Царская Россия во время мировой войны

Графиня Гогенфельзен, морганатическая супруга великого князя Павла Александровича, недавно пожалованная титулом княгини Палей, телефонировала мне вчера вечером, приглашая меня сегодня к себе обедать; она настаивала на моем согласии, говоря, что со мной желают переговорить.

Я застал в гостиной г-жу Вырубову, Мих. Ал. Стаховича и Дмитрия Бенкендорфа. Здесь же был и великий князь Дмитрий Павлович, приехавший сегодня утром из ставки.

Тревожное, мрачное настроение господствует за столом. Дважды, пока мы обедаем, дворцовый швейцар в красной ливрее, расшитой золотом, с шапкой в руках, подходит к великому князю Дмитрию Павловичу и шепчет ему на ухо несколько слов. Каждый раз великий князь Павел Александрович глазами спрашивает своего сына, и тот ему коротко отвечает:

– Ничего… Все еще ничего нет. Княгиня Палей говорит мне шепотом:

– Великий князь расскажет вам потом, отчего Дмитрий вернулся из ставки; как только он приехал, утром, он просил аудиенции у государя. Ответа добиться невозможно. Швейцар только что звонил в канцелярию Александровского дворца, чтобы узнать, не давал ли его величество распоряжений. Но все ничего нет. Это плохой признак.

Когда в гостиной подали кофе, г-жа Вырубова предлагает мне сесть около нее, и говорит без всякого вступления:

– Вы, конечно, знаете, господин посол, о важном решении, принятом только что государем. Ну, что же… как вы об этом думаете? Его величество сам поручил мне спросить вас об этом.

– Это решение окончательное?

– О, да, вполне.

– В таком случае, мои возражения были бы немного запоздалыми.

– Их величества будут очень огорчены, если я не привезу им другого ответа, кроме этого. Они так желают узнать ваше мнение!

– Но как же я могу высказывать какое-нибудь мнение о мероприятии, истинные причины которого от меня ускользают? Государь должен был иметь самые важные основания для того, чтобы к тяжелой ноше своей обычной работы прибавить ужасную ответственность за военное командование… Какие же это основания?

Мой вопрос приводит ее в замешательство. Уставившись на меня испуганными глазами она бормочет несколько слов; потом говорит мне запинающимся голосом:

– Государь думает, что, в таких тяжелых обстоятельствах, долг царя велит ему стать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну… Прежде чем придти к такому убеждению, он много размышлял, много молился… Наконец, несколько дней назад, отслушав обедню, он сказал нам: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!» Говоря нам эти слова, он был очень бледен; но его лицо выражало полную покорность.

Эти слова императора заставили меня внутренно ужаснуться. Идея предназначения к жертве и полного подчинения Божественной воле как нельзя более согласуется с его пассивным характером. Если только военное счастье еще несколько месяцев будет против нас – не найдет ли он, в послушании вышней воле, повода или извинения для ослабления своих усилий, для отказа от надежд, для молчаливого принятия всевозможных катастроф.

С минуту я молчу; в свою очередь, я очень затрудняюсь, что мне отвечать. Наконец, я говорю г-же Вырубовой:

– То, что вы мне сообщили, делает для меня еще более трудным выразить какое-либо мнение о решении, принятом государем – поскольку это дело решается между его совестью и Богом. Кроме того, так как решение это неотменимо, критика его не послужила бы ни к чему; главное же – сделать из него возможно лучшее употребление. И вот, выполняя свои обязанности верховного главнокомандующего, император будет постоянно иметь случай давать чувствовать, не только войскам, но и народу, всему народу, необходимость победы. Для меня, как посла союзной Франции, вся военная программа России заключается в клятве, данной его величеством 2 августа 1914 г., на Евангелии и перед иконой Казанской Божией Матери. Вы помните это великолепное служение в Зимнем дворце. Возобновляя в тот день клятву 1812 г., давая обещание не заключать мира, пока хоть один вражеский солдат останется на Русской земле, государь перед Богом принял на себя обязательство не падать духом ни перед какими испытаниями, вести войну до победы ценою каких бы то ни было жертв. Теперь, когда его верховная власть будет непосредственно влиять на самое поведение войск, ему уже будет легче сдержать это священное обязательство. Таким образом, по моему мнению, он явится спасителем России; в таком именно смысле я позволяю себе истолковать полученное им свыше откровение. Извольте передать ему это от меня.

