КалейдоскопЪ

Террор разрастается

Плеве доигрался..

Летом и осенью 1903 года Азеф неспеша брал в свои руки все эсеровское хозяйство, доставшееся ему после ареста Гершуни. Л.А.Ратаев вспоминал, что апатия не покидала Азефа с момента появления его в Париже в июне 1903 года. Азеф практически не давал полиции никакой информации, ссылаясь на необходимость упрочнения новых связей – вся эсеровская работа была дезорганизована. Однако Б.В.Савинков, бежавший в Женеву из ссылки летом 1903 года, свидетельствует, что уже тогда перед молодыми кандидатами в террористы (самим Савинковым, Е.С.Созоновым, А.Д.Покотиловым и другими) Азеф поставил задачу убийства Плеве.

Сам Азеф был занят технической подготовкой, прежде всего – организацией изготовления динамита. Непререкаемый авторитет Азефа, лично не участвовавшего в исполнении террористических актов, среди людей, непосредственно рисковавших собственными жизнями, опирался, в частности, на то, что никто из них не имел ни малейших сомнений в огромном личном мужестве Азефа. Последний сам, первым в этом поколении террористов, освоил действительно опасную технологию изготовления динамита, и уже позже обучил этой работе «техников» боевых групп. Многократно, со всем присущим ему хладнокровием, он демонстрировал технику обращения с опаснейшей взрывчаткой, ошибки в которой принесли увечья и смерть не одному террористу.

Одновременно Азеф познакомил молодежь с новой, изобретенной им тактикой. Выслеживание жертвы и нападение должны были осуществлять террористы, закамуфлированные под мелкую обслугу, промышляющую на улицах: извозчиков, торговцев в разнос и т.п.

Уличное наблюдение применяли и первомартовцы 1881 года, но трюк с обслугой принадлежит лично Азефу.

Революционеры не подозревали, что Азеф просто скопировал хорошо ему известную изнутри систему слежки, которую применяли филеры Медникова. Самой гениальной идеей Зубатова или Медникова (или их обоих) было то, что филеры камуфлировались под мелких людишек, по делам службы снующих по улицам или ожидающих клиентов. Только много позже английские классики детективной литературы отметили, что никто не обращает внимания на прислугу, выполняющую свои обязанности, и козыряли этим в своих сочинениях.

Медниковские филеры, таким образом, надели на себя своеобразные шапки-невидимки. Характерным для них стало и отсутствие пресловутых «гороховых пальто» – полуформенной одежды, в которую начальство издавна обряжало «тайных» сыщиков – классической приметы, позволявшей публике безошибочно замечать филеров. Медниковские подопечные использовали «гороховые пальто» лишь тогда, когда открытой слежкой требовалось запугать преследуемых.

Теперь боевики Азефа надели те же шапки-невидимки, какие носили сыщики, следящие за революционерами. Этот ход Азефа оказался не менее гениальным, чем изобретение его учителей Зубатова и Медникова, создавших безотказно действующие принципы наружнего наблюдения. Азеф как бы одел своих разведчиков в форму солдат вражеской армии – хорошо известный прием всех разведок во время войны, юридически считающийся тяжким военным преступлением.

Террористы становились совершенно неуязвимы. Во-первых, даже обнаружившие наблюдателей филеры должны были считать, что имеют дело с коллегами: во время работы нередко сталкивались сыщики, служившие в разных подразделених Департамента полиции и в разных городах. Контакты между ними и выяснения отношений начальством не поощрялись: у всех были свои собственные, обычно секретные задачи. Начальство само должно было отвечать за то, чтобы различные подразделения не мешали друг другу работать, что, конечно, далеко не всегда удавалось на практике. Во-вторых, Азеф наверняка знал, что помимо профессиональных филеров среди уличной обслуги было множество мелких осведомителей полиции, а потому любопытствующее поведение этой публики тем более не представляло интереса для внимания охраны.

Новая тактика террористов служила совершенно безотказно, пока не стала известна полиции после массовых арестов весной 1905 года.

Перемену настроения Азефа и возвращение его обычной энергии и предприимчивости Ратаев относит к ноябрю 1903 года. Едва ли мы ошибемся, предположив, что до Азефа тогда дошли вести о ссылке Зубатова во Владимир (вести об августовской катастрофе Зубатова дошли до прессы и стали известны Азефу несколько раньше – в конце сентября).

Необходимость отчитываться перед Зубатовым угнетала Азефа; теперь же, при всей неясности происшедшего в Петербурге, дело вовсе не походило на то, что Гершуни осчастливил Зубатова и Лопухина своими откровениями относительно истинной роли Азефа. Да и Ратаев едва ли смог бы скрыть от Азефа, что перестал ему доверять. Время шло, ничего угрожающего Азефу не происходило, и можно было активизировать деятельность.

Именно в ноябре Азеф поделился с Ратаевым сведениями о финском революционере К.Циллиакусе, который должен был прославиться в ближайшие времена финансированием российского революционного движения с помощью денег японской разведки – выдающийся эпизод в деятельности социалистов-революционеров и прочей революционной публики, в 1917 году травившей большевиков за аналогичное сотрудничество с Германией.

