжется первый всплеск энтузиазма, она согласится пожертвовать девятью месяцами своей жизни и провести их в больничной палате. "Когда я была беременна Шоном, я хотела сделать аборт, — призналась она много лет спустя. — Но Джон сказал: «Мы не будем этого делать». И тогда я ответила: «Хорошо, я рожу ребенка, но после этого всю ответственность за него возьмешь на себя ты». Джон знал также, что она ни за что не позволила бы ему купаться в славе, будучи сама отягченной ролью матери. Таким образом, его решение было вполне разумным: отложить на время мысли об успехе и сосредоточиться на ребенке.

Может быть, Леннон и не отказался бы с такой легкостью от музыкальной деятельности, если бы в тот момент не переживал период спада творческой активности. Полтора месяца назад, когда он оставил Мэй Пэн, он ощущал себя на гребне рок-н-ролла, как в молодые годы: буквально за неделю до того, как покинуть Саттон-плейс, он сочинил две новые песни — «Попкорн» и «Теннесси» (эта вещь была посвящена не американскому штату, а знаменитому драматургу; названия его произведений были умело вплетены в текст песни). Однако стоило Джону перебраться в Дакоту, как он потерял способность сочинять. По многу раз в день он подскакивал к пианино и начинал перебирать аккорды, но муза явно покинула его. К апрелю музицирование свелось к тому, что он целыми днями сидел на кухне у окна и наигрывал на акустической гитаре старые песни «Битлз». Иоко находила это занятие «жалким» и беспокоилась о том, что подумают соседи. Так что эта беременность была очень кстати: она обозначила новую цель в жизни Джона именно в тот момент, когда профессиональные цели казались недостижимыми.

В отличие от Джулиана, которого Джон всегда считал результатом субботней ночи, проведенной в компании с бутылкой виски, второй ребенок был для отца плодом любви, зачатым в момент примирения, которому богатые, мудрые и многоопытные родители прочили великое будущее. Иоко назвала сына Таро — в японских семьях такое имя обычно давали перворожденному ребенку. Шон означает по-ирландски Джон. Было ясно, что в Шоне Оно Таро Джон Леннон усматривал последнюю возможность исполнить свою заветную мечту — все начать сначала. Он собирался предоставить сыну все то, чего так не хватало в детстве ему самому, — удобства, удовольствия, защиту и те возможности, в которых было когда-то отказано ему самому.

Первым делом Джон решил вдохнуть новую жизнь в собственный брак, женившись на Иоко во второй раз. Глядя на жену, которая постоянно хвастала тем, что принадлежит к древнему роду, существовавшему на земле более девятисот лет, Джон захотел построить собственное генеалогическое древо, которое уходило бы корнями в старину. Поэтому он пожелал устроить брачную церемонию друидов, которая символизировала бы его древнекельтское происхождение. Джон Грин, который нередко посещал с компанией своих учеников разные экзотические фестивали, устраиваемые по поводу религиозных праздников самых разных культов, немедленно взялся организовать настоящую друидскую свадьбу.

Он возвел в «белой комнате» алтарь и послал Джона в бакалейную лавку купить свечей, чашу и статую святой Маргарет. В торжественный день Джон и Иоко обменялись кольцами из зеленого нефрита, которые предстояло позже освятить, погрузив в морскую воду. Но очень скоро Джон стал жаловаться на то, что кольцо ему мало.

Во время церемонии Джон и Йоко снова стали похожи на детей, играющих во взрослых, которые создали фильм «Imagine», полный торжественно-скучных ритуалов. Однако радость Джона отнюдь не ограничивалась возвращением любимой подружки по играм. Он испытывал огромное облегчение от того, что мог наконец спрятаться за стенами Дакоты. Мэй Пэн, радовавшаяся шумным компаниям знаменитых рокеров, не подозревала, каким тяжелым испытанием оказывались эти вечера для Джона, который воспринимал гостей не только как вторжение в свою частную жизнь, но и как искушение, побуждающее скатиться к саморазрушительному образу жизни, от которого ему только что удалось спастись путем бегства из Калифорнии. Сопротивление этому искушению давалось Джону с таким трудом, что ему было необходимо, чтобы кто-нибудь встал между ним и этим миром, кто-нибудь сказал за него «нет» и взял на себя вину за то, что послал к чертям всех этих милых приятелей. Мэй Пэн в каком-то смысле была таким экраном, но рядом с гранитной монолитностью Йоко Оно она, пожалуй, напоминала лист рисовой бумаги.