Она моргнула два или три раза, очевидно, стараясь про себя повторить сказанное. Потом, словно спеша разгрузить свою память, простилась со мною:

– Я тотчас же доложу их величествам то, что вы мне сейчас сказали, и очень вам. за это благодарна.

Пока она прощается с княгиней Палей, великий князь уводит меня, вместе со своим сыном, в свой рабочий кабинет.

Великий князь Дмитрий Павлович рассказывает мне тогда, что он приехал утром из ставки с экстренным поездом, с целью довести до сведения государя о том прискорбном впечатлении, которое должно было бы произвести в войсках устранение великого князя Николая Николаевича. Прислонившись к камину, делая руками нервные жесты, он продолжает прерывающимся голосом:

– Я все скажу государю; я решил сказать ему все. Я даже скажу ему, что, если он не откажется от своего намерения, – на что еще есть время, – последствия этого могут быть неисчислимы, столь же роковые для династии, как и для России. Я, наконец, предложу ему одну комбинацию, которая может, в крайнем случае, все примирить. Мысль о ней принадлежит мне. Я имел счастье получить на нее согласие великого князя Николая Николаевича, проявившего еще раз чувства удивительного патриотизма и безкорыстия. Мой проект заключается в том, чтобы государь, принимая верховное командование, сохранил около себя великого князя, в качестве помощника. Вот что мне поручено предложить государю от имени великого князя. Но как вы видите, его величество не спешит меня принять. Только что сойдя с поезда сегодня утром, я просил у него аудиенции. Теперь десять часов вечера. И в ответ ни слова. Что вы думаете о моей идее?

– Сама по себе она мне кажется превосходной. Но я сомневаюсь, чтобы государь на нее согласился; я имею серьезные основания думать, что он непременно желает удалить великого князя из армии.

– Увы!.. – вздыхает Павел Александрович, – я думаю так же, как вы, дорогой мой посол, что государь никогда не согласится оставить при себе Николая Николаевича.

Великий князь Дмитрий Павлович гневным движением отбрасывает от себя папиросу, большими шагами ходит по комнате, потом, скрестив руки на груди, восклицает:

– В таком случае, мы погибли… Потому что теперь в ставке будут распоряжаться государыня и ее камарилья. Это ужасно…

Помолчав, он обращается ко мне:

– Господин посол, разрешите мне один вопрос. Верно ли то, что союзные правительства вмешались, или накануне вмешательства, чтобы не допустить государя принять командование?

– Нет! Назначение главнокомандующего есть внутренний вопрос, зависящий от верховной власти.

– Вы меня успокаиваете. Мне говорили в ставке, что Франция и Англия хотят потребовать оставления великого князя Николая Николаевича. Это было бы огромной ошибкой. Вы бы разрушили популярность Николая Николаевича и восстановили бы против себя всех русских, начиная с меня.

Великий князь Павел Александрович добавляет:

– Притом же, это ни к чему бы не послужило. В том состоянии духа, в каком находится государь, он не остановится ни перед каким препятствием, он пойдет на самые крайние меры, чтобы исполнить свой замысел. Если бы союзники воспротивились, он бы скорее расторг союз, чем позволил бы оспаривать свою верховную прерогативу, еще удвоенную для него религиозным долгом…

Мы возвращаемся в гостиную. Княгиня Палей спрашивает меня:

– Ну что же?.. Какие заключения вы делаете из всего, что вам сказали здесь сегодня?..

– Я ничего не заключаю… Когда мистицизм заменяет собою государственный разум, нельзя ничего предвидеть. Отныне я готов ко всему.