Понедельник, 2 апреля 1917 г.
Из телеграммы из Парижа я узнаю, что министр снабжения Альбер Тома будет послан с чрезвычайной миссией в Петроград. Его патриотизм, его талант и сверх того, его социалистические убеждения делают его, кажется мне, более квалифицированным, чем кто бы то ни было, чтобы заставить Временное Правительство и Совет выслушать кое-какие неприятные истины. С другой стороны, он близко увидит русскую революцию и возьмет под сурдинку странный концерт лести и похвал, который она вызвала во Франции.
Сегодня утром я был на интимном обеде у княгини Ж.
Невеселы. Разговор не клеится. Каждый поглощен своими тайными мыслями, которые мрачны. Один только Б. говорит без умолку и, как всегда, выражает свой пессимизм сарказмами.
-- Какую радость, -- восклицает он, -- какую гордость испытываю я, гуляя теперь по городу! Я беспрерывно повторяю себе: отныне все эти _д_в_о_р_н_и_к_и, все эти _и_з_в_о_з_ч_и_к_и, все эти _р_а_б_о_ч_и_е -- мои братья... Сегодня утром я встретил банду пьяных солдат; мне хотелось прижать их к своему сердцу.
Повернувшись к князю Ж., он продолжает;
-- Михаил Константинович, поторопитесь отказаться от вашего богатства. Погрузитесь вполне лояльно в нищету. Отдавайте скорей ваши земли народу, пока он их не отнял у вас. Полагайте ваше счастье лишь в том, чтобы быть бедным и свободным.
Эта горькая ирония мало нравится аудитории.
Говоря более серьезно, Б. делает со мной обзор общего положения России, главных обозначившихся течений, страшных перспектив, которые открываются со всех сторон. Мы перебираем все вопросы политические, социальные, экономические, религиозные, этнические, которые уже в настоящий момент встают перед русским народом, не считая страшного вопроса войны, который ставит на карту самую жизнь России.
-- Я предвижу, -- говорю я, -- длинный период анархии. После нее -- диктатура.
-- Да, -- отвечает Б. -- открылась новая эра в истории России, эра испано-американская... О, Парфирио Диац, когда ты придешь?
Я, между прочим, рассказываю ему, что с воскресенья 25 марта в соборе Богоматери в Париже не поют больше Domine, salvum fac Imperatorem nostrum Nicolaum. После Domine, отныне: salvam fac Rempublicam. Ждут новой формулы для молитвы за Правительство, вышедшее из Революции.
-- Формулу нетрудно найти, -- возражает Б.: -- Domine, salvam fac crapulam nostram ruthenam!