Тогда же, в ноябре 1903 года, Азеф отправил Савинкова в Петербург – начать наблюдение за Плеве. В декабре он сам обещал появиться там, но обещания не выполнил: то ли его действительно задержала возня с приготовлением динамита (занятие, не допускающее торопливости!), как это позже объяснили Савинкову Гоц и сам Азеф, то ли изменились планы в связи с состоявшимися беседами с Ратаевым (о них – ниже), то ли Азеф был уверен, что Савинков его не сможет дождаться (об этом еще чуть ниже).

Неизвестно, насколько серьезно Азеф был посвящен в причины падения Зубатова, но он не мог не понимать, что воссоздание мощной террористической организации может теперь только поднять его, Азефа, личное влияние и в революционном, и в правительственном лагерях. А уж как конкретно использовать эту организацию – этого еще Азеф, по-видимому, и сам не решил.

В конце 1903 года Азеф намекнул Ратаеву, что, по слухам, эсеры готовят покушение на Плеве. Оказалось, что Ратаев в курсе дела: об этом в Департамент полиции уже сообщил А.В.Герасимов – начальник Харьковского Охранного отделения. Донесения Герасимова получил и Ратаев. До сего времени не известно, каким источником информации обладали в Харькове, но было названо и имя Егора Созонова – главного действующего лица будущего покушения. Азеф, не моргнув глазом, соврал Ратаеву, что не знает этого человека, но знаком по Петербургу с его братом Изотом – тоже будущим участником БО.

Беседа показала Азефу, что действовать дальше без оглядки на петербургское начальство невозможно: неизвестно, какой еще сюрприз преподнесут болтливые революционеры и во что это выльется самому Азефу. Поэтому он тут же предложил Ратаеву поехать в Россию, чтобы на месте разобраться со слухами о готовящемся покушении. Оказалось, что весьма кстати (случайно ли?) начальство уже вызвало туда Ратаева. Оставалось только собраться и вместе выехать. Предполагается, что Азеф при этом транспортировал динамит.

Савинков, между тем, не дождавшись Азефа и проявив полную беспомощность в попытках организовать слежку за Плеве, оказался, к тому же, под наблюдением полиции. Паспорт, в очередной раз сданный им на прописку, возбудил подозрение. Паспортом Савинкова снабдили помимо Азефа, поэтому нельзя утверждать, что последний послал Савинкова в Россию прямо на провал. Но не исключено и это: ведь как-то Азеф должен был разыскать его в Петербурге, возможно – по имени в паспорте. Сам Азеф мог и не выдавать Савинкова (об этом в его донесениях, действительно, нет ни слова), но он мог знать или предполагать, что Савинков рускует провалом, пользуясь каким-то определенным засвеченным паспортом. Тогда этот многозначительный эпизод показывает, что Азеф с момента первого знакомства пытался избавиться от Савинкова.

Последний, обнаружив слежку, проявил свои лучшие качества: умение быстро и решительно спасаться от полиции. Без паспорта он кинулся за границу и сумел добраться до Женевы, которую уже покинул уехавший в Россию Азеф.

Существует легенда, что Азеф вез динамит в том же купе, где ехал и Ратаев. Последний же вспоминал, что Азеф приехал в Петербург неделей позже. Не исключено, впрочем, что их пути разошлись только после границы: Ратаев прямо поехал в Петербург, а Азеф собирал по России (в Риге и Москве) членов своей боевой группы. Так или иначе, но Азеф оказался в столице как раз в день начала войны: японцы, не дождавшись ответа на все свои ультиматумы, напали на Порт-Артур в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года.

В первые дни войны вся Россия была охвачена милитаристским угаром.

«„Россия едина“ ... Петербургское дворянство и харьковские студенты, таганрогское военное собрание и ростовские мастеровые, жители новой Бухары и брянские гимназисты, святейший синод и чистопольские старообрядцы, – все готовы принести животы свои и достояние свое на защиту России.

Сверху донизу – все объединены чувством патриотического братства. Студенты качают офицеров, генералы целуют студентов», – так иронизировал в «Искре» 25 февраля 1904 года вождь будущей революции – Л.Д.Троцкий. Но нарисованная им картина была объективно верной, а его собственный тон неуверен и призывы неконкретны.

Начало 1904 года действительно было торжеством Плеве, обещавшего социальную и политическую гармонию в России, объединившейся против внешнего врага.

Такая обстановка не могла не подействовать и на Азефа. Неизвестно, в чем состояли его личные планы до приезда в Россию (вез же он для чего-то динамит, хотя это и было сопряжено с немалым риском и даже чисто технической опасностью для жизни), но сейчас он явно решил сдать своих молодых соратников властям. Однако первый же эпизод, случившийся в России, должен был серьезно повлиять на его намерения.

Речь идет об аресте группы террористов во главе с Серафимой Клитчоглу, которая самостоятельно готовила покушение на Плеве. В 1909 году, когда А.В.Герасимов был чрезвычайно заинтересован создать впечатление об Азефе как верном сотруднике правительства, он собрал сведения, которые и были оглашены в Думе П.А.Столыпиным. Азефу оптом были приписаны заслуги в аресте наиболее известных лиц и организаций. В частности, с этого момента в биографию Азефа и была прочно вклеена легенда о выдаче им группы Клитчоглу.

На самом деле все обстояло несколько иначе.

