Первая мировая война

Первые дни августа в Берлине и Вене, Париже, Петербурге и Лондоне ознаменовались патриотическими манифестациями и шествиями.  На улицах люди уже с утра собирались группами. Пение гимна, крики во славу отечества, развевающиеся флаги на некоторое время стали обычным явлением. Вот как описывает представшую перед ним картину на Дворцовой площади в Петербурге Морис Палеолог, французский посол в России:

«Вся площадь перед Зимним дворцом была заполнена людьми с иконами, флагами и портретами Николая II. Когда я подходил ко дворцу, на балкон вышел царь. Толпа подалась вперед. Люди попадали на колени. Кто-то затянул басом гимн. Его подхватил другой голос, третий... Грянул хор. Все взоры были обращены на царя. Тысячам коленопреклоненных людей он, без всякого сомнения, казался олицетворением Бога, военным, политическим и религиозным наставником, властителем душ и тел».

А вот какими словами описывает нахлынувшие на него чувства Адольф Гитлер, будущий глава Третьего рейха, оказавшийся 1 августа на Одеонплаце в Мюнхене, где в этот день зачитывали указ о полной мобилизации:

«Нисколько не стыдясь своих чувств, я упал на колени и всем сердцем благодарил Господа за оказанную мне милость жить в такое судьбоносное время».

В Берлине кайзер, облаченный в армейскую полевую форму, выступал с балкона своей резиденции перед возбужденной толпой:

«Для Германии настал грозный час испытаний. Окружающие нас враги заставляют нас защищаться. Да не притупится меч возмездия в наших руках... А теперь я призываю вас пойти в церковь, преклонить колени перед Богом, справедливым и всемогущим, и помолиться за победу нашей доблестной армии ».

Толпы людей собирались и на вокзалах проводить мобилизованных резервистов. Вот зарисовка пехотного офицера, отправившегося на фронт с одного из парижских вокзалов:

«В 6 часов утра, даже не огласив воздух гудком, поезд медленно отошел от перрона. Неожиданно, словно пламя, вырвавшееся из дотоле тлевших углей, грянула «Марсельеза», заглушив слова последних напутствий. Собравшаяся на перроне толпа хлынула за составом. Мы сгрудились у открытых окоп, стараясь поймать последние обращенные на пас взгляды. Нас приветствовали на каждой станции, махали шляпами и платками из каждого придорожного домика. Женщины подбегали к самому поезду, забрасывая ва­гоны цветами и посылая воздушные поцелуи. Неслись возгласы: «Да здравствует» Франция! Да здравствует армия!» Мы кричали в ответ; «До свидания! До скорой встречи!».

Оживление царило и на сборных пунктах. Резервисты верили, что вернутся домой «до осеннего листопада». Вот как живописал царившие в те дни настроения известный французский историк Ришар Кобб:

«Резервисты, ожидая отправку в армию, перебрасывались между собой короткими и малопонятными постороннему уху фразами. По разговору собеседники, казалось, были днями календаря, а по жестам и мимике — тральными картами из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес». «Ты в какой день? — спрашивал один у другого и, не дожидаясь ответа, хвастался: Я — сегодня», показывая всем своим видом, что такая карта ничем не бьется. «Я — на девятый», — недовольно ронял другой, тут же ловя сочувственные взгляды товарищей («He повезло, друг, к тому времени потеха закончится»), «Я — на третий», — степенно говорил следующий («Еще успею побывать в деле»). «Я — на одиннадцатый», — мрачно цедил еще один из собравшейся группы, предоставляя другим возможность пожать плечами и участливо развести руками («До Берлина не доберется»).

Более прозаично описал сборы в армию немецкий офицер-резервист, оказавшийся в самом начале августа в Бельгии:

«Я получил повестку срочно явиться на призывной пункт. Когда я вернулся в Бремен и оказался у себя дома, меня встретили со слезами радости. Родители посчитали, что бельгийцы арестовали меня и, в лучшем случае, посадили в тюрьму... 4 августа я получил назначение в 18-й резервный полк полевой артиллерии, формировавшийся в Беренфельде, небольшом городке близ Гамбурга. Родители отправились со мной в Беренфельд, но, после того как я оказался, за воротами части, нам больше повидаться не удалось. Штатских не только не пускали на территорию части, но и не пустили на вокзал, к поезду. Нас провожали только люди из Красного Креста, раздававшие всем же­лающим сигареты и сласти... 6 августа нам выдали полевую форму: серо-зеленые кители с тусклыми пуговицами, такого же цвета брюки, тяжеленные коричневые ботинки и каску, обтянутую серой материей, призванной воспрепятствовать блеску головного убора на солнце...

Большинство офицеров полка, как и я, были призваны из резерва. Лошади — и те оказались такими же резервистами. Как выяснилось, большинство лошадей в стране было поставлено на учет, чтобы, в военное время быстра пополнить ряды боевой конницы или тяговой силы».

Действительно, в Первую Мировую войну европейские армии нуждались в лошадях почти в той же степени, что и во времена Наполеоновских войн. За первую неделю августа 1914 года более миллиона лошадей мобилизовали в русскую армию. 715 000 – в немецкую, 600 000 – в австровенгерскую, 115000 — в английскую. Количество лошадей и солдат в Первую Мировую войну выражалось соотношением 1:3. Лошадей отправляли в пункты формирования войсковых частей так же спешно, как и призванных в армию резервистов.