Основная причина того, что Джон Леннон покинул рок-сцену, заключалась в его страхе перед жизнью вообще. Он любил работать и развлекаться, умел любить и получал удовольствие от секса, но главным для него всегда была безопасность. Он никогда не оставался в одиночестве и не стремился к тому, чтобы быть себе хозяином. Он постоянно искал защиту за спинами других людей — Мими или Йоко, Эпстайна или Кляйна, кого-нибудь, кто мог бы подсказать ему, что делать. Он мог взбунтоваться против своих ангелов-хранителей и даже бросить их, но та дверь, через которую он уходил, неизменно вела его к аналогичным отношениям с другими людьми. И только один-единственный раз Джон Леннон попытался ступить на пугающую terra incognita ( Незнакомая земля (лат.).), где рядом с ним не оказалось никого, кто мог бы сыграть роль матери-защитницы, — это случилось во время «неудавшегося уик-энда». И именно ужас, который испытывал Джон Леннон перед свободой и независимостью — качествами, столь безрассудно воспетыми в рок-песнях, — вернул его обратно к Йоко, если, конечно, можно сказать, что он вообще ее когда-либо покидал. Позволив Джону вернуться домой, Иоко поставила ряд условий. Вместо того чтобы сразу проскользнуть в супружескую постель, он был отправлен на испытательный срок в «черную комнату». Здесь он проводил большую часть времени, валяясь на матрасе, брошенном на пол, читая книги по магии, сочиняя «Skywriting by Word of Mouth» («Воздушная реклама на словах») (которая оказалась слабее предыдущих юмористических книг Джона, поскольку здесь за гладкими каламбурами не было серьезных тем), смотря телевизор и слушая пластинки. Время от времени он присаживался к своему отделанному черным деревом пианино, предпринимая тщетные попытки сочинить новую песню. Несмотря на то, что Джон давно стремился к покою и тишине монашеской жизни, зрелый мужчина не мог мириться с полным отсутствием сексуальных отношений, на которое добровольно обрекают себя монахи. В этой связи не вызывает удивления тот факт, что уже в мае, спустя всего три месяца после возвращения домой, Джон принял приглашение провести уик-энд в Филадельфии, где ему предложили выступить по радио. «Здорово! Нам с Иоко как раз необходимо побыть врозь!» — воскликнул он, поскольку к этому моменту Йоко отказалась от своего обещания разрешить Джону встречаться с Мэй Пэн.

Вскоре после возвращения в Дакоту Джон вернулся на Сатгон-плейс с одним из ассистентов Иоко — Ионом Хендриксом — и вывез оттуда все вещи, за исключением кровати (на которой спала Мэй), дивана (на котором спал Джулиан) и зеркал, которые Джону просто не удалось снять со стены. Он дошел до того, что утащил все наряды Мэй, которые мог носить сам, оставив ей лишь несколько маек. Тем временем он продолжал ежедневно работать с Мэй в студии, а по вечерам возвращался в пустую квартиру и занимался с ней любовью. Однако как только утехи заканчивались, Джона обуревал страх быть застигнутым врасплох Иоко. Он выпрыгивал из кровати, принимал душ, чтобы смыть с себя постылый запах «другой женщины», и умащивал свое тело ароматическим маслом, которое заказала для него Йоко. Мэй, вспоминая об этом периоде жизни, говорила о «двух Джонах» рядом с ней. На самом деле это был один и тот же человек, разрывавшийся между чувством физического желания и чувством вины.