Азеф действительно был первым, сообщившим в Департамент о намерении Клитчоглу убить Плеве – еще в августе 1902 года[595]. В определенном смысле расхожее мнение, что Азеф постарался выдать Клитчоглу, чтобы обеспечить успех своей собственной террористической группе, не лишено правдоподобия; только это произошло еще за полтора года до ее ареста, когда покушение на Плеве также планировалось Боевой Организацией; тогда в последней состояли еще Гершуни с соратниками.

Деятельность же группы Клитчоглу, явно не отличавшейся кипучей энергией, в течение полутора лет освещалась Петербургским Охранным отделением – в организацию внедрили секретного сотрудника Л.Горенберга. По служебной линии это было известно и Ратаеву, и Азефу. Поэтому, когда Клитчоглу обратилась к Азефу с просьбой о встрече и консультации, то Азеф поставил вопрос перед Ратаевым о санкции на такой контакт, ввиду предстоящего ареста группы.

Для решения вопроса собралось специальное совещание под председательством самого Лопухина, собравшего к этому времени новое руководство Департамента и его столичного органа.

Я.Г.Сазонова, нагло усевшегося на зубатовский стул, Лопухин задвинул в Тулу. На должность руководителя петербургской охранки был поставлен А.Н.Кременецкий, прославившийся частыми арестами подпольных типографий в Екатеринославе – этим же он занялся и в столице. Летом 1904 года выяснилось, что все эти типографии он сам же и создавал.

На руководство Особым отделом Лопухин поставил Н.А.Макарова. Тот самостоятельной политикой не занимался, в вопросах розыска асом не был, но был добросовестным и ответственным администратором. Макаров играл роль пешки при Лопухине, причем такой пешки, которой Лопухин в критическую минуту политической игры не постеснялся пожертвовать – самым жесточайшим образом; произошло это уже в начале 1906 года.

Практически розыск перешел в руки М.И.Гуровича и Е.П.Медникова. Для Гуровича была вновь создана должность инспектора Охранных отделений, которую когда-то занимал печальной памяти Судейкин. Гурович, повторяем, явно сохранял какую-то власть над Лопухиным и устойчиво держался вплоть до отставки последнего.

Совещание, на которое Лопухин созвал Макарова, Ратаева и Кременецкого, сошлось на том, чтобы разрешить Азефу переговорить с Клитчоглу, дабы получить при этом дополнительную информацию. Группу Клитчоглу было категорически запрещено арестовывать в ближайшее время, чтобы подозрения революционеров не пали на Азефа.

Азеф встречался с Клитчоглу, а она и ее товарищи были тем не менее арестованы Кременецким уже через два дня. При этом арестованные мало пострадали – следствие не получило серьезных доказательных улик. Азеф, естественно, возмутился: повторялась прошлогодняя история с арестом Ремянниковой, который был произведен Зубатовым едва ли не для устрашения Азефа.

Поэтому Азеф проявил достаточную осторожность в выдаче своих собственных сообщников по готовящемуся покушению.

Он почти ежедневно докладывал Ратаеву, что его посещают неизвестные ему по именам террористы, прибывшие из-за границы. При этом Азеф подробнейшим образом описывал внешность этих людей. В это же время он действительно организовывал систему наблюдения террористов за перемещениями Плеве.

Поскольку наблюдатели продолжали выслеживать министра, то неизбежно должны были попасть на глаза его охране. Следовательно, их обязательно должны были схватить на улице. А так как среди них были беглые ссыльные (в том числе Савинков и Созонов), то это гарантировало их последующую изоляцию. Так террористическая группа должна была ликвидироваться без всякой видимой связи с Азефом.

Ратаев, получающий доклады Азефа, добросовестно переадресовывал их Лопухину. Это продолжалось в течение февраля, после чего Ратаев выехал назад в Париж.

Явно склочная ситуация, с взаимным подсиживанием полицейских друг другом имела еще более яркие примеры, чем история вокруг ареста группы Китчоглу.

Вот как, например, М.Е.Бакай рассказывает об А.Г.Петерсоне, бывшем сослуживце и подчиненным Зубатова, который в 1903-1905 годы возглавлял Варшавское Охранное отделение: «За это время в Варшаве не открылось ни типографий, ни лабораторий, ни бомб, ни складов оружия и не создавалось политических процессов. Часто на лично-служебной почве чины Департамента полиции хотели удалить Петерсона, но это им не удавалось. Тогда чиновники Департамента полиции Е.П.Медников, Луценко и зав. наружным наблюдением в Варшаве Яковлев при помощи провокаторов Давида Айзенлиста и Мошека Шварца решили убить генерал-губернатора К.К. Максимовича, думая, что после этого убийства Петерсон будет удален. Но потом решили убить его самого. В последний момент Шварц раскаялся и признался во всем. Следствие вел умерший [в 1906 году] Н.А.Макаров, и по непонятным причинам оно было прекращено»[597].

Хорошенькое дельце! К его продолжению нам еще предстоит вернуться!

Зараза политической безнравственности, подобно вирусной эпидемии, продолжала распространяться и по аппарату полиции, и по революционным рядам!