Железные дороги работали на полную мощь. Подразделение перевозок немецкого Генерального штаба составило на мобилизационный период график движения 11 000 воинских эшелонов. Со 2 по 18 августа только но мосту «Гогенцоллерн» (через Рейн) прошли 2150 составов. Во Франции уже со 2 августа железные дороги были переключены на выполнение воинских перевозок по мобилизационному плану. Перевозки производились по десяти двухпутным линиям с пропускной способностью 56 поездов в сутки каждая.

В то время как одни поезда шли к линии фронта, другие формировались. Подъездные пути ко многим крупным железнодорожным узлам были забиты паровозами, тендерами, вагонами. Вот впечатления Ришара Кобба о поездках в Париж в начале августа 1914 года:

«Пассажирам поездов, следовавших на Лионский вокзал Парижа, еще за много километров до города открывалась удивительная картина. Все запасные пути и каждая боковая ветка были заняты пустыни составами, как пассажирскими, так и товарными. Мимо окон мелькали и смешанные составы, сформированные из самых разных вагонов по форме, габаритам и назначению. На многих вагонах мелом были выведены какие-то надписи. Все составы были без паровозов. Несколько иную картину можно было увидеть, подъезжая к Северному вокзалу. Здесь на путях стояли сотни локомотивов, образуя длинные очереди».

Составы, стоявшие вблизи железнодорожных станций, долго не пустовали — ни в Австро-Венгрии, ни в Германии, ни во Франции, ни в России. Заполненные солдатами, они трогались к линии фронта, одни — на восток, другие — на запад. В пути на вагонах появлялись жирные надписи, на одних: «На Берлин!», на других: «На Париж!». Общим было одно: царившее в поездах оживление — песня, шумные разговоры, а где и игра на губной гармошке. Солдаты высовывались из окон, улыбались подбегавшим к поезду людям, отвечали на их приветствия, размахивая головными уборами. Поезда шли со скоростью десять — двадцать миль в час, иногда неожиданно останавливались, но все как один добирались до места своего назначения, чтобы выплеснуть на платформу у тихого городка тысячу-другую солдат, собиравшихся вернуться домой со скорой победой.

Оживление сопутствовало и проводам солдат на вокзал. Где по тротуарам, а где и просто по пешеходным дорожкам, не отставая от строя, двигались провожающие, в основном женщины: жены, невесты, подруги тех, кто маршировал по проезжей части дороги. Немецкие солдаты шли на вокзал с цветами, засунутыми в дуло винтовки или в мундир между верхними пуговицами. Французы шли под оркестр, а если, случалось, музыканты отсутствовали, то и тогда находили выход из положения. Один французский фотограф поймал в объектив сержанта, который пятился перед строем солдат и, как дирижер, размахивал руками, помогая им печатать шаг. Впереди русских солдат шел капеллан с иконой. Австрийцы, направляясь на железнодорожную станцию, славили Франца-Иосифа, воплощение единства многонациональной империи.

Готовилась к войне и английская армия. Она тоже не обошлась без мобилизации резервистов. Один из них — Х.В. Сойер — получил назначение в пехотную бригаду, формировавшуюся в Колчестере. Вот его первые впечатления:

 «Когда я оказался а расположении части, казармы были полны резервистов, многие из которых все еще не расстались с гражданской одеждой. Резервисты прибывали к нам с каждым поездом... Постепенно все получили обмундирование и оружие. Однако форменная одежда пришлась по вкусу не всем. Какой-то толстяк, весом по меньшей мере в семьдесят стоунов, еле передвигал ноги, облаченные в непривычно тяжелую обувь».

Гражданскую одежду резервисты отправляли домой посылками. Один из них, англичанин Шоу, уже после войны, вспоминая первые дни пребывания в армии, рассказывал, что, отправляя свои вещи домой, он вдруг пришел к мысли, что они ему могут больше не пригодиться.

Коль скоро зашла речь об одежде и в первую очередь форменной, приведем более приятную картинку на эту тему. Вот небольшой рассказ лейтенанта Эдварда Спиарса, прибывшего в Париж в порядке обмена офицерами между Англией и Францией:

«Когда я вошел в подъезд французского военного министерства, консьержка, взглянув на меня, воскликнула: «Ну ты и вырядился, красавчик. Похож на извалявшуюся в пыли канарейку». Я решил, что удивление женщины вызвал не только мой мундир цвета хаки, но и галстук. Носить офицеру сей предмет туалета французы считали верхом легкомыслия, несовместимого с положением военного времени».

Консьержка, о которой упомянул Спиарс, вероятно, не знала, что английские военные вот уже несколько лет как перешли на новую форму одежды, заметим, удобнее прежней и более отвечавшую своему назначению. В отличие от англичан, французы не спешили с нововведениями. Французские военные в 1914 году носили почти такую же форму, что и в годы франко-прусской войны, а иные внешне походили даже на тех, кто сражался при Ватерлоо. К примеру, кирасиры все еще не расстались с латами и медными шлемами с плюмажем из конского волоса, а гусары все еще носили серебристо-черные доломаны, красные рейтузы и ментики. Зуавов, как и прежде, можно было легко узнать по их арабским костюмам. Французские пехотинцы носили красные брюки и голубые шинелн, вряд ли помогавшие маскировке.