Когда Леннон объявил Мэй, что она должна освободить квартиру, она пришла в бешенство, поскольку именно из-за него она оставила прежнюю квартиру, за которую была в состоянии платить. Где было ей взять денег теперь, чтобы позволить себе снять квартиру в Нью-Йорке? Когда она пожаловалась, что уже полтора года не получала зарплату, Леннон пообещал посмотреть, что можно сделать, но и пальцем не пошевелил до тех пор, пока Гарольд Сайдер, видя затруднительное положение Мэй, не встал на ее защиту перед Леннонами. Едва с его языка слетело слово «компенсация», Иоко высказалась так: «Я считаю, что она должна быть счастлива от того, что ей предоставилась возможность провести столько времени с Джоном. Это и будет ее компенсация!» Джон спросил у Сайдера, что надо сделать, чтобы все было по-честному. Адвокат объяснил, что по меньшей мере надо выплать Мэй задолженность по зарплате, потому что она никогда не переставала работать на Джона и, кроме того, все это время заботилась о нем. Джону явно не хотелось расставаться с деньгами, но он согласился положить ей зарплату на будущий год в размере 15 тысяч долларов. Естественно, за это ей предстояло ежедневно являться на работу и вести себя по-прежнему, как это было до того, как она стала любовницей Джона.

В апреле Мэй была отправлена в Лондон, поработать в офисе компании «Эппл». Месяц спустя, по возвращении в Нью-Йорк, она была уволена, хотя и продолжала получать зарплату в течение оговоренного периода. Она очень нуждалась, поскольку, когда эта высококвалифицированная специалистка, проработавшая много лет на Леннонов, стала искать работу в отрасли музыкальной грамзаписи, выяснилось, что она попала в черный список. Дело было в том, что контракт Леннона с «И-Эм-Ай» истекал 26 января 1976 года, и конкурирующие компании не теряли надежды заполучить его к себе. Все понимали, что Леннон вряд ли подпишет контракт с той компанией, в которой будет работать Мэй Пэн.

Едва Джон потерял Мэй, его отношение к Йоко стало меняться. Вместо чувства любви, которое он должен был испытывать к женщине, которая защищает его от всех опасностей, Джон почувствовал ненависть, свойственную детям, обманутым в самых сокровенных желаниях. Отныне его жизнь в Дакоте стала напоминать детство, проведенное в доме у тети Мими. По мере того как проходили месяцы, связь Джона с внешним миром становилась все тоньше, он вновь возвращался к одиноким мечтаниям, к самонаблюдению, самоанализу, которые неизбежно пробуждали в его душе прежний протест и жестокость.

Иногда Джон приглашал Йоко поужинать в ресторане, но стоило им устроиться за столиком, как он заказывал бренди «Александер». Дома выпивка была запрещена, но на людях Йоко была не в силах помешать Джону накачиваться спиртным. Чем больше он пил, тем более становился агрессивным. Стараясь избегать публичных сцен, Йоко молча сносила выходки Джона. Иногда он обрушивался на ее аристократическое происхождение, подвергая его вульгарным насмешкам. В другой раз он мог завести волынку о сексуальной неудовлетворенности, объясняя Йоко, что если она не хочет спать с ним сама, то должна по крайней мере позаботиться о том, чтобы подыскать себе подходящую замену в лице каких-нибудь симпатичных девчонок — или мальчишек! Иоко теряла терпение, выскакивала из-за стола и пулей вылетала из ресторана. А Джон был волен отправляться на поиски развлечений.

Обычно он садился в такси и ехала «Эшли», модную дискотеку, где в то время собирались все, кто имел отношение к шоу-бизнесу. Когда Джон появлялся в дверях, перед ним раскатывали красную дорожку. Здесь с него не требовали денег за выпивку, со всех сторон угощали наркотой, здесь он мог танцевать в свое удовольствие с самыми красивыми девушками Нью-Йорка, а когда наступала глубокая ночь и на Джона находил кураж, он позволял себе отправиться в фойе и залезть под юбку к девчонке-гардеробщице. Однажды он позвонил Йоко в семь утра и сообщил: «Я наблюдаю, как три лесбиянки занимаются любовью. Надеюсь, что следующим они примут к себе меня!» А был случай, когда он заявился домой с двумя официантками, рассчитывая устроить оргию.