11 февраля 1903 года летописцы отметили придворный бал в Императорском эрмитаже – в русских костюмах; царь и царица – в царских костюмах XVII века. Русский танец танцевала Зинаида Николаевна Юсупова-Сумарокова-Эльстон – самая богатая женщина в России и невероятная красавица, оспаривавшая первенство по этой части с самой великой княгиней Елизаветой Федоровной. Вопреки общепринятым принципам, эти красавицы стали и близкими подругами, воспитавшими двух убийц Распутина – Феликса Юсупова и Дмитрия Павловича.

В 1903 году публика не могла знать, что это – последний придворный бал в истории России. Естественным оказалось то, что через год и через два – во время войны, а затем и революции – такие торжества не происходили. Но они не возобновились и позже. Еще несколько лет происходили придворные театральные спектакли с приглашениями, тоже позже отмененные; высшее общество встало на дыбы – негде стало демонстрировать невест.

Царская семья, удалившись на постоянную жизнь в Царское Село (летом – в Петергоф, Ялту и другие резиденции), самоизолировалась от общества почти в такой же степени, как позднее кремлевские владыки. Это и вызывало такую же ответную реакцию, которую в те времена, в отличие от кремлевских, принято было выражать вслух и публично: «Большой повод для неудовольствия создавало /.../ пребывание их величеств в Царском Селе, а не в Петербурге; говорилось, что столица никогда не видит своего монарха; но это было не совсем верно: не говоря о том, что государь каждую среду по утрам ездил на приемы представляющихся в Зимний дворец, а по вечерам часто на спектакли в Императорские театры. Постоянно бывали какие-нибудь празднества в /.../ его /.../ присутствии»[598].

Такое затворничество подчеркивало и политическую самоизоляцию: внешняя политика, которую царь пытался удерживать в собственных руках, становилась уделом совсем немногих посвященных лиц, а провалы в этой политике, следовавшие с 1904 года один за другим, вызывали естественные нарекания в адрес российского главы государства.

Тот же Тихомиров привел пример раздражения, выходящего за рамки всякого субординационного и политического приличия, которое демонстрировал даже граф В.Н.Ламздорф, глава внешнеполитического ведомства России: «„Я, – сказал Ламздорф, – предупреждал, что война будет, и требовал, чтобы к ней готовились... Но что же я мог сделать, если государю императору угодно было находить, что войны не будет?“

Это он говорит Грингмуту[599], человеку, почти незнакомому и журналисту!»[600] – записано в дневнике Тихомирова 19 мая 1904 года.

Но к этому времени уже вся Россия видела, что война идет вкривь и вкось, а причина одна: Россия была к войне не готова: агрессивная непримиримая политика, приведшая к нападению Японии, сопровождалась отмечавшимся всеми убеждением Николая II, что войны не будет, пока он ее сам не захочет.

Соотношение военных потенциалов России и Японии было в то время ничуть не больше в пользу Японии, чем в 1945 году, когда ее вооруженные силы на материке были разгромлены советскими войсками менее чем за три недели – правда, и моральный дух японцев, и их материальные возможности были уже истощены военными усилиями прежних лет и американскими бомбардировками, дошедшими до атомных бомб.

И в 1904 году можно было бы ожидать того же, если бы Россия вовремя сосредоточила свои наличные силы, как это было сделано Советским Союзом летом 1945 года.

Но политика, в особенности военная – это не игра в абстрактные шахматы, перевес в которых определяется количеством фигур на доске (да и там этого бывает недостаточно!). Не сосредоточив заранее необходимых сил на Дальнем Востоке, русская армия не смогла сделать этого и в дальнейшем: подтягивание войск, перевозимых Транссибирской магистралью, происходило медленно, а как только сосредотачивались достаточно заметные силы, то их сразу бездумно бросали в сражения – и малочисленная, но хорошо организованная японская армия перемалывала их по частям – по мере появления на поле боя. То же, примерно, происходило и с флотом.

Вся кампания оказалась с российской стороны невероятной концентрацией бездарных стратегических и тактических решений, и имела соответствующие результаты, подкрепляемые полным отсутствием заинтересованности русских солдат и матросов в победном исходе войны – хотя даже и тогда возникали чудеса доблести и геройства.

Ситуация на Дальнем Востоке нанесла серьезнейший удар по всему сооружению общеевропейских отношений и договоров. Еще в самом конце 1903 года французское правительство разъяснило, что франко-русский союз относится только к европейским делам[601], и присоединилось к требованиям эвакуации русских войск из Манчьжурии[602].

Вслед за тем крайне неблагоприятное для России развитие ситуация не сразу (все-таки такого нелепого течения войны никто не ожидал!), но стало доходить до разумения европейских политиков.

В феврале 1904 Франция охотно пошла на предоставление России кредита для ведения военных действий: несмотря на гибель нескольких российских боевых кораблей при внезапном начале войны, все во Франции пока еще верили в конечную достаточно легкую победу России. Перелом настроений произошел в течение следующего месяца: французы внезапно поняли, что Россия увязла глубоко и надолго, и на военную поддержку русской армии в Европе рассчитывать не приходится.

Поведение Франции в течение последующих двух лет могло бы послужить уроком тем франкоманам в России, которые в 1917 году требовали ставить интересы союзников выше собственных российских. Франция бросилась в объятия Англии – почти прямого военного союзника Японии.

