Четверг, 28 сентября 1916 г.
Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кундуриотис тайно отплыли в Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Саррамб.
Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий:
-- От нас зависит, -- говорю я, -- чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.
-- Конечно... конечно...
Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:
-- Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?
И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Он повторяет свой вопрос.
-- Что сделаем мы с королем Константином?
Если это не намек, то это, по меньшей мере, приманка и явно связанная с псевдо-конфиденциальным сообщением русского журналиста.
Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:
-- Я предпочитаю к тому же подождать, пока г. Бриан ознакомит меня с своей точкой зрения; но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.
Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и пр.
Уходя, я замечаю на панно кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает венский конгресс, вторая -- парижский, третья -- берлинский.
-- Я вижу, уважаемый господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?
-- Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного...
-- И более обманчивого.
-- О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.
-- Не вижу...
-- Вот это пустое место.
-- Ну, что же?
-- Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если бог меня услышит, московским конгрессом.
Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы.
Я отвечаю просто.
-- Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?
Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:
-- Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай бог, дай бог!
Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству... и личным выгодам.
Вечером я в парадной форме опять прихожу в министерство иностранных дел, где председатель совета министров дает обед-гала в честь принца Канина.
Слишком много света, цветов, серебра и золота, слишком много блюд, лакеев, музыки. Это настолько же оглушительно, насколько и ослепительно. Я помню, что при Сазонове в доме царил лучший тон и официальная роскошь сохраняла хороший вкус.
За столом председательствует великий князь Георгий Михайлович; я сижу налево от Штюрмера.
Во время всего обеда мы говорим лишь о вопросах банальных. Но за десертом Штюрмер ex abrupto говорит мне:
-- Московский конгресс!.. Не думаете ли вы, что это было бы великолепным освящением франко-русского союза. Сто лет спустя после пожара наш святой город был бы свидетелем того, как Россия и Франция провозглашают мир всего мира...
И он с интересом начинает развивать эту тему.
Я возражаю:
-- Мне совершенно неизвестно мнение моего правительства о месте ближайшего конгресса и меня даже удивило бы, при данном состоянии наших военных операций, если бы г. Бриан остановил свое внимание на столь отдаленной возможности. Я, впрочем, и не желаю, как я уже говорил вам утром, чтобы конгресс состоялся. Но моему мнению, мы в высокой степени заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их en bloc. Часть работы уже сделана, мы пришли к соглашению по вопросам о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и пр. Остальное будет сделано в свое время... Но, прежде всего и сверх всего, подумаем о победе. Девизом нашим должно было бы быть: Primum et ante omnia -- vincere!... За ваше здоровье, мой дорогой председатель!
В течение вечера я беседовал с принцем Канин. Упомянув о своем долгом пребывании во Франции, в Самюрской школе, он говорит о том, как он тронут сердечным приемом императора и какое приятное впечатление произвел на него прием толпы. Мы говорим о войне. Я замечаю, что он избегает всякого определенного мнения, всякого суждения о ситуациях и фактах. Под его холодно хвалебными формулами я чувствую его презрение к побежденным в 1905 г., так плохо использовавшим данный им урок.