В австрийской армии форма кавалеристов также не претерпела значительных изменений, оставаясь в основном той же, которую носили в годы австро-прусской войны, а вот обмундирование пехотинцев все-таки изменилось: ему придали защитный цвет. Не пренебрегли маскировкой и русские: у пехотинцев появились оливково-зеленые гимнастерки. О немцах и говорить нечего. Они не отстали от англичан, позаботившись о защитной форме для своей армии. Тому мы уже привели свидетельство немецкого пехотного офицера, получившего в расположении формировавшейся части серо-зеленый китель, такого же цвета брюки и каску, обтянутую серой материей. В ряде армий некоторым разнообразием отличалась форма военных, предпочитавших не отходить от своих национальных привязанностей. Так, солдаты шотландских полков носили или клетчатые штаны, или килты, а боснийские пехотинцы — красные фески.

Однако вне зависимости от формы одежды пехотинцам всех армий приходилось во время войны носить на себе тяжелое снаряжение: винтовку со штыком, подсумок с патронами, саперную лопатку, фляжку с водой и, наконец, вещевой мешок со сменным обмундированием, столовыми принадлежностями и неприкосновенным запасом провизии. Общий вес воинского снаряжения пехотинца доходил до 25 кг.

Англичане после англо-бурской войны 1899—1902 годов, в ходе которой солдатам приходилось совершать длинные переходы по южноафриканским степям с тяжелым заплечным грузом, снабдили солдатский ранец системой ремней, позволившей более равномерно распределить нагрузку на тело, но и это усовершенствование, как выяснилось впоследствии, мало чем помогло.

В теплое время пехотинцам приходилось нести еще и шинель. Немцы укладывали ее поверх вещевого мешка, предварительно завернув в непромокаемую материю, а русские носили через плечо, свернув в скатку. В отличие от немцев, французы укладывали поверх вещевого мешка котелок, что во время войны оказалось крайне неосмотрительным: котелки блестели на солнце. Как рассказывал после войны немецкий лейтенант Эрвин Роммель, его солдаты нередко пользовались этой неосмотрительностью французов, а однажды и вовсе нанесли им большой урон, когда те залегли в ржаном поле, казалось бы, надежном укрытии.

Однако, как бы ни было тяжело снаряжение, во время войны пехотинцам всех армий приходилось совершать длинные переходы в тяжелой и грубой обуви, подчас натирая, а то и разбивая в кровь ноги. На марше появлялись и другие заботы. Лошади, перевозившие пушки, полевые кухни, повозки, время от времени теряли подковы, и тогда приходилось искать кузнеца, а потом догонять колонну. На марше пехотная дивизия растягивалась на несколько миль.

В августе 1914 года французам следовало совершить переход от пунктов формирования войск — Седана, Монмеди, Туля, Нанси, Бельфора — до франко-германской границы. Британским экспедиционным войскам, начавшим 14 августа высаживаться в Булони, предстояло добраться до Ле-Като у франко-бельгийской границы. Немцы планировали наступать на западном фронте: пройти Бельгию, выйти на линию Шалон-сюр-Марн — Эперне — Компьень — Абвиль, а затем повернуть на Париж.

Однако для того чтобы пройти бельгийскую территорию, немцам предстояло овладеть бельгийскими крепостями. Бельгийцы, добившиеся высокого уровня жизни благодаря промышленной революции и колонизации Конго, не жалели средств для укрепления имевшихся крепостей и строительства новых, несмотря на нейтралитет страны, гарантированный великими европейскими державами. Наиболее сильными бельгийскими крепостями были Льеж и Намюр, прикрывавшие переправы через Маас. Построенные в период с 1888 по 1892 год, эти крепости представляли собой систему фортов, возведенных вокруг города и расположенных таким образом, чтобы при нападении неприятеля они могли поддерживать друг друга артиллерийским огнем. С внешней стороны форты были окружены широким рвом глубиной 30 футов, так что без наведения переправы этот ров было не одолеть. Сами форты были надежно защищены толстыми железобетонными стенами, которые не мог пробить ни один снаряд обычной полевой пушки. Со стенами крепости могла справиться только осадная артиллерия более крупных калибров. В августе 1914 года немецкая армия располагала лишь немногими такими орудиями: семью 420-мм гаубицами Крупна и несколькими 305-мм орудиями, изготовленными австрийской «Шкодой» и переданными немцам на правах аренды.

Первой бельгийской крепостью, которую предстояло взять немцам, был Льеж, находившийся в 20 милях от германо-бельгийской границы. Укрепления этой крепости состояли из двенадцати фортов, расположенных по обоим берегам Мааса на удалении 4 — 5 миль от города. Крепостной обвод Льежа достигал 30 миль. Основные сооружения каждого форта имели железобетонные покрытия толщиной 80—100 футов . Крепость обладала и мощным вооружением. Каждый форт имел до восьми орудий калибром 120—200 мм и три-четыре 57-мм противоштурмовых орудия, а всего на вооружении крепости состояло около четырехсот орудий. Артиллерия, как правило, располагалась под броневыми колпаками или во вращающихся бронированных башнях. Гарнизон каждого форта состоял из 80—100 человек, а весь гарнизон крепости (в который входили и полевые войска — 3-я пехотная дивизия и одна бригада 4-й пехотной дивизии) — из 40 000 человек. Предполагалось, что при осаде крепости пехотинцы станут защищать промежутки между фортами, заняв огневые позиции в заранее выкопанных траншеях.

Захват Льежа был задуман и разработан немецким Генеральным штабом еще задолго до начала войны. Проведение операции возлагалось на оперативное соединение, составленное из частей Второй армии и расквартированное уже в мирное время вблизи бельгийской границы на участке между Эйпеном и Аахеном. Возглавлял оперативное соединение командир 10-го корпуса Второй армии генерал Отто фон Эммих. В соответствии с планом Шлиффена на операцию отводилось сорок восемь часов после начала немецкого наступления па Западном фронте. Немцы полагали, что возьмут Льеж или вовсе не встретив сопротивления, или после короткого боя, быстро подавив артиллерию неприятеля. Расчет германского командования не оправдался. Гарнизон Льежа встретил немцев во всеоружии и сдал крепость только на двенадцатый день осады.