До этого в течение десятилетий, как мы рассказывали, и англо-французские отношения оставляли желать лучшего: Англия спокойно, но твердо препятствовала расширению всех заморских владений Франции. Прежние обиды были забыты, и уже через два месяца после начала Русско-Японской войны – 30 марта (12 апреля) 1904 года – было заключено Англо-Французское соглашение, сопровождаемое устными договоренностями, явно направленными против Германии.

Такая странная, на первый взгляд, форма заключения союза имела, на самом деле чрезвычайно важное значение: французы, полагаясь на слово «британских джентльменов», исходили из практической значимости союза, а немцам те же «джентльмены» могли в глаза утверждать, что никаких союзных договоров не подписывали – и ведь говорили чистую правду!

До чего же удобно быть «джентльменом» – извиняемся за кавычки, убрать которые у нас нет силы!

Очень смешно было наблюдать в 2004 году трансляции с официальных торжеств во Франции, во время которых телекомментаторы всерьез рассуждали о столетии сердечного согласия – столетии начала кампании неслыханной коварной лжи!

Такой договор имел и очень хитрый и обоюдоострый военный характер: в случае столкновения с Германией Англия, почти не имевшая сухопутных войск в Европе, практически не могла помочь защите Франции. Это подтвердилось и в 1914 году, и в 1940-м.

Зато такой договор ставил под вопрос конечные стратегические итоги войны: Англия могла фактически обеспечить морскую блокаду Германии и ее европейских союзников и заставить их вести бесконечную войну на истощение – что и осуществлялось в ходе обеих мировых войн. Однако, для успеха такой блокады была все же необходима сухопутная изоляция Германии от ресурсов Восточной Европы и Азии – т.е. все тот же Восточный фронт.

Плеве, свернувший зубатовские реформы, рассчитывая на маленькую победоносную войну, просчитался самым жестоким образом и накликал беду и на Россию, и на себя лично. Разумеется, настроения образованной России в значительной степени опережали общий рост народного недовольства. Но интеллигенции уже казалось, что с нею вся Россия.

Пришла для правительства полоса бед и на международной арене, причем и вдали от дальневосточного театра неудачных военных действий. Уже к лету 1904 года Россия испытывала определенные трудности при дальнейших попытках заключения займов.

Неприятности начались еще с Кишиневского погрома: за сомнительное удовольствие утопить в собственной крови полсотни евреев и изувечить еще полтысячи Россия заплатила бойкотом со стороны международных финансовых кругов, контролируемых евреями. Решающей роли это играть не могло, поскольку евреи контролировали далеко не всю международную банковскую систему, но рынок финансов для России сузился, и это ухудшило условия получения Россией займов, что было уже традиционным и необходимым условием поддержания финансовой стабильности в России. Английский же денежный рынок был закрыт для России, как мы рассказывали, еще раньше и весьма прочно.

В период 1861-1913 годов промышленное производство и торговые обороты росли в России огромными темпами (безо всяких пятилетних планов!); по темпам роста Россия превосходила все великие державы, включая США и Германию[603]. Только Япония тогда (как и на протяжении практически всего ХХ века) опережала Россию, но к великим державам ее еще не относили.

Такое развитие (в особенности железнодорожное строительство) требовало интенсивной финансовой подпитки. Зато и прибыль, получаемая от вложений в российскую экономику, превышала среднемировой уровень. В итоге к началу Первой мировой войны на долю иностранных капиталов приходилось около половины всех инвестиций в российскую экономику[604].

Это возбуждало определенные нарекания, в особенности по адресу главного инициатора привлечения иностранных капиталов – С.Ю.Витте. Вызывала тревогу возможная политическая зависимость России от иностранных инвесторов. Но, как отмечал Р.Пайпс, в американскую экономику было вложено еще больше иностранных капиталов, и тем не менее вопрос о политической зависимости США от иностранных инвесторов никогда всерьез не поднимался[605]. Впрочем, как покажут события, относящиеся к лету 1905 года и последующим месяцам, вопрос этот, возможно, и следовало бы поднять.

Что же касается России, то ее история отчетливо свидетельствует о том, что пока во внутреннем политическом и экономическом положении было все в порядке (так более или менее и обстояло дело до 1904 года), то ни малейших поводов говорить об экономическом давлении на Россию тоже не возникало. Однако серьезное ухудшение внутренней российской ситуации в 1904-1905 годах тотчас показало, что зависимость от иностранных капиталов – вовсе не миф.

В последние недели жизни Плеве всерьез задумался о необходимости восстановления отношений с еврейскими банкирами, но ничего не успел предпринять.

Летом 1904 года Россия подверглась политическому давлению и со стороны Германии. К этому времени истекал срок действия долговременного торгового договора, и Вильгельм II потребовал изменения условий в пользу Германии – повышения таможенного обложения сырья, ввозимого в Германию из России. Пересмотренный торговый договор 1904 года (сроком его окончания был 1917 год) был объявлен российскими мудрецами чуть ли ни основной причиной возникновения войны 1914 года.

По такой логике США и Япония в последней трети ХХ века не должны были бы вылезать из войн друг против друга (хотя, возможно, что-то подобное и могло происходить, если бы не было жесточайших уроков ХХ века).

Вильгельм II мотивировал свои требования совершенно четкими ответными политическими уступками: Германия брала на себя обязательство не использовать во вред России фактическое разоружение ее западных границ.

