ПИСЬМА С ЗАПАДА
ПОЛИТИЧЕСКИЙ МОРАТОРИУМ
2 августа я бродил по улицам Вены и наблюдал на Ring'e толпы демонстрирующих. Широкое пространство перед военным министерством было сплошь покрыто народом. И не публикой, а действительным народом, в корявых сапогах и с корявыми пальцами. Было очень много подростков и школьников, но было и много зрелых людей, немало женщин. Махали в воздухе черно-желтыми флажками, пели патриотические песни, кое-кто выкрикивал: «Alle Serben mussen sterben!» (Все сербы должны умереть!"). Что заставляло этих людей демонстрировать?
Австро-Венгрия никак уж не принадлежит к числу тех отечеств, которые привязывают к себе население положительными и очевидными преимуществами своего государственного строя. Государство десяти народностей – различного экономического уровня, разного исторического воспитания и разных национальных устремлений – придунайская монархия, связанная сословными и бюрократическими традициями и интересами, оказалась неспособной развиться в надлежащую форму сожительства и сотрудничества разных национальностей. Что такая задача, несмотря на все трудности, исторически разрешима, показывает пример маленькой Швейцарии и больших Соединенных Штатов Америки. В Швейцарии живет свыше 21/2 миллионов немцев, свыше 3/4 миллиона французов, около 30 тысяч итальянцев. Тремя углами маленькая республика примыкает к трем могущественным национальным метрополиям: Германии, Франции и Италии. Притягательная сила отсталой и бедной Сербии или бояро-чокойской Румынии по отношению к югославянам Австро-Венгрии или румынам Трансильвании не может быть, разумеется, и в отдаленной мере сравниваема с теми могущественными силами экономического и культурного притяжения, какие развиваются Германией, Францией и Италией по отношению к трем национальным группам гельветической республики.[1] Между тем пятидесятимиллионная монархия Габсбургов непрерывно сотрясается центробежными национальными тенденциями, тогда как Швейцария без всяких усилий – без политических процессов, национальных террористов и «национальных» провокаторов – выдерживает давление своих могущественных соседей. Это вовсе не значит, что население Швейцарии в национальном смысле безразлично или безлично. Никоим образом. Цюрих и Базель так же ярко сочувствуют в этой войне Германии, как Женева и Лозанна – Франции. Я имел достаточную возможность непосредственно убедиться в этом, переезжая за последние недели из Цюриха в Женеву и обратно. В окнах книжных и табачных магазинов Женевы и Лозанны выставлены те же антинемецкие иллюстрированные открытки, что и в Лионе или Париже. Пресса живет здесь отражениями французских надежд и опасений. Здесь собирают повсеместно на бельгийцев. Наоборот: в Базеле, на улицах которого временами бывает слышна канонада у Бельфора, население считает своими победами немецкие победы. И тем не менее швейцарцы всех 25 кантонов и полукантонов единодушно поднялись бы на защиту своей родины, откуда бы ей ни грозило вторжение: со стороны ли Гогенцоллерна или со стороны французской республики. Те преимущества, какие дает политически благоустроенная Швейцария своему разноплеменному населению в сфере государственной обороны, налоговой системы, народного образования и пр., настолько очевидны и несомненны, что каждый швейцарец кровно заинтересован в сохранении совокупности всех этих преимуществ, которую он воспринимает как свое отечество.
Ничего подобного не дает клерикальная, феодально-милитаристическая Австро-Венгрия. Неверно, разумеется, будто Австро-Венгрия сложилась просто путем «браков», как гласит старое изречение. Придунайские народности были – каждая в отдельности – слишком слабы, для того чтобы отстоять свое существование против натиска османов, доходивших до ворот Вены, и это толкало их к сплочению под габсбургской короной. Австрия сложилась как европейский заслон против Турции, как средне-европейская контр-Турция. Турцию разрушали центробежные национальные тенденции, а по мере того как ослабевавшие османы переставали быть опасностью для средней Европы, национальные центробежные стремления стали раздирать изнутри Австрию. Капитализм порождал, правда, встречную тенденцию: к экономическому сплочению. Но капиталистическое развитие Австрии, истощавшейся помещиками и милитаризмом, шло очень медленно. Настоящим выходом для придунайских народов на большую историческую дорогу была бы перестройка своего архаического государственного здания по швейцарскому образцу: это не только сделало бы Австро-Венгрию неуязвимой, но превратило бы ее в очаг непреодолимого притяжения для всех национальных осколков, расположенных по ее периферии. Но на пути к такому возрождению стояли и культурная отсталость значительных масс населения и особенно те реакционные исторические силы, которые и сегодня еще являются носителями австро-венгерской государственности. Отсюда тот национальный хаос, каким являлась внутренняя жизнь придунайской монархии.