Иоко, конечно, сообразила, сколько опасностей таило в себе такое поведение мужа. Подобно тому, как когда-то она решила проблему удовлетворения похоти Джона, подыскав для него скромную и вызывающую доверие любовницу, так и сейчас она договорилась с надежными людьми — с Эллиотом Минцем и Тони Кингом, чтобы они отвели ее мужа в бордель (отправлять туда его одного было опасно, к тому же Йоко хотела получить подробный отчет о его поведении). Одно из таких заведений, корейский бордель на 23-й стрит, с гордостью демонстрирует посетителям фотографию Леннона с его личным автографом. Здесь Джон мог рассчитывать на осуществление всех тайных желаний, не рискуя при этом, что какая-нибудь неграмотная заморская проститутка «настрочит» воспоминания, как говорила Йоко.

Когда наступило лето и асфальт стал плавиться под ногами, Йоко отправила Джона с одним из своих слуг в Монтаук, где договорилась об аренде того самого дома, который Джон планировал купить для себя и Мэй Пэн. Йоко мечтала отослать Джона подальше из города, так как он сводил ее с ума стремлением всячески защитить еще не родившегося ребенка. Он настаивал на том, чтобы контролировать ее диету, возил ее по дому в кресле, а вскоре оказалось, что она даже в ванную не могла отправиться без него.

Эффект от такого контроля оказался прямо противоположным тому, которого ожидал Джон. В то время как Джон в интересах ребенка впервые в жизни бросил курить, Йоко сделалась настолько нервной, что, напротив, увеличила потребление сигарет до четырех пачек в день. Если Джон серьезно перешел на диету и вскоре стал похожим на тень, .то у Йоко прорезался зверский аппетит. Тайком от Джона она поедала тонны шоколада. Очень скоро Йоко растолстела, и Джон, не избавившийся от фобии «толстого Элвиса», буквально не давал ей прохода. В доме постоянно вспыхивали ссоры, одна из которых однажды переросла в грандиозный скандал, так что Джон сильно ударил Йоко в живот. С уверенностью можно сказать, что Йоко испытала явное облегчение, когда муж отбыл наконец на побережье.

Джон называл беременность Йоко «чудом», и если принять во внимание предшествовавшую зачатию историю, то это слово отнюдь не кажется преувеличением. После трех выкидышей, случившихся в ноябре 1968, октябре 1969 и августе 1970-го, супруги неоднократно, но тщетно пытались зачать ребенка. В 1972 году Джон прошел специальное медицинское обследование, в ходе которого выяснилось, что он не мог оплодотворить супругу в связи с чрезвычайно низким уровнем активности сперматозоидов. И вот теперь, в начале 1975 года, без какого-либо специального лечения, не прибегая к искусственному оплодотворению, Йоко забеременела. Еще большим чудом может показаться то, что зачатие произошло после единственного полового акта, имевшего место между супругами в день, когда Джон вернулся в Дакоту для прохождения курса лечения. Оба — и муж, и жена утверждали, что знают в точности, когда был зачат Шон.

В июне журнал «Роллинг Стоун» опубликовал интервью, над которым Пит Хэмилл начал работать через три дня после возвращения Джона в Дакоту, но которое закончил лишь спустя полтора месяца. Этого времени было достаточно для Леннонов, чтобы, усевшись рядком, написать последний куплет «Баллады о Джоне и Йоко».

Новая сказка была построена вокруг якобы случившегося на концерте Элтона Джона безмолвного обмена взглядами. Джон утверждал, что не знал о присутствии Йоко на концерте, а также что если бы он это знал, то не смог бы выйти на сцену. (На самом деле Йоко в течение всей предыдущей недели обрывала телефон, бранясь, что ей досталось очень неудобное место.) Затем он рассказал Хэмиллу о том, что когда их глаза встретились, «это было как в кино, знаешь, в такие моменты время словно останавливается». Позднее Джон добавил, что кто-то, увидев их с Йоко за кулисами, понял, что «если и есть на свете двое истинно влюбленных друг в друга людей, ими могли быть только мы». Эти слова были впоследствии растиражированы многочисленными поклонниками Джона и Йоко.