Уместно отметить, и вся бельгийская армия, несмотря на свою малочисленность, во время войны показала достаточную боеспособность и внесла посильный вклад в конечную победу союзников. Главнокомандующим бельгийской армии был король Альберт I, к слову сказать, являвшийся и главой кабинета министров. Образованный, умный и энергичный, умеренный в личной жизни, Альберт I слыл образцовым лидером государства и нации. Вступивший на бельгийский престол в 1909 году, Альберт во внешней политике строго придерживался курса нейтралитета, несмотря на попытки Германии привлечь Бельгию на свою сторону. Еще в 1904 году кайзер попытался оказать давление на престарелого Леопольда II, дядю Альберта: «Ты должен сделать выбор: с нами ты или против нас». Другую попытку привлечь Бельгию на свою сторону немцы предприняли в 1913 году, заявив бельгийскому военному атташе, что «европейская война неизбежна», и потому «слабому целесообразно встать на сторону сильного». Альберт I союзников не искал, полагая, что наилучшим курсом внешней политики государства является неукоснительное соблюдение трактата 1839 года. Из этих соображений он в 1912 году отклонил предложение Англии заключить соглашение о предоставлении помощи Бельгии на случай войны с Германией, как и не стремился заключить такое соглашение с Францией.

В то же время бельгийское правительство понимало, что при возникновении военной угрозы введение на территорию Бельгии французских или английских войск не явится неприемлемым вариантом защиты от немецкой агрессии. Ни англичане, ни французы не посягнут на независимость Бельгии. Немецкая агрессия, наоборот, грозила потерей территориальной целостности страны и угрозой контроля над использованием национальных ресурсов. И все же, несмотря на эти соображения, бельгийское правительство склонялось обратиться за помощью к Франции или к Англии только в случае крайней необходимости.

Вместе с тем бельгийский Генеральный штаб при составлении плана войны исходил из неизбежности нарушения нейтралитета Бельгии в случае военного столкновения между Германией и Францией, одновременно считая, что бельгийской армии без помощи англичан и французов не обойтись. Отсюда первоначальная задача бельгийской армии была определена так: удерживать занятые позиции до подхода французских или английских войск. Согласно плану, при возникновении угрозы нападения со стороны немцев, главной группировке бельгийской армии предписывалось занять рубеж на линии Диест — Тирлемон — Намюр, прикрывая направление на Антверпен и Брюссель. Другой части бельгийской армии предписывалось оборонять переправы через Маас, опираясь на крепости Льеж, Намюр и Гюи. В случае неудачи предполагалось, что бельгийская армия отойдет к Антверпену, угрожая тылу и флангу немецкой армии, а затем при наступлении англо-французских сил возобновит активные действия.

Уместно еще раз отметить, что бельгийская армия, по сравнению с армиями других европейских стран, была слабой. Закон о всеобщей воинской повинности был принят бельгийским правительством только в 1912 году, однако это нововведение к 1914 году еще не принесло желаемых результатов. К началу Первой Мировой войны общая численность полевой бельгийской армии составляла 117 000 человек, а вся бельгийская армия вместе с резервными войсками и гарнизонами крепостей насчитывала 175 000 человек. Для тыловой службы и охраны коммуникаций имелось около 200 000 недостаточно обученного ополчения. Большая часть бельгийской артиллерии размещалась в крепостях –– Льеже, Намюре, Гюи и Антверпене — а на вооружении полевой армии находилось только 312 орудий. Начальником бельгийского Генерального штаба был генерал Селльер де Моранвиль, а главная квартира бельгийской армии располагалась в Брюсселе.

Как нами уже было отмечено, 2 августа в 7 часов вечера немецкий посол в Брюсселе вручил министру иностранных дел Бельгии ноту, в которой указывалось на то, что германское правительство имеет достоверные сведения о намерении французских войск выступить против Германии через бельгийскую территорию. Ссылаясь на эти данные, немцы заявляли о том, что вынуждены нарушить нейтралитет Бельгии, и грозили применить силу, если бельгийцы окажут сопротивление. Через два часа после получения ноты Альберт I собрал кабинет министров. Министры заседали всю ночь, в результате приняв решение немецкий ультиматум отвергнуть как неприемлемый для суверенного государства, а в случае нападения немцев обратиться за помощью к французам и англичанам. Военный историк Альбертини назвал это решение бельгийского правительства «наиболее благородным» из тех, что были приняты европейскими странами во время политического кризиса, предшествовавшего Первой Мировой войне.

3 августа в 7 часов утра Бельгия в специальной ноте отклонила ультимативное требование Германии о пропуске войск на бельгийскую территорию. Тем не менее в Берлине сочли, что отказ бельгийцев принять ультиматум не более чем попытка сохранить свой престиж, за которой не последует решительных действий. Вечером 3 августа Вильгельм II направил Альберту I (представителю династии Гогенцоллернов — Зигмарингенов и потому дальнему родственнику кайзера) телеграмму, в которой уверил короля Бельгии в «дружеских чувствах», а предъявленный Бельгии ультиматум назвал «вынужденным шагом». Получив телеграмму Вильгельма, Альберт I воскликнул: «За кого он меня принимает?». Отреагировав таким образом на послание кайзера, Альберт распорядился взорвать мосты через Маас, а коменданту крепости Льеж генералу Жерару Леману направил приказ, в котором предписал «держаться до последнего».

Жерар Леман слыл профессионалом высокого класса, человеком долга, безукоризненной репутации и примерного мужества. В течение тридцати лет он преподавал в военном колледже в Брюсселе, а одно время был военным советником короля. Получив приказ «держаться до последнего», Леман посчитал главным не пропустить немцев через Маас.

Маас (Мез), берущий свое начало во Франции, вместе со своим левым притоком Самброй, был не раз ареной ожесточенных сражений. В 1792 году на этом оборонительном рубеже французские революционные армии остановили наступление вторгшихся во Францию прусско-австрийских войск. Героика тех боев нашла отражение в походной песне французских солдат «Самбра и Мез».

В начале августа 1914 года к Маасу в очередной раз шел неприятель. Немецкое оперативное соединение под командованием генерала Отто фон Эммиха перешло бельгийскую границу утром 4 августа. Вперед были высланы кавалеристы с листовками, разъяснявшими, что появление немцев на территории Бельгии носит вынужденный характер и никак не направлено ни против местного населения, ни против бельгийской армии. Однако после того как кавалеристы были обстреляны, они вернулись назад. Вскоре Эммих столкнулся с еще одной неожиданностью: мосты через Маас выше и ниже Льежа оказались взорванными, несмотря на сделанное бельгийцам предупреждение, что любая попытка препятствовать продвижению немецких войск будет расценена как враждебная акция. Генерал решил, что взорванные мосты – дело рук местного населения.

В Германии все еще помнили, как во время франко-прусской войны немецким войскам оказывали сопротивление не только части французской регулярной армии, но и партизаны — вольные стрелки (франтиреры). Партизанское движение немцы считали недопустимым, одновременно пребывая в твердой уверенности, что любое его проявление должно неизменно караться, и притом самым решительным и жестким образом. О том, что прусские партизаны в 1813—1814  годах  активно боролись с войсками Наполеона, немцы не вспоминали.

Однако, как показали исторические исследования, в 1914 году в Бельгии не было и намека на движение франтиреров, а если таковые и были, то весьма малым числом. Более того, уже в первые дни войны бельгийское правительство обратилось с призывом к гражданскому населению не оказывать немцам ни малейшего вооруженного сопротивления, а, во избежание непредвиденных инцидентов, сдать имеющееся на руках оружие муниципальным властям. В занятых немцами населенных пунктах появились плакаты с аналогичными наставлениями. В результате в некоторых местах оружие сдали даже полицейские.

Руководствуясь призывом правительства, бельгийское гражданское население не оказывало немцам сопротивления, однако, несмотря на эту терпимость, немцы с первых дней пребывания в Бельгии приступили к насилию, сжигая деревни и физически уничтожая невинных людей. Действия немцев пытался оправдать начальник немецкого Генерального штаба Мольтке, уже в начале августа заявивший:

«Наше наступление в Бельгии действительно сопровождается жесткими мерами. Однако нельзя не учитывать, что мы боремся за паше существование, и все те, кто стоит на нашем пути, должны пенять на себя».

Однако Мольтке не удалось оправдать насилие. Бесчинства немцев на территории Бельгии осудило большинство европейских стран, от которых не отстали и Соединенные Штаты. Американские газеты отметили, что немцы ведут войну при помощи варварских методов, попирая нормы международного права, нормы морали и исторически сложившиеся обычаи войны.

Действительно, немцы с этими обычаями не считались. Уже 4 августа, в первый день вторжения в Бельгию, они сожгли дотла бельгийскую деревню Баттис, а в городке Версаж расстреляли шесть человек. В дальнейшем репрессии немцев против бельгийского гражданского населения приобрели еще более масштабный характер. В течение первых трех недель августа немцы провели массовые расстрелы жителей городов Анденн, Тамин и Динан. В Анденне немцы расстреляли 211 человек, в Тамине — 384, а в Динане — 612. В Тамнне немцы открыли огонь по людям на центральной площади города, и тех, кто не погиб от пули, добили штыками. Среди погибших было много детей и женщин. Заметим, что если во время Второй Мировой войны массовые экзекуции ни в чем не повинных людей проводились особыми командами немцев, то а 1914 году в Бельгии мирных жителей расстреливали обычные солдаты из немецких полевых армий, а в Анденне расправу над жителями учинили бывшие резервисты.

В конце августа немцы устроили настоящий погром в Лувене, «бельгийском Оксфорде», культурном центре страны. В ночь на 25 августа немцы приняли раздавшуюся стрельбу за огонь снайперов из числа якобы находившихся в городе франтиреров, хотя на самом деле стрельбу открыли входившие в город новые немецкие части. Посчитав, что в городе орудуют франтиреры, немцы начали обстреливать все подозрительные дома, а с утра принялись громить город. За три дня немцы расстреляли 209 ни в чем не повинных людей, разрушили 1100 зданий и сожгли на кострах 230 000 книг из университетской библиотеки.