Николай II расценил этот аргумент как весьма весомый, и Витте, возглавлявший российскую делегацию на переговорах (этот эпизод сам Витте не рассматривал как серьезное изменение своего опального положения), получил жесткие инструкции следовать германским требованиям.

По своей инициативе Витте добился еще одной ответной уступки: формального обязательства Вильгельма II способствовать получению Россией займов на германском рынке капиталов. Это стало весомым достижением Витте: Германия четко придерживалась политики преимущественного использования собственных капиталов для собственных нужд, и тем более избегала финансировать потенциальных противников. Вильгельм как бы дополнительно подтверждал этим свое мирное отношение к России.

Новый торговый договор был подписан в последние дни жизни Плеве.

Через несколько месяцев выяснилось, что забота Витте о возможности заема денег у Германии имела совершенно нелишний характер.

Между тем, пребывание Ратаева и Азефа в Петербурге в январе-феврале 1904 года нужно связать и с подготовкой и проведением судебного процесса над Гершуни, Мельниковым, Григорьевым и их сообщниками.

Дело слушалось 18-25 февраля в закрытом заседании Петербургского Военно-Окружного суда и завершилось совершенно сенсационным результатом. Трое названных руководителей террора получили смертные приговоры, но тут же были помилованы царем – притом не только раскаявшийся Григорьев, получивший теперь четыре года каторги, но и двое главных обвиняемых – им заменили казнь пожизненной каторгой (прошения о помиловании подавали их родственники).

К такому финалу не могло не быть причастно руководство Департамента полиции. Это вынудило позже Спиридовича и других мемуаристов-охранников усиленно подыскивать оправдания. Суть последних свелась к тому, что показаниями каявшихся Григорьева, его жены и Ф.К.Качуры (ранее приговоенного за покушение на губернатора И.М.Оболенского к казни, помилованного, а на этом суде выступавшего свидетелем) Гершуни был уличен в поступках, морально весьма сомнительных. В частности, выяснилось, что Оболенского заманили на место покушения письмом, написанным якобы влюбившейся в него незнакомкой. И на самом суде Гершуни вел себя довольно жалко, стараясь преуменьшить собственную роль. Исход процесса, таким образом, должен был довершить развенчание террористов и их вождя.

Объяснение натянутое: позже оказалось, что авторитет Гершуни нисколько не пострадал. Как ни бледно вождь террористов выглядел на закрытом суде, но общее впечатление о процессе создалось отчетом, который сочинил сам Гершуни и через адвокатов передал на волю. Уже получив помилование, Гершуни мог не стесняться живописать себя и своих товарищей подлинными героями. Интеллигентная публика, естественно, верила этой версии, а не официальной пропаганде. Адвокаты подсудимых, по тогдашней этике, никак этому не препятствовали.

Азеф и Ратаев, служивший его рупором перед руководством Департамента, несомненнно приложили руки ко всему сценарию судебного процесса.

Во-первых, на суд не вывели Павла Крафта. Его позже судили отдельно, руководство террором в вину не вменяли и дали четыре года тюрьмы; по октябрьской амнистии 1905 года он вышел на волю. Если бы Крафт (арестованный, к тому же, уже в ноябре 1902 года) оказался на данном процессе, то там собрались бы уже все участники совещания в Киеве в октябре 1902 года – за исключением Азефа; роль последнего тогда стала бы весьма прозрачной. Разумеется, этого не должны были допустить покровители Азефа в Департаменте полиции. Маневр имел успех, и не смог обмануть, как мы помним, одного Мельникова.

Во-вторых, всего лишь к трем месяцам ареста была приговорена Ремянникова – следствие не вынесло на суд почти никаких улик в ее адрес. Таким образом, ее арест окончательно выглядел случайностью, что снимало подозрения с ее ближайшего соратника – того же Азефа.

Что касается самого главного обвиняемого, то известно, что именно Ратаев выступал за смягчение приговора, обещая распространить по своим каналам в революционной эмиграции (читай: через Азефа) компрометацию Гершуни. Руководствовался ли Азеф сентиментальными побуждениями (которых не был вовсе лишен), но авторитетный Гершуни очень мог ему пригодился в будущем, хотя едва ли мог подозревать, что обязан Азефу жизнью.

Заинтересованность Азефа в невынесении смертного приговора могла иметь и еще одно зловещее объяснение: до революции 1917 года упорно ходили слухи, что приговоренные к смерти подвергались пыткам накануне казни, когда уже не были возможны контакты с адвокатами и другими посторонними – полиция якобы стремилась таким зверским способом добыть откровенные признания приговоренных и важные розыскные сведения. Заметим, однако, что ценность подобных признаний весьма относительна: под пытками признаются не истинные факты, а то, что соответствует целеустремленным интересам мучителей.

До сих пор не известны ни бесспорные подтверждения таких слухов, ни исчерпывающие их опровержения. Если все же слухи имеют почву, то Азеф был крайне заинтересован в том, чтобы Гершуни, до сих пор ничем, вроде бы, не скомпрометировавший Азефа, в последний момент не проговорился о роли своего ближайшего сподвижника и преемника в руководстве БО.

Возможно, однако, что не ходатайства Азефа и Ратаева сыграли решающую роль в судьбе подсудимых, а совсем иное.