Тем более поразительным казался «патриотический» подъем масс. Что толкало венского сапожного подмастерья, полунемца получеха Поспишиля, или нашу зеленщицу Фрау Мареш, или извозчика Франкля на площадь перед военным министерством? Национальная идея? Какая? Австро-Венгрия есть отрицание национальной идеи. Государственная идея? Но куда же девались центробежные национальные тенденции?
В начале войны пресса тройственного согласия[2] сообщала много сведений о национально-революционных движениях в Праге, Триесте, Сараеве, – точно так же, как австро-германская пресса распространяла вести о «восстаниях» в Варшаве, Одессе и на Кавказе. Между тем австро-венгерская пресса, ссылаясь на уличные манифестации, патетические заседания муниципалитетов и пр., возвещала полное «примирение» всех со всеми, немцев с чехами, поляков с русинами, угнетателей с угнетаемыми, волков с овцами. Германские империалисты, как Франц фон Лист,[3] Артур Дикс[4] и др., сейчас же учли этот факт и оценили его как полную победу государственного начала над национальным. И впрямь: бедняга Поспишиль стоял под окнами военного министерства, сверкавшего бесконечными огнями электрических лампочек, и кричал и размахивал руками во славу государственного начала.
Война выбивает всю жизнь, сверху донизу, из ее наезженной колеи, расстраивает все привычные связи, и только государственная власть, опирающаяся на вооруженную с ног до головы армию – выступает как надежная и твердая опора. Надежды на бурные национальные и социальные движения (в Праге, Триесте и пр.) были в корне неосновательны по отношению к первой эпохе войны, когда власть, даже вконец расшатанная центробежными тенденциями, которые она умела только механически подавлять, сразу становится хозяйкой положения.
Но это только одна сторона дела. Зеленщица Мареш или извозчик Франкль не просто капитулируют пред государственностью, поражающей их воображение своим военным могуществом, – они переносят на эту огнем дышащую государственность какие-то смутные надежды. Они оба, и Франкль и Мареш, так же, как и наш друг Поспишиль, принадлежат к тому очень широкому, к самой земле прижатому человеческому пласту, которого в обычное время почти не касается дуновение идей и надежд. Таких людей, вся жизнь которых день за днем проходит в монотонной безнадежности, очень много на свете, и Панглосы[5] давно уж доказали, что без этих трудовых пластов немыслима была бы вся наша культура. Набат мобилизации врывается в их жизнь тревожащим и обещающим призывом. Все привычное и столь страшно осточертевшее опрокидывается, воцаряется новое и необычное, а впереди должны еще произойти необозримые перемены. К лучшему или к худшему? Разумеется, к лучшему: разве Поспишилю может стать хуже, чем в мирное «нормальное» время?..
Я бродил по центральным улицам столь знакомой мне Вены и наблюдал эту совершенно необычную для «шикарного» Ринга толпу, темную, загнанную жизнью толпу, в которой пробудились надежды. И разве частица этих надежд не осуществляется уже сегодня? Разве в иное время носильщики, прачки, сапожники, подмастерья и подростки предместий могли бы себя чувствовать господами положения на Ринге? Пусть не покажется парадоксом, но в настроениях венской толпы, демонстрировавшей во славу габсбургского оружия, я улавливал черты, знакомые мне по октябрьским дням 1905 г. в тогдашнем Петербурге…
Мобилизация и объявление войны как бы стерли с лица земли все национальные и социальные противоречия в стране. Но это только историческая отсрочка, своего рода политический мораториум. Векселя переписаны на новый срок, но платить по ним придется…
Женева, 20 ноября 1914 г.
«Киевская Мысль»[6] N 328, 28 ноября 1914 г.