Бесчинства немцев в Лувене вызвали новую волну возмущения в европейских странах и США. В появившихся публикациях отмечалось, что немцы на этот раз подняли руку не только на мирных жителей, но и на культурные ценности. В Германии реакция на произошедшие в Лувене события была противоположной. Немецкие интеллектуалы в угаре патриотических чувств обвинили в развязывании войны русских варваров, английских обывателей и французских декадентов, поставивших себе целью уничтожить великую немецкую цивилизацию. Еще до событий в Лувене, 11 августа, в Берлине директор Императорской библиотеки фон Гарнак перед большим стечением публики произнес патриотическую речь, в которой, представив Германию в виде оборонительной стороны, подвергшейся несправедливому нападению, призвал всех немцев встать иа защиту национальных культурных ценностей, которым грозит опасность уничтожения со стороны французов, русских и англичан, Вот, к примеру, как он охарактеризовал угрозу со стороны русских:

«Московская цивилизация, впитавшая тагпаро-монгольские навыки и порядки, не сумела как следует воспринять ни плоды европейского Просвещения семнадцатого и восемнадцатого веков, ни достижения культуры девятнадцатого столетия. И вот теперь, в двадцатом веке, поднявшие головы московиты пытаются угрожать не только независимости нашего государства, но и нашим великим культурным ценностям».

Как мы отметили, подобных взглядов в Германии придерживался не один фон Гарнак. Когда английские и американские университеты выступили с инициативой собрать книги и средства для восстановления университетской библиотеки в Лувене, деятели немецкой науки и литературы (в том числе видные ученые Макс Планк и Вильгельм Рентген) высказались категорически против сбора пожертвований, подписав совместное заявление, в котором оправдали действия немецких солдат, объявив зачинщиками беспорядков бельгийских франтиреров, а резюмируя, заявили, что, если бы не доблестные немецкие воины, немецкая культура была бы давно уничтожена.

Завершая рассказ о разыгравшейся в Лувене трагедии, отметим, что виновниками погрома в городе стали солдаты 17-й и 18-й резервных дивизий, до того в течение трех недель находившиеся в Шлезвиг-Гольштейне на случай возможной высадки английских экспедиционных войск на побережье Северного моря. Находясь в Пруссии, солдаты узнали из немецких газет о неожиданном сопротивлении бельгийской армии немецкому наступлению, а также о якобы появившихся в Бельгии франтирерах, которые то и дело стреляют чуть ли не из любого укрытия. Вполне допустимо, что эти сведения привели немцев в ярость, особенно те из них, которые касались истинного положения дел: неожиданного сопротивления бельгийских войск, что вело не только к снижению темпа немецкого наступления, но и ставило под угрозу выполнение плана Шлиффена.

Однако вернемся к Отто фон Эммиху. Как мы уже отмечали, утром 4 августа его оперативное соединение перешло бельгийскую границу и двинулось к Льежу. Соединение, состоявшее из шести бригад (11-й, 14-й, 24-й, 28-й, 38-й, 43-й), одного пехотного полка и трех кавалерийских дивизий (2-й, 4-й, 9-й), насчитывало 25 000 штыков, 8000 сабель и 124 орудия, в том числе 4 гаубицы калибром 210 мм (8,4"). Утром 5 августа Эммих отправил к коменданту крепости Льеж генералу Леману парламентера — капитана Бринкмана, бывшего немецкого военного атташе в Брюсселе. Бринкман от имени Эммиха предложил Леману сложить оружие, но получил отказ.

Вскоре немецкие артиллеристы открыли огонь по фортам крепости, стоявшим на восточном берегу Мааса, а кавалеристы и пехотинцы попытались прорвать оборону бельгийцев в промежутках между фортами. Однако эти атаки были отбиты силами 3-й пехотной дивизии. Немцы отступили, понеся значительные потери. Эммих возобновил штурм фортов в ночь на 6 августа. Темная ночь и разразившаяся гроза, казалось, должны были благоприятствовать наступлению. Однако немцы снова понесли большие потери, особенно существенные при атаке форта Баршон. После войны один из защитников этого форта писал:

«Немцы шли на нас, казалось, плечом к плечу, цепь за цепью, и, как только одни падали, сраженные пулями, на их месте возникали другие, чтобы тут же упасть и пополнить собой все возраставшее перед нами жуткое нагромождение из мертвых и раненых».

Добавим от себя: при штурме крепости Льеж немцы понесли первые значительные потери. Они еще не знали, что их ждет в сражениях при Вими, Вердене, Типвале...

Утром 6 августа генерал Эрих Людендорф, представитель командования Второй армии в оперативном соединении Эммиха, направился в 14-ю бригаду. Прибыв в расположение части и узнав, что командир бригады убит, Людендорф принял командование на себя. В тот же день после упорного боя бригаде удалось овладеть деревне Ке-де-Буа, расположенной на высоком холме, откуда просматривались Маас и городские кварталы Льежа. Людендорф быстро заметил, что два моста через реку в черте города целы и невредимы. Генерал решил еще раз предложить Леману сложить оружие, но парламентер опять вернулся ни с чем. Тогда Людендорф послал в город разведывательный отряд, однако ни один солдат назад не вернулся.

Тем не менее появление неприятеля на господствующей высоте вблизи города и артиллерийский обстрел вызвали у генерала Лемана серьезное опасение, как бы полевые войска, дравшиеся на восточном берегу Мааса, не оказались отрезанными от остальных сил армии, и он приказал 3-й дивизии и 15-й бригаде отойти за Маас и направиться к реке Гетт на соединение с другими частями. Принимая такое решение, генерал также исходил из того, что на Льеж наступают шесть пехотных корпусов, хотя на самом деле штурм крепости вели шесть бригад различных корпусов Второй армии. Несмотря на эту ошибку, можно считать, что Леман в конечном счете поступил правильно: он сохранил войска, не лишние для обороны Антверпена, который Альберт I не только избрал местом ставки, но и помышлял превратить в оплот дальнейшего сопротивления немцам. Отправив полевые войска к реке Гетт, Леман перебрался из Льежа в форт Лонсеп у западного подступа к городу. Генерал принял решение продолжить оборону крепости силами гарнизонов фортов, питая некоторую надежду на подход французских или английских войск.

