Европа в войне (1914 – 1918)

Часть II

Когда переходили сербскую границу, все, которых встречали, особенно раненые офицеры, говорили, что служба будет в Сербии совсем легкая, главным образом административная, потому что вся страна де уже «в наших руках». Так что сперва, отставши от своего полка, Тодор думал, что воевать уже не придется, но скоро понял, что это не так.

Два товарища, с которыми он шел, были немцы. Связь их поддерживалась взаимной заинтересованностью. Для Тодора немцы были прикрытием на случай подозрения со стороны австрийских властей, а для немцев Тодор был посредником в сношениях с сербским населением. Жили, как и чем придется. Товарищи всегда обращались к Тодору, чтобы он добыл того, другого. Сначала он делился с ними тем, что доставал, потом стал отказывать. Отношения испортились, и немцы через несколько дней отстали от него. К этому времени в голове у Тодора совершенно созрела решимость во что бы то ни стало избавиться от войны. Никакого австрийского патриотизма у него за душой не было, но не было и сербского. «Их бин эйн фрэйзиннигер ман» («я – свободомыслящий»), – говорит он в пояснение.

Первым делом нужно было избавиться от ружья и военной формы. Но когда он обращался за этим в нескольких деревнях к сербским крестьянам, те с испугом отшатывались от него, боясь австрийских репрессий. Наконец, в одном селе он нашел крестьянскую семью, которая приняла его с доверием. Хозяин дома чича Лука (дядя Лука), сухощавый старик, с бритым подбородком и запавшими щеками, молча кивнул головой, когда выслушал его рассказ. Пожали клятвенно друг другу руки: «За веру – за веру». Чича Лука повел Тодора в хлев, вывел оттуда волов и указал место, где рыть яму. Туда сложили ружье, ранец, солдатскую шинель, шапку, куртку и штаны, тщательно завернув все, чтобы можно было впоследствии воспользоваться, потом засыпали, покрыли соломой и снова поставили волов. Это было в ноябре.

Тодор прожил у чичи Луки и бабки Ефросимы шесть недель. Два сына из этой семьи находились на фронте; младший, Кристивое, раненый в ногу, постепенно оправлялся в семье, и Тодор, обрядившись в крестьянское платье, стал заменять старику работника: помогал в полевых работах, убирал во дворе, смотрел за скотом. Он надел на рукав белую повязку и говорил всем, кто спрашивал, что он сербский крестьянин с Дрины. Жил он, особенно первые недели, в постоянной и острой тревоге. Однажды явился в дом к Луке австрийский патруль, и сержант стал допрашивать, почему Тодор не на войне. Он ответил, что у него грыжа. На том и закончилось…