Заявив в интервью журналу «Ныосуик»: «Наш разрыв стал причиной неудач», Джон с мазохистским удовольствием рассказал о своем отвратительном поведении во время «неудавшегося уик-энда», заявив, что причиной тому было безумие. Он не признал, что они были в это время на грани разрыва, ни разу не упомянул о присутствии рядом Мэй Пэн, словно напрочь позабыв о том, как за девять месяцев до возвращения к Йоко он наслаждался жизнью счастливого человека. "Он чувствовал себя обязанным увековечить миф, — заметил Гарольд Сайдер. — Учитывая то влияние, которое оказывала на него Йоко, он был не в состоянии признаться: «Ей хотелось погулять, мне хотелось погулять, да и вообще она хотела со мной развестись». Джон всю свою жизнь старался выставить ее жертвой. И он не мог сказать правду, поскольку не был готов порвать с Йоко. Он следовал правилам дипломатии, согласно которым ему приходилось признавать: «Я повел себя плохо, и она прогнала меня».

Сайдер так объяснил поведение Джона в отношении средств массовой информации: «Лгать не составляло для него никакого труда: Джон презирал журналистов, потому что видел, как они глотают все, что он им подбрасывает... Он обожал манипулировать ими. Его это забавляло... По этой части он стал профессионалом. Мы не можем отрицать наличие у него этого качества, так же как не можем отрицать этого и у нее. Они использовали средства массовой информации в своих целях. Нельзя сказать, что они верили в это, но они хотели убедить в этом других».

Тем не менее Джон признавался: «Я не хочу становиться взрослым, но вместе с тем я устал от того, что никак не могу повзрослеть. Я найду другой путь, чтобы не взрослеть, лучший путь... Я очень боюсь стать нормальным... пойти по тому пути, который ведет к компромиссу! Именно этого я стараюсь избежать. Но я устал делать это при помощи насилия».

Через месяц после того, как Джон публично объявил, как он был счастлив, вернувшись к Йоко Оно, его связь с Мэй Пэн возобновилась. Однако на этот раз им приходилось держать свои отношения в тайне. Поскольку теперь девушка делила квартиру с подругой, которая целый день работала дома, основной заботой любовников было найти место для встреч. Если они выбирали отель, Джону, который никогда не носил с собой наличных денег, приходилось платить карточкой «Америкэн Экспресс», а это означало, что квитанция неизменно попадала в руки Йоко, которая не только вскрывала почту, но и прослушивала все входящие и исходящие телефонные звонки. В такой ситуации Джон не придумал ничего лучше, как назначить встречу с адвокатом Майклом Грэхэмом, который брал по 200 долларов в час, только затем, чтобы попросить изумленного юриста отвезти его и Мэй в Коннектикут для осмотра какого-то имения. Когда автомобиль припарковался в уединенном месте, Джон сказал Грэхэму: «Ладно, Майкл, теперь пойди погуляй!»

Позднее, тем же летом, Ричард Росс, владелец заведения под названием «Хоум»[214], излюбленного места встреч рок-музыкантов, располагавшегося на пересечении Второй авеню и 91-й стрит, попал в больницу. Будучи поклонником Джона и старым приятелем Мэй, Ричард решил помочь бездомным любовникам. Поболтав немного с посетителями, он сообразил: «Сдается мне, что вам, ребята, хочется побыть вдвоем». Вслед за этим он вылез из больничной койки и отправился в коридор, в то время как Джон и Мэй немедленно заняли его место. Выйдя из больницы, Ричард продолжал исполнять роль посредника. Два или три раза в неделю он звонил Мэй и сообщал, что ее желает видеть некий «друг». Это был условный сигнал, по которому Мэй мчалась к Россу, где ее поджидал Джон. Они продолжали встречаться до тех пор, пока рождение ребенка не прервало на какое-то время их отношения.