Однако надежды Лемана были напрасными. Англичане лишь только готовились высадить на континенте экспедиционные войска (как мы отмечали, эта десантная операция началась 14 августа). Французы оказались оперативнее англичан, но они не собирались помогать бельгийцам крупными силами. После того как 4 августа Альберт I обратился к французам за помощью, французское командование направило в Бельгию лишь один кавалерийский корпус Сорде (в составе 1-й, 3-й и 5-й кавалерийских дивизий), да и то с одними разведывательными целями. Жоэеф Жоффр, назначенный на пост главнокомандующего французской армией, все еще придерживаясь своего первоначального плана наступать на южном участке фронта, сам рассчитывал на бельгийские войска, которые могли бы усилить левый фланг его армий. Жоффр считал весьма важным как можно скорее вступить на исконно французские земли Эльзаса и Лотарингии, полагая, что этот успех произведет большой моральный эффект и поднимет дух французских солдат перед началом решающих боев с немцами.

Итак, Льеж был обречен, и только упорное сопротивление гарнизонов фортов позволило крепости продержаться еще несколько дней. Утром 7 августа генерал Людендорф — к слову сказать, хладнокровный, независимый в суждениях и уверенный в себе человек - принял решение вступить в город силами 14-й бригады. К удивлению Людендорфа, немецкие войска вошли в город, не встретив сопротивления. Впрочем, как быстро выяснилось, сопротивляться, по существу, было некому: в старом здании крепости находился лишь небольшой гарнизон, который тут же сложил оружие. Заняв город, немцы взяли под свой контроль и оба моста. Добившись столь значительного успеха, Людендорф принял решение вернуться в штаб Второй армии, чтобы рекомендовать командующему генералу Бюлову выделить дополнительные войска для развития наступления.

Тем временем штурм фортов крепости продолжался. К 10 августа войскам Эммиха удалось овладеть фортами Эвенье и Баршон. Для того чтобы быстрее подавить сопротивление неприятеля, командующий Второй немецкой армией генерал Бюлов, следуя рекомендациям Людендорфа, выделил три армейских корпуса под общим командованием командира 7-го корпуса генерала Эймена, доведя численность войск, действующих против крепости Льеж, до 100 000 человек. Войска Эймена подошли к Льежу 12 августа, а вместе с ними появилась 420-мм гаубица Круппа.

Первой целью немцы выбрали форт Понтис. В тот же день вечером гаубица открыла огонь по форту. Огонь по цели велся с расстояния 4000 м, а корректировка огня производилась по телефону с расстояния 1500 м от цели. Первый выстрел не удался. Зато после корректировки угла вертикального наведения гаубицы шесть снарядов — один за другим — легли точно в цель. С наступлением ночи немцы прекратили огонь. А на следующий день к Льежу подвезли еще одну 420-мм гаубицу Круппа и несколько 305-мм орудий австрийского производства. Обстрел цели возобновился. Под сокрушительным огнем невиданной ранее силы форт Понтис пал. В 12 часов 30 минут оставшиеся в живых защитники форта прекратили сопротивление.

В тот же день, и тоже после обстрела из тяжелых орудий, пали еще два форта бельгийской крепости: в 17 часов 30 минут — форт Эмбург, а в 21 час — форт Шодфонтен. 14 августа в 9 часов 40 минут немцы взяли форт Льерс, а в 9 часов 45 минут — форт Флерон. 15 августа в 7 часов 30 минут нал форт Бонсель, а в 12 часов 30 минут — форт Лотен, во второй половине дня немцы открыли артиллерийский огонь из гаубиц по форту Лонсен, в который перебрался вместе со своим штабом комендант крепости генерал Леман. Обстрел этого форта продолжался более днух часов и закончился мощным взрывом: один из снарядов угодил в склад боеприпасов. Один из немецких офицеров, принимавших участие в штурме Лонсена, впоследствии вспоминал:

«Когда я со своими солдатами подошел к тому месту, аде еще только что стоял мощный форт, то увидел картину, напоминающую альпийский ландшафт: многочисленные осколки почти до основания разрушенных стен казались галькой горной реки... Пушки форта оказались все искореженными. Броневая башня одной из пушек, сорванная со своего ложа, валялась среди кусков железобетона, похожая на огромную черепаху».

Среди развалин форта немцы обнаружили генерала Лемана. Комендант крепости был без сознания. Когда его подняли на носилках, Леман пришел в себя и, увидев перед собой подошедшего Эммиха, с которым как-то ветречался на военных маневрах, нашел силы сказать: «Прошу засвидетельствовать, что вы пленили меня потерявшим сознание».

16 августа два последних форта крепости Льеж — Оллонь и Флемаль — сдались без боя. В тот же день гаубицы Круппа и орудия «Шкоды» были отправлены на новые боевые позиции — к Намюру, еше одной крепости, преграждавшей путь немцам к франко-бельгийской границе. Немецкая тяжелая артиллерия появилась перед Намюром 21 августа, а 24 августа бельгийская крепость прекратила сопротивление.