На исходе месяца обратилась к Тодору соседка, у которой австрийские войска забрали десять возов сена, ничего не заплативши, и стала просить, чтобы он пошел вместе с ней к начальнику требовать денег, обещая за помощь хорошую плату. Посоветовавшись с чичей, Тодор надел на руку свою белую повязку, что означало, что он сербский крестьянин из оккупированной области, захватил для продажи четырех хозяйских волов и пошел с женщиной в Валиево. Когда Тодор вошел в офицерскую комнату, там было четыре человека. Тодор почтительно поклонился, как можно ниже, и слышал, как один из офицеров сказал по-немецки: «Вот интеллигентный крестьянин». Капитан стал спрашивать, где находятся ближайшие отряды сербской армии, но на это Тодор по чистой совести ничего не мог сообщить ему. Разговор шел по-сербски. «А кого хотел бы ты иметь королем: Петра или Франца-Иосифа?». Тодор снова низко поклонился и политично ответил: «Мы – сербы, и хотели бы, конечно, остаться сербами, но мы видим, что и вы хорошие люди, поэтому лучше всего, если бы был мир между народами». «Ловкая бестия, – сказал по-немецки лейтенант. – А почему ты не в армии?» Тодор им сказал насчет грыжи. «Ну, у нас бы на это не посмотрели», заметил капитан. За сено офицеры заплатили сорок крон и тут же откупили четырех волов, принадлежавших чиче Луке. Оценили их в тысячу динаров, а заплатили за них пятьсот крон, объяснив, что австрийская крона отныне равняется двум сербским динарам. Тодор был очень доволен успехом, получил десять крон с соседки, выпил вина и собирался домой, как вдруг кто-то схватил его за рукав: «Ты что тут делаешь?» – Перед ним в кавалерийской форме стоял жестяник Карл Штюрмер из Белой Церкви. Они с детства знали друг друга. «Почему ты в таком платье?» Дома Тодор одевался хорошо, и поэтому Карл сразу заподозрил, что тут дело не чисто. О том, что земляк его был мобилизован, он, однако, не знал. У Тодора подкосились ноги. Однако он нашелся: «Я просто здесь с обозом. Мы везем с отцом амуницию». «А белая повязка?» «Это я так, пошутил». Тодор сорвал повязку, бросил ее на землю и для верности растоптал ногой. В конце концов Карл говорит: «Ну, ладно, пойдем выпьем чего-нибудь». Зашли в трактир, выпили. – «А все-таки ты врешь», начал опять Карл. Выпили еще и еще. Тогда Тодор предлагает: «Хочешь, я тебе достану такой сливовицы, какой ты еще не пил?». На это Карл пошел сразу и дал вперед две кроны. Условились насчет свидания на другой день, но кавалерист тщетно дожидался своего земляка.

Кристивое тем временем оправился и работал вместе с Тодором.

Это был рослый добродушный мужик, наслаждавшийся безопасностью под домашней кровлей. Только наслаждение длилось недолго. Звуки пушечной стрельбы стали внезапно приближаться. Кристивое заволновался и забегал, как помешанный. Вдвоем с Тодором пошли они на соседний холм смотреть, что такое творится. Там уже собралось много женщин и детей. Бой шел под Валиевым. Вдруг там загорелся от сербской шрапнели магазин с амуницией. Невообразимый грохот обрушился на все окрестности: ядра, шрапнель, ружейные патроны, – громыхало и трещало разными голосами. В то же время из-за горы с треском разрываются сербские шрапнели над отступающими австрийцами. Это было в день св. Олимпия. Небо, казалось, готово лопнуть от жары и грохота. Австрийцы бросают свои повозки и массами отступают в эту сторону. «Дрожит вся земля, дрожит старый сербский Медведник от выстрелов, старый Илья Бирчанин, герой битв против турецкого нашествия, похороненный в Валиеве, в гробу своем поворачивается»… Это Тодор вечером слагал такие стихи.

Кристивое с соседом соблазнились военными повозками, застрявшими в грязи вдоль Валиевской дороги, и решили поживиться пока что хоть колесами с них. «Жадность человеческая сильнее даже страха смерти», нравоучительно писал позже Тодор у себя в книжке. Они вышли втроем на дорогу, но едва сделали сотню шагов, как навстречу им австрийская колонна. Все трое пустились бежать в разные стороны. Сосед был сейчас же остановлен и взят австрийцами. Кристивое исчез куда-то. Тодор пошел прямо навстречу недругам. «Гальт, ступай сюда»… Тодор приблизился с низким поклоном: «Добар дан, господине». «Куда идешь?» «Собрать дров для топки». «Как зовут? Где живешь? Куда ведет дорога? Как называется река? Можно ли пройти через нее?» – окружили его солдаты. «Посмотрите, – сказал один из них по-немецки, – какие у него хорошие австрийские башмаки»… – «Где брод через реку?» продолжал офицер, пропуская мимо ушей замечание солдата. «Извольте, господин, я вас провожу». Проводил, указал дорогу дальше. «Я свободен, господин?» Офицер ответил машинально: «Да». А когда Тодор, быстро повернув, стал удаляться, молодой офицер спохватился, но ему было, очевидно, неловко менять слово. Так Тодор снова спасся. Всех здоровых мужчин австрийцы забирали с собой.