Вспомним, что Гершуни все же замечался в отклонениях от идеальной революционной этики: его беседы с Зубатовым и письменные признания, сделанные во время ареста в 1900 году и много позже опубликованные, хотя и не являются предательством в чистом виде, но все же попахивют нечистоплотностью; об этом со вздохом приходилось упоминать и его революционным апологетам. Иными словами говоря, Гершуни и раньше был готов идти на моральные компромиссы. А ведь в 1903 и 1904 годах речь шла о его собственной жизни, драгоценной не только для него и его близких, но и, в определенной степени, для самой революции! Можно ли быть уверенным в безупречной стойкости Гершуни в этой ситуации?

Заметим, что и Азеф рискнул на приезд в Россию только спустя много месяцев после ареста Гершуни, когда поведение Ратаева почти наверняка убедило его в отсутствии подозрений начальства по его собственному, Азефа, адресу.

Возможность сговора Гершуни с властями подтверждается свидетельством Мельникова: до вынесения смертного приговора Гершуни держался достаточно уверенно, приговор же его поразил как громом. Но затем, еще до получения вести о помиловании, Гершуни снова воспрял духом и говорил о посадке в Шлиссельбург, как о вопросе решенном. Конечно, такие естественные колебания настроения вовсе не являются доказательством предательства; к тому же Мельников очень предвзято относился к Гершуни.

В 1907-1908 годах Бурцев по крупицам собирал малейшие свидетельства двойной игры Азефа и постарался разыскать Мельникова, что ему удалось. Дело, очевидно, происходило до смерти Гершуни в марте 1908 года. Мельников подтвердил свои прежние подозрения в адрес Азефа, но, к удивлению пораженного Бурцева, настойчиво «говорил: „бойтесь Гершуни, с Гершуни неладное, все его поведение подозрительно“, и когда я [т.е. Бурцев] говорил так уверенно об Азеве [– так в тексте], что он провокатор, то он говорил: а Гершуни как?»[606].

Действительно, как?

Во всяком случае Бурцев позже как-то заметил: «я лично тоже не отношусь к Гершуни так, как многие к нему относятся»[607]. Но выступать еще и против Гершуни было бы для Бурцева уже слишком – хватило ему и Азефа!..

Главная основа того, что почти никто из современников всерьез не сомневался в безупречной революционной честности Гершуни, в том, что никакими объективными фактами даже возможность (не говоря о достоверности) предательства якобы не подтверждалась. Но вот это последнее обстоятельство мы позволим себе поставить под сомнение.

Поставим вопрос так: если бы Гершуни стал предателем, то что он практически мог выдать?

Покушения на Сипягина, фон Валя и Оболенского, а также невыполненные планы покушений Григорьева на Победоносцева и Плеве были исчерпывающим образом расследованы еще до ареста Гершуни. Косвенное юридическое соучастие в них эсеровских лидеров – Гоца, Чернова и, допустим, Азефа, особой роли не играло: идеологи террора и не уклонялись от политической ответственности за него. Азеф, вынуждаемый полицейскими руководителями освещать террористическую деятельность, должен был, конечно, так или иначе заляпаться в этих преступлениях – Плеве, Лопухин и другие не могли этого не понимать.

Но тут, конечно, дело обстояло в нюансах этой информации.

Если бы, например, Гершуни, спасая свою жизнь, заявил на следствии, что вовсе не он главный руководитель террора, а Азеф, то у Гершуни было немало возможностей оснастить эту версию проверяемыми достоверными фактами – и совсем неважно при этом, соответствовала ли эта версия в своей основе действительному положению тогдашних дел.

Одного факта совместного совещания в Москве в марте 1903 Гершуни с Азефом, который можно было перепроверить через второстепенных свидетелей (например – через прислугу в том доме, где это происходило), было бы достаточно, чтобы и все прочие подробности, сообщенные Гершуни, вызывали доверие – пусть и не полное! Недаром же сам Азеф так опасался ареста Гершуни!

Ценность же подобной информации для Лопухина состояла не в возможности использовать ее для обвинения Азефа в государственном преступлении (а заодно – и себя самого!), а в том, чтобы убедиться в возможности и готовности Азефа пойти на такое преступление! Ведь цели самого Лопухина, как мы увидим ниже, уже не состояли впредь в честнейшем исполнении его служебных функций!

Ясно, что Лопухин в этом случае должен был быть монопольным обладателем сведений, которые Гершуни мог сообщить об Азефе – иначе за секретность такой информации нельзя было бы дать и гроша! В крайнем случае посвященным мог быть и Зубатов, недолго, однако, остававшийся на своем посту после ареста Гершуни, или Гурович, который именно такой информацией и мог шантажировать Лопухина и сохранять с ним доверительные отношения: еще бы: главный агент Департамента полиции – организатор политических убийств! Этого вполне было достаточно для того, чтобы свалить Лопухина, лично знакомого с Азефом!..

О том, что Гурович имел именно такой козырь против Лопухина и использовал его не против него, а для того, чтобы договориться с ним, свидетельствует следующий факт: именно Гурович неотступно дежурил у постели Созонова, арестованного тяжело раненным при убийстве Плеве в июле 1904. Созонов, прекрасно знакомый с решающей ролью Азефа в подготовке уже этого покушения, бредил, не приходя в сознание, а Гурович взял (очевидно – с санкции Лопухина) на себя заботу оказаться единственным восприемником этого бреда[608]!..