Один из военных историков назвал бои за Льеж и Намюр «морскими сражениями на земле», в которых тяжелая артиллерия, превосходящая по мощи вооружение дредноутов, положила конец трехвековой вере военных в то, что хорошо укрепленная крепость может выдержать длительную осаду. Впрочем, и ранее не все военные полагали, что крепость наилучшая защита от неприятеля. Один из видных военачальников восемнадцатого века де Линь писал: «Я все более и более убеждаюсь, что лучшей крепостью является боеспособная армия». Правильные слова. После Льежа и Намюра - в 1914, 1915, 1916 годах — окажутся на слуху и другие города-крепости — Мобеж, Пшемысль, Лемберг, Верден — но только не потому, что они сами станут ареной боя, а по причине того, что около них развернутся решающие сражения между целыми армиями. Не крепости, а солдаты определят исход Первой Мировой войны.

А теперь вернемся немного назад. В то время когда немецкие войска еще только подошли к Льежу, разведывательные сводки французского Генерального штаба определяли расположение главных немецких сил в районе Меца и Люксембурга. На основании этих данных, а также с учетом сопротивления Льежа, ни один форт которого еще не был потерян, Жозеф Жоффр принял решение перейти в наступление на всем участке франко-гермаиской границы, как то и было предусмотрено 17-м планом войны. В соответствии с этим планом в операции должны были участвовать Первая, Вторая, Третья, Четвертая и Пятая армии, при этом Пятой и Третьей армиям отводилось место на левом участке фронта, Второй и Первой — «а правом участке фронта, а Четвертой – на центральном участке фронта.

Напомним, что по Франкфуртскому мирному договору 1871 года Франция потеряла Лотарингию и Эльзас, включая долину Рейна между Страсбуром и Мюлузом (Мюльгаузеном). В то же время в руках французов остались (у границы с Германией) плоскогорье Кот-де-Мез (между Верденом и Тулем) и горы Вогезы (между Нанси и Эпиналем). И Кот-де-Мез, и Вогезы уже в годы Первой Мировой войны имели сеть шоссейных и железных дорог, удобных для подвоза войск и предметов снабжения армии. Кроме того, обе местности были надежно укреплены, в то же время являясь подходящими плацдармами для наступления. Между Кот-де-Мез и Вогезами находится местность Труе-де-Шарм, куда французы, при удачном стечении обстоятельств, собирались заманить немцев, а заманив, окружить и полностью уничтожить.

Однако главной целью французского Генерального штаба являлось наступление в Эльзасе и Лотарингии. Но прежде чем перейти в тотальное наступление, Жоффр принял решение нанести пробный удар по немцам и захватить Мюльгаузен, Захват этого города позволил бы не только занять важный стратегический пункт близ Рейна, но и разжечь в Эльзасе антинемецкие настроения.

Проведение операции Жоффр возложил на генерала Бонно, командира 7-го корпуса, стоявшего в Безансоне, усилив его войска 8-й кавалерийской дивизией под командованием Обье. Бонно выступил из Безансона 7 августа. Однако успех ему сопутствовал лишь поначалу. К исходу 8 августа французы заняли Мюльгаузен, вынудив немцев уйти за Рейн. Однако прибывшие немецкие подкрепления 9 августа неожиданно для французов перешли в контрнаступление, и Бонно пришлось отступить к Бельфору (к слову сказать, единственной крепости, оказавшей немцам серьезное сопротивление во время франко-прусской войны). Жоффр пришел в ярость. Он тут же сместил со своих постов и Бонно, и Обье.

Жоффр придавал важное значение укреплению командного состава французской армии и без колебаний освобождал от занимаемых должностей командиров, проявлявших инертность и нерешительность. Еще в 1913 году, после маневров, Жоффр отправил в отставку двух генералов, а в начале августа 1914 года снял со своих постов нескольких командиров дивизий, проявивших нерасторопность в период мобилизации. Забегая немного вперед, отметим: к концу августа 1914 года Жоффр освободил от занимаемых должностей одного командующего армией, двадцать одного командира корпуса и тридцать одного командира дивизии. На этом главнокомандующий французской армией не остановился: в сентябре он сместил со своих постов тридцать восемь командиров дивизий, в октябре — одиннадцать, а в ноябре — еще двенадцать. Одни из них были переведены в тыловые части, другие — понижены в должности. Некоторые генералы командовали дивизией только около месяца, а иные — и того меньше. К примеру, генерал Сюперби командовал 41-й дивизией пять недель, сменивший его на этом посту генерал Батай — десять дней, а назначенный вместо Батая Болгерт — девять дней.

К январю 1915 года только семь из сорока восьми командиров французских пехотных дивизий, занимавших эти посты в мирное время, остались на своих должностях. Раффане, командир 3-й колониальной дивизии, погиб в бою, а Бое, командир 22-й дивизии, получил тяжелое ранение. Делиньи, Аш и Юмбер были назначены на должность командиров корпусов. Остальные тридцать шесть командиров дивизий были смещены со своих постов. «Я без сожаления расстаюсь с некомпетентными генералами и заменяю их теми, кто моложе, энергичнее и способнее», — говорил Жоффр. Действительно, многие французские генералы были пожилыми людьми. Приведем имеющиеся у нас данные на 1903 год. В то время средний возраст французских генералов составлял шестьдесят один год, а, для сравнения, немецких генералов — пятьдесят четыре года. Правда, в 1914 году и самому Жоффру было шестьдесят два года, но, по общему признанию, это был умный, энергичный и проницательный человек, считавший, что руководство боем не должно ускользать из рук высшего командного состава ни на один миг. Главнокомандующий французской армией делал все возможное для ее укрепления.