Когда Тодор вернулся домой, на него набросились с вопросами Савка, жена Кристивое, и бабка Ефросима. Никто не знал, куда девался Кристивое. Пустились на поиски, спрашивали у встречных, у соседей, но не нашли нигде. Так и исчез человек из-за колеса, а дома оставил жену и пять душ детей. Лишь шесть месяцев спустя Тодор из одной сербской газеты в Нише узнал, что Кристивое находится в качестве военнопленного в Австрии…

После того как прошли австрийцы, Тодор не ложился всю ночь. Он до одиннадцати часов ходил около дома и по комнате, весь насторожившись, затем разбудил чичу Луку, и оба дежурили, чтобы в случае опасности во-время скрыться где-нибудь в лесу от австрийцев. Только под утро Тодор заснул.

На другой день спозаранку управились по хозяйству, накормили скот и вышли за ограду узнать, что творится кругом. Едва ступили на дорогу, как увидели бегущих через речку Буковицу австрийских солдат. Над ними свистели пули. Один из австрийцев упал, другие скрылись. А через несколько минут к дому чичи Луки подошли два молодых сербских солдата. «Добар дан, узнаете?». «Как не узнать дорогих гостей». «Нет ли у вас в доме швабов?» «Нет». Чича Лука угостил солдат сливовицей и стал расспрашивать, как это случилось, что швабы бегут. Солдаты рассказали, что была большая битва под Аранжеловацем, и что австрийцы разбиты по всему фронту. Все в семье радовались и в то же время плакали об исчезнувшем неведомо куда Кристивое.

Пришел второй патруль из пяти сербских солдат. Тодор на свой счет угостил их ракией. Солдаты закусывали салом и сыром и рассказывали, что Валиево полно убитыми, ранеными и пленными австрийцами. Уходя, солдаты хотели купить на дорогу индюков. Бабка Ефросима запросила за пару десять динаров. Хоть и расчетлив был Тодор на каждую скотинку, но тут на радостях предложил от себя два динара. Все чувствовали себя теперь в полной безопасности. Тодор немедленно откопал свое солдатское снаряжение. Ружье подарил чиче Луке, а остальные вещи роздал, кому что. Всякому хотелось иметь что-нибудь австрийское. Тодор располагал оставаться до конца войны у чичи Луки. Но вышли неожиданные осложнения из-за вынутого австрийского платья.

В один прекрасный день Тодор возвращался с вязанкой дров к дому и слышит голос девочки Станки: «Тодоре, тебя ищут». Перед домом 10 сербских солдат под командой капрала. «Стой!» – капрал направляет на него ружье со штыком: «Бросай дрова, смерть тебе, шваб» «Что ты, – кричит ему Тодор, охваченный смертным страхом, – я такой же серб, как и ты, а не шваб». И он клянется и крестится. «Как же тебя сюда занесло?» Тодор сказал. «Однако ты сейчас же пойдешь с нами в Валиево к начальству». Возражать не приходилось. Солдаты забрали в доме все его австрийские вещи, а сверх того пальто, куртку, одеяло и поделили между собой.

Когда Тодора уводили, вся семья плакала. Самого чичи Луки не было дома: он вышел в поле со скотом. Ночь пришлось всю провести под открытым небом. Было холодно, а Тодор оставался в одном пиджаке. Развел костер, поддерживал огонь целую ночь и записывал жалобы на свою судьбу, подписавшись: «Тодор Бедный». Утром капрал повел его к майору 8-го полка, Милану Димитриевичу.

Майор, пожилой, но крепкий мужчина с проседью, расспросил Тодора, откуда он, справился по штабной карте и еще по какой-то книге. Тодор рассказал все, как было, и про то, как обошелся с ним капрал. Майор позвал капрала к себе, спросил, действительно ли так происходило дело, и, убедившись, что все верно, приказал капралу лечь на пол, взял свою трость и спокойно отсчитал ею 15 ударов. Потом отправил Тодора при письме в больницу в качестве санитара.