В начале октября, на тридцать пятой неделе беременности (по подсчетам Джона) Йоко была помещена в больницу. В этот момент все планы, которые строили будущие родители относительно ребенка, неожиданно рухнули. В то время как они планировали провести естественные роды у себя дома по методике модного в то время Ламэйза, врачи заявили, что придется делать кесарево сечение. Это означало, что если Йоко продержится до 9 октября, Шон появится на свет в день рождения отца.

8 октября Джону позвонил Леон Уайлдс и сообщил, что судьи только что вынесли решение в его пользу в деле против правительства США, которое настаивало на его депортации. «Это значит, что я смогу остаться? — воскликнул Джон, все еще не в силах поверить в такую удачу. — Я бегу в больницу, — добавил он. — Сегодня ночью Йоко будут готовить к родам, ведь завтра — мой день рождения! Пожалуйста, будь у телефона, я позвоню тебе, и ты сам все ей объяснишь!»

Вечером в тот же день Уайлдс с женой приехали навестить Йоко. Они застали ее в комфортабельной палате с видом на Ист Ривер, той самой, где лежала Джеки Кеннеди, когда у нее родилась дочь Каролина.

После полуночи Йоко перевезли в родильное отделение. Ребенок появился на свет в два часа ночи.

В шесть утра Леон Уайлдс был разбужен телефонным звонком. Плохо соображая, он снял трубку и услышал, как чей-то голос объявил: «Это Джон!»

«Какой Джон?» — переспросил адвокат, пытаясь сосредоточиться.

«Мальчик!» — гордо сообщил Леннон, не вдаваясь в объяснения. Однако радость родителей была преждевременной. Подробно о том, что их ожидало, Йоко рассказала профессору Иону Винеру, который включил ее рассказ в свою книгу о политических и социальных убеждениях Джона Леннона.

Вот как эта история звучит в изложении Йоко: "Все почему-то считают, что мы запланировали кесарево сечение, чтобы рождение ребенка совпало с днем рождения Джона. Все было не так. Мы готовились к естественным родам по методу Ламэйза. Схватки начались рано утром 9 октября. Мы поехали в больницу. И тогда врач решил перестраховаться и сделать кесарево.

Они сделали мне укол снотворного, а после этого выяснили, что в больнице не было крови моей группы. Тогда они стали обзванивать другие больницы. Когда кровь была доставлена, анестезия уже прошла, и им пришлось сделать еще один укол. После этого мне сделали кесарево. Это очень болезненная операция, после которой обычно делают еще один укол обезболивающего. Я умоляла их: «Сделайте хоть что-нибудь!» Но они сказали, что ничего не могут сделать, потому что я и так получила две сильные дозы.

Ребенка перевезли в реанимационное отделение. Джон сказал мне: «Не волнуйся, с ним все в порядке». На самом деле у ребенка были судороги, но Джон не хотел меня волновать.

Врачи решили сделать анализ моей мочи, а затем сказали мне и Джону, что обнаружили в моче следы наркотиков и что у ребенка от этого могут быть осложнения. Джон закричал: «Мы не принимали никаких наркотиков! Мы сидели на специальной диете из здоровой пищи!» Затем он сказал: «Давай заберем ребенка и уберемся отсюда к чертовой матери!» Но доктор ответил: «Если вы заберете ребенка, мы потребуем проведения обыска в вашей квартире и добьемся того, чтобы вас лишили родительских прав». Мы были жутко напуганы. Но мы знали, что не принимали наркотиков...

Увидеть ребенка мне разрешили только через три дня. Когда я спустилась в реанимационное отделение и увидела несчастного малыша, утыканного трубками и обмотанного проводами, я заплакала. Тогда же мне сообщили, что я не смогу сама кормить его, поскольку он уже три дня был на искусственном питании, и теперь было слишком поздно...

Джон сказал: «Я не хотел тебе говорить: они делали анализы ребенку и для этого брали жидкость из его спинного мозга». Это была очень сложная операция, и если бы игла хоть чуть-чуть съехала в сторону, малыш мог остаться парализованным. А они сделали это, как выяснилось, без особых причин. Но врач был в восторге и очень гордился тем, что ему удалось избежать нежелательных последствий.

