Суббота, 23 декабря 1916 г.
Сегодня утром я получил из Парижа проект ответа на американскую ноту.
Отдав должное чувствам, одушевляющим Вильсона, Бриан протестует против "уподобления", которое как будто проводит нота между двумя группами воюющих, между тем как вся ответственность за нападение падает лишь на одну из этих групп. Затем он определяет "высшие цели", которые поставили себе союзники. Цели эти включают: полную независимость Польши, Сербии и Черногории, со всеми возмещениями, на какие они имеют право; эвакуацию занятых территорий во Франции, в России и в Румынии, со справедливыми репарациями; реорганизацию Европы по принципу национальностей и права народов на свободное экономическое развитие; возвращение территорий, отнятых некогда у союзников силой или против воли населения; освобождение итальянцев, славян, румын, чехословаков; освобождение народов, страдающих под оттоманской тиранией; изгнание турок из Европы; восстановление Польши в ее национальных границах.
Час спустя я в кабинете Покровского, где я назначил свидание Бьюкенену.
Я им читаю проект Бриана. Они слушают меня с величайшим вниманием. И чем дальше я читаю, тем более оживляются их лица. Когда я кончил, оба одновременно восклицают:
-- Браво, прекрасно!.. Вот каким языком надо говорить... Вот что надо заявить перед всем миром!
В это время приходит мой итальянский коллега. Покровский, которому я передал копию проекта, перечитывает его вслух, смакуя каждую фразу. Карлотти горячо одобряет.
Прежде чем формулировать свое официальное и окончательное мнение, Покровский просит у меня времени на размышление. Я настаиваю, чтоб он дал мне, по крайней мере, принципиальное согласие, которым Бриан мог бы воспользоваться перед президентом Вильсоном. В самом деле, мы очень заинтересованы в том, чтоб не оттягивать ответа для того, чтоб помешать германофильским интригам, которые лихорадочно обрабатывают американское общественное мнение.
-- Ну, что же, хорошо! -- говорит он мне. -- Благоволите телеграфировать г. Бриану, что я, в общем, одобряю его проект и даже в восхищении от него. Но я оставляю за собой право предложить ему несколько чисто формальных изменений в параграфах, касающихся особенно близко России, например, в тех, где идет речь о Польше и Армении.
Уезжая, я беру в свой экипаж Бьюкенена. Мы озабочены и молчим. Одна и та же идея пришла нам в голову одновременно: как мы еще далеки от того, чтоб увидеть осуществление этой великолепной программы мира! Потому что, в конце концов, здесь все идет чем дальше, тем хуже.
Мы сообщаем друг другу последние известия: они прискорбны.
Земский и Городской Союзы, эти крупные частные организации, которые с начала войны так замечательно содействовали продовольствованию армии и населения, должны объединиться на съезде в Москве на будущей неделе. Полиция запретила этот съезд. Между тем, оба союза представляют все, что есть самого здорового, самого серьезного, самого активного в русском обществе. Зато влияние Протопопова дошло до апогея. Он сам возложил на себя командировку в провинцию, чтоб избежать всякого контакта с Думой и одновременно преподать губернаторам несколько благих поучений.
Один, из моих друзей, который был у меня вчера и который прибыл из Москвы, рассказал мне, что там крайне раздражены против императрицы. В салонах, в магазинах, в кафе открыто заявляют, что "немка" губит Россию и что ее надо запереть на замок, как сумасшедшую. Об императоре не стесняются говорить, что он хорошо бы сделал, если б подумал об участи Павла I.