В Валиеве в это время свирепствовал тиф. Умирало ежедневно до 200 – 300 человек. Все казармы города, школы, судебные здания были превращены в больницы. В одном только госпитале, куда попал Тодор, в казарме 5-го полка, было не меньше тысячи больных, главным образом тифозных. Заражались один за другим и сами доктора, фельдшера и санитары. Изнемогавший от усталости врач ухватился обеими руками за Тодора, который мог объясняться с больными на пяти языках. А в госпитале были пленные венгры, чехи, румыны. Через несколько дней доктор свалился. Его заменил австрийский врач, военнопленный. Он провел в этом аду всего один день и, в свою очередь, заразился тифом. В госпитале было холодно, грязно и сыро. Умирало много народу, свозили умерших на телегах по 10 – 15 человек, точно дрова, и хоронили за городом в общей могиле.

Несмотря на холод, в казарме развелись в невероятном количестве вши, которые вообще были одним из главных бичей войны на Балканском полуострове. По госпиталю они ползали, как истинные хозяева положения, и переносили заразу от одного к другому. Больные вели с ними непрерывную борьбу, один вид которой мог бы отбить охоту к пище и к самой жизни.

В длинном коридоре тесно стояли параши. Когда человек входил в этот коридор, он видел непрерывный ряд лоханей, вокруг которых, прижавшись к стене, толпились и корчились больные. Некоторые падали на колени или лежали на полу в беспамятстве, покрытые отбросами, другие бродили, как лунатики или безумцы, скользя руками по стенам коридора. Иные пытались в горячечном припадке выброситься из окна, и санитарам приходилось их удерживать за платье.

Наступило рождество. Тодор, едва державшийся на ногах, хотел во что бы то ни стало навестить чичу Луку. На Божич Дан он отправился туда пешком, поужинал с ними, переночевал, на другой день почувствовал себя совсем слабым, едва-едва добрался до госпиталя и замертво свалился. Лежал он 15 дней почти сплошь в забытьи. Когда новый доктор Ивкович держал его за пульс, Тодор ловил его руки и молил: «Помогите мне, доктор, спасите меня, я серб, я пишу стихи, я хочу жить во что бы то ни стало»… Доктор успокаивал его несколькими словами и шел дальше. Ухаживал за Тодором санитар Люба Златич, добродушный молодой торговец из Ужицы. Он искренно привязался к больному, который давал ему читать свой дневник. Люба обкладывал Тодора снегом и льдом и утешал цитатами из его собственных записей и стихов.

9 января Тодор сразу почувствовал себя лучше и первым делом хотел взяться за свой дневник, но от слабости рука не могла еще водить карандашом. Поглядевшись в зеркало, которое принес ему, по его просьбе, Люба, он испугался того, что увидел там: кости да кожа.

Так писал Тодор 10 января. Он проникся к себе большой нежностью и плакал в постели по дому и семье:

И под этими строками он подписывал: «Тодор Бедный». Его почитатель Люба не мог уже познакомиться с этими стихами: 10-го он лежал в тифозной горячке, а через неделю умер.

Сербия была в это время уже совершенно очищена от австрийских войск. Между тем в госпиталь все время продолжали прибывать австрийцы, больные и раненые. Когда заболел доктор Ивкович, в больнице не осталось врача. Лечили только санитары. В конце февраля Тодор оправился совсем и снова занялся уходом за больными – в течение нескольких недель.

30 марта ему удалось выехать из Валиева в Ниш. Он поступил, как техник, на постройку железной дороги из Ниша в Княжевац. Ниш представлял собою военный муравейник. Жизнь била ключом, и почти все казались богаче, чем были на самом деле. Город кишел пленными. Приписанные к какой-либо казарме, они свободно гуляли по улицам города. Всюду слышались австро-венгерские языки и наречия. Только несколько сот пленных офицеров содержались в казарме под охраной.

5 апреля Тодор выехал на железнодорожные работы в село Нишевац. Сюда было пригнано для работы множество пленников всех национальностей. Начали с того, что выдали им чистое белье. Однако вши и тут были главным врагом, и борьба с ними отнимала много времени. Железная дорога проводилась вдоль реки Тимок, горами, которые изобилуют змеями. Эта местность славится лучшими солдатами (тимокская дивизия) и красивыми девушками, стройными, как цветы. Солдаты и пленные провожали тимочанок жадными глазами, а они с ужасом глядели на этих людей, покрытых грязью и вшами.

В разговорах с пленными немцами, особенно рабочими, Тодор заявлял себя социалистом и свободомыслящим: немецкая речь как бы пробуждала в нем ту городскую культуру, которую он усвоил себе во время восьмилетнего пребывания в Вене и Берлине. Но это нисколько не мешало ему сохранять бытовую верность сербским обрядам и верованиям. 29 апреля, в день своего святого, Тодор купил в селе свечку, ягненка, калач и пригласил к себе священника, который пришел к сербу из Баната с полной готовностью, прочитал молитву, разрезал калач, выпил сливовицы и поздравил со «славой». Были гости: сербы и чехи из Моравии и из Праги. Настроение за столом стояло приподнятое, все считали, что война кончилась и никаких опасностей больше не предстоит.

В таком настроении провели весну и лето. Железная дорога среди огромных трудностей продвигалась вперед. Работа чередовалась с праздниками. 26 июня, в день святого Илии, в Нишеваце был храмовой праздник. Народ сходился отовсюду, из 15 – 20 деревень, на церковную «славу»: старики и молодые, девушки в национальных костюмах и дети. Священник, протоиерей из Дервента, прибывший с женой и четырьмя черками (дочерьми), руководил торжеством.

После службы происходил в церковной ограде обед. День был жаркий, солнечный. Мужчины нарезали ветвей и укрепили их над длинным обеденным столом, чтобы защититься от солнца. Во время обеда цыгане играли на фрулях и на гейде. Прота произнес перед едою патриотическую речь, которую закончил тостом за короля Петра. Все запели национальный сербский гимн, а девушки водили хороводы.

Сидели за столом чинно, уважительно, в зрело обдуманном порядке. Во главе стола – сам прота Вуле, справа от него – молодой поп Душан, потом подпоручик Богосав из крестьян, потом Тодор, затем механик-чех, а дальше барышни, черки проты. Слева от него – Иоца Павлович, чиновник, потом податной чиновник, потом эконом Мильна Попович, потом местный гимназист Триша. Ели сначала «пилечу чорбу» (куриный суп), затем – «печено прася». Вино пили белое и черное. Потом подали другое «прася», и третье, и четвертое, при этом прота шутил насчет великой страды. Молодежь плясала, играла музыка. Девушки были одна лучше другой. «Есть трудно было, – записывал Тодор, – только и смотрел бы на красавиц… А дукаты во время танцев звенят на высоких грудях у них слаще всякой музыки».

После второго поросенка прота провел рукой по бороде и говорит: «Ну, Тодоре, теперь спой нам какую-нибудь песню из Баната». И Тодор не ударил лицом в грязь. За ним запели и другие. Чехи пели «Где домув муй». Так за вином оставались до шести часов вечера. Тут прота опять произнес речь: «Победа должна быть за нами, потому что с нами мать-Россия, цивилизованная Англия и культурная Франция», словом, сказал то, что можно услышать и прочитать не только в сербском захолустье.

Осенью прибыли сюда на работы русские моряки со своими инженерами и врачами. Работали на линии и днем и ночью. Из министерства каждые два-три дня приезжала ревизия. После 6 – 8 дней работы русские исчезли так же внезапно, как появились. Тодор записал в свою книжку приглашение своего нового друга Антона приехать к нему после войны в гости в Херсонскую губернию, в Ананьевский уезд. До окончания дороги осталось сделать несколько мостов, как вдруг пришел приказ оставить работы и со всеми вещами, с инструментами и повозками отправляться в Дервент, а оттуда – в Ниш. Шествие растянулось на десятки километров. Это было 4 октября. Болгарское вмешательство уже решило судьбу Сербии. Тодор писал обличительные стихотворения «Бугарскому вратоломнику – крволоку Фердинанду Кобурска» и снова с замиранием сердца думал о завтрашнем дне.