В конце концов они пришли к заключению, что у Шона нет аномалий, признав при этом, что в моче, возможно, проявились следы того препарата, который мне вводили в качестве анестезии. После этого мы с Джоном убежали из больницы и унесли ребенка. За мной погналась было медсестра со словами: «Нам нужно сделать еще один анализ, сделать надрез на пятке ребенка и взять у него кровь». «Никаких анализов! — заорал Джон. — Бедный малыш! Да есть ли у вас хоть капля жалости?!»

Когда мы вернулись домой, у ребенка все еще продолжались судороги. Мы с Джоном по очереди дежурили по ночам и каждые два часа втирали ему в тело китайские мази на лечебных травах. Мы молились. Судороги прекратились через несколько месяцев. С тех пор Шон всегда отличался отменным здоровьем. Джон всю жизнь опасался рассказывать эту историю про больницу... Он боялся, что у нас могут отобрать сына".

К сожалению, этот рассказ не соответствует действительности. Во-первых, Иоко поступила в больницу не 9 октября и не в родах. Перед тем как родить, она провела там несколько дней, а буквально за два часа до родов спокойно отдыхала у себя в палате. Во-вторых, когда на следующее утро после родов у ребенка начались судороги, сама Йоко забилась в «конвульсиях». Вот рассказ Джона, опубликованный в журнале «Плейбой» в ноябре 1980 года:

"Когда Йоко делали переливание крови, ей влили кровь не той группы. Вот тогда-то все и началось. Она вытянулась в струну и началась трястись от боли. Я закричал медсестре: «Бегите за доктором!» Потом в палату вошел этот парень. Он прошел мимо Йоко, едва обратив на нее внимание, и направился прямо ко мне, стал улыбаться, жать мне руку и говорить: «Я всегда мечтал с вами познакомиться, мистер Леннон, я большой поклонник вашей музыки». И тогда я заорал: «Моя жена умирает, а вы болтаете о какой-то музыке!»

Судороги и конвульсии — характерные симптомы ломки у наркоманов. Увидев Йоко в таком состоянии, врачи, вероятно, пришли к выводу, что она продолжала принимать наркотики. Тем не менее в интервью, которое 1 октября 1981 года Йоко дала журналу «Роллинг Стоун», она заявила:

«Просто невероятно, сколько неприятностей свалилось на нашу голову из-за того, что нас считали наркоманами. Например, к тому времени, когда у нас родился Шон, мы уже давно перестали принимать наркотики, потому что действительно хотели ребенка. Когда в больнице решили делать кесарево сечение, мне сделали укол обезболивающего, и поэтому после рождения Шон немного дрожал. Все это, то сильнее, то тише, продолжалось около месяца. Но вместо того чтобы выяснить причины происшедшего, врачи в больнице обвинили Джона и меня в том, что во время моей беременности мы принимали наркотики. Больше того, они пригрозили, что оставят Шона в больнице, так как мы якобы не в состоянии за ним ухаживать. Это был самый ужасный момент в нашей жизни. Они были готовы лишить нас родительских прав!»

Буквально спустя четыре месяца после рождения Шона Йоко столкнулась с Джесси Эдом Дэвисом, который был вызван в Нью-Йорк для дачи свидетельских показаний по делу Морриса Леви. Он вспоминает, как Йоко закатала рукав своей блузки, внимательно посмотрела на руку, а затем поинтересовалась: «Не знаешь, где бы мы могли достать немного?..»

Как-то вечером, несколько лет спустя, Джон рассказал историю рождения Шона в присутствии Марии Хеа. Когда он дошел до того момента, когда врачи обвинили Джона и Иоко в употреблении наркотиков, он повысил голос и тоном оскорбленной невинности воскликнул: «Я был абсолютно чист!» Затем, выдержав эффектную паузу, неожиданно повернулся к жене и спросил: «Ты ведь тоже ничего не принимала, правда, Йоко?» Хотел ли он тем самым подчеркнуть, что не был в этом уверен?

В 1979 году, на День благодарения Йоко отправила четырехлетнего Шона в детский санаторий, пребывание в котором стоило 10 тысяч долларов и который специализировался на лечении детей, рожденных от матерей-наркоманок.