Есть и еще один момент, вызывающий обоснованные подозрения: степень откровенности Гершуни о подробностях покушения на Богдановича.

Напомним, что до момента ареста Гершуни дело оставалось темным: Медников, ведший следствие в Уфе, ничего или почти ничего не раскрыл, но, конечно, собрал множество косвенных свидетельств. По адресу Гершуни сложились очень сильные подозрения: вплоть до того, не был ли именно он «Апостолом» – неизвестным участником убийства.

При таком обвинении (даже юридически не доказанном до конца) Гершуни было бы очень трудно спастись от петли, а его возможным покровителям в полиции (независимо от их мотивов) было бы трудно ему посодействовать. Гершуни, таким образом, после ареста наверняка пришлось сильно покрутиться: вероятно, ему было необходимо убедительно доказывать свое алиби. Так или иначе, но ему пришлось отвечать на многие вопросы с целью отмести обвинение в прямом убийстве.

В конечном итоге, обвинение в непосредственном убийстве Богдановича Гершуни не предъявлялось.

Это и есть особый пункт, по которому гипотетическое предательство Гершуни не может быть исчерпывающе отвергнуто: подозрение подкрепляется тем, что судьбы покушавшихся сложились совершенно нестандартным образом. Об «Апостоле» так ничего достоверного до сих пор и не известно (это единственный подобный случай за всю историю БО ПСР и вообще редчайший случай в истории российского терроризма!), а другой убийца, рабочий Е.О.Дулебов, скрывавшийся после террористического акта на нелегальном положении и с апреля 1904 года вошедший в БО, после ареста в марте 1905 года практически безвозвратно исчез: по завершении следствия осенью 1905 года его поместили в сугубо закрытую психиатрическую лечебницу, откуда он не вышел. Никакие сведения о его показаниях не дошли ни до его соратников по революции, ни до последующих исследователей: по крайней мере в опубликованных или хотя бы упомянутых архивных материалах таких данных нет.

На наш взгляд, таким сложным способом охранка прикрыла свои собственные пути поиска «Апостола», которого, в случае ареста, можно было шантажировать показаниями Дулебова (для этого его нетрудно было снова сделать юридически вменяемым), а следовательно – угрозой казни и, тем самым, попытаться склонить к сотрудничеству.

Что касается того персонажа, которого мы подозреваем в том, что именно он был «Апостолом», то во время следствия над Гершуни он также пребывал в тюрьме, откуда был выпущен за недостаточностью улик уже после суда над Гершуни. Возможно, тогда же его и пытались завербовать, но использовать показания о нем Гершуни было невозможно без риска выдать предательскую роль самого Гершуни – и «Апостола» оставили на развод. Зато позднее ареста Дулебова он был вновь арестован и, несмотря на немалую революционную роль, которую играл, снова вскоре выпущен без последствий.

Отметим, что А.В.Герасимов, имевший под контролем Дулебова, якобы обзавелся с 1906 года еще одним агентом в руководстве ПСР помимо Азефа. Этот персонаж так и не был выявлен и разоблачен, но в среде охранников о нем ходили весьма четкие слухи. М.С.Комиссаров, бывший помощник Герасимова, давал такие показания в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства в мае 1917 года:

«Председатель[609]: Вы можете сказать, кто именно из крупных агентов был в ваше время у Герасимова?

Комиссаров: В мое время был Азеф.

Председатель: А кроме Азефа?

Комиссаров: Кроме него был один, – я не могу назвать фамилию, – но это тот, кто выдал нам последнюю группу. Я помню только фамилию А.М.Распутиной. /.../ Кличка его, кажется, Левский. /.../

Левский появился таким образом. /.../ В одно прекрасное время явился какой-то доброволец и предложил свои услуги за довольно крупную сумму, – чуть не за десять тысяч рублей. /.../ этот самый господин указал одну только фамилию Распутиной»[610].

Примерно на то же указывал С.П.Белецкий – бывший вице-директор, а затем директор Департамента полиции[611]: «Что касается Герасимова, то у него были два человека, которые выдавали друг друга. У Герасимова был Азеф, а Трусевич[612] не был с ним связан»[613].

Это – заведомые показания с чужих слов. Сам же Герасимов много позже революции рассказывал, что от идеи внедрения в руководство ПСР еще одного агента он отказался, познакомившись с Азефом; фамилию А.М.Распутиной ему указал Азеф, а под именем Левского сам Герасимов снимал конспиративную квартиру для встреч с Азефом[614]. Не исключено, что Левский – это мистификация Герасимовым коллег из Министерства внутренних дел – со скромной целью выманить 10 тысяч рублей!

Упомянем еще также, что в реальном существовании «Апостола» уже после смерти Гершуни и Дулебова выдвигал сомнения Савинков, утверждая, что Дулебов убивал в одиночку; для этого у Савинкова были серьезные и очень непорядочные мотивы.

Окончательную нашу версию этой таинственной истории мы обещаем опубликовать в дальнейшем.

Возможно ли такое тесное и одновременно тайное сотрудничество Лопухина и Гершуни? Почему бы и нет!

Хорошо известно, что именно Лопухин с самого момента ареста Гершуни постарался установить с ним по меньшей мере корректные отношения: кандалы, в которые был закован Гершуни по распоряжению арