ДВА ГОДА
Европа вступила в третий год войны.
Французские газеты констатируют пониженный тон немецкой прессы; – немудрено! Ни на одном из фронтов центральный блок не разрешил своей задачи. Но военный обозреватель «Le Bonnet Rouge»,[234] которому нельзя отказать в стремлении по возможности трезво оценивать военные операции, с полным основанием констатирует, что и в казенно-успокоительных статьях официозной французской прессы по поводу второй годовщины войны слышится другой тон. И сам Густав Эрве, главным предметом торговли которого является «коренастый оптимизм» (l'optimisme robuste), счел необходимым напомнить, что в Германии имеется 69 миллионов населения против 39 миллионов во Франции, и что призыв каждой новой возрастной категории в Германии должен давать около полумиллиона душ против двухсот тысяч во Франции. Если судьба англо-французского наступления в течение июля снова опрокинула расчеты простаков и пророчества шарлатанов насчет сокрушительной развязки, то выразительные цифры Эрве вносят необходимые поправки в пассивную теорию истощения немецкого человеческого материала. Разумеется, человеческий резерв России и Англии дает военным критикам Согласия необходимую поправку на оптимизм. Но этому противостоит неоспоримое промышленно-техническое превосходство Германии.
Недостаток жизненных припасов в Германии есть несомненный факт, находящий свое отражение во все расширяющейся регламентации потребления. Но именно эта регламентация, с ее скаредными порциями, гарантирует Германию от всяких неожиданностей с этой стороны. А в то же время мы видим, как в России, несметность естественных богатств которой должна бы служить залогом победы, десятки городов переходят к карточной системе, которая имеет все недостатки германской, но ни одного из ее достоинств.
"Не нужно быть фанфароном и отъявленным оптимистом, – так говорил г. Рибо[235] ранней весною этого года, – чтобы увидеть близость мира". После произнесения этих слов министром финансов прошло свыше четырех месяцев, – и сейчас официозный «Temps» говорит в «юбилейной» статье о том французском мире, который будет заключен в 1917 году. Таким образом, мы имеем перед собою официозное признание неизбежной новой зимней кампании.
В Германии затяжная безвыходность войны привела не к парламентской концентрации виновников, а наоборот, к обострению трений в их среде. Напряженная борьба вокруг вопроса об аннексиях является здесь несомненным отражением страха правящих вернуться домой с пустыми руками. Многие официозные статьи германской прессы можно бы без затруднений перевести на французский язык – и обратно.
Могущество капиталистического государства в начале войны и во весь первый ее период не только политически подчинило себе широкие социалистические круги, но и поразило бесплодным пессимизмом другие элементы, формально не перешедшие на сторону классовых врагов. Тот аппарат, который должен давать выражение оппозиции пролетариата – социалистические партии и профессиональные союзы – находится повсюду в состоянии полного распада. Но именно этот распад является до поры до времени свидетельством и выражением глубокого внутреннего процесса в массах. Были ли за этот второй год примеры того, чтобы рабочие организации или их верхи переходили с социалистической позиции на социал-патриотическую? Мы таких примеров не знаем. Зато обратный процесс – перехода в оппозицию или полуоппозицию – наблюдается повсюду. До сих пор он имел и на верхах и на низах планомерно «органический» характер. Но если, по Гегелю,[236] во всех такого рода процессах наступает в известный момент «перерыв постепенности» – то, что мы называем катастрофой, – то тем более неизбежно наступление катастрофических взрывов в процессе, совершающемся под непосредственным влиянием наиболее катастрофического из всех явлений – мировой войны.
«Наше Слово» N 179, 4 августа 1916 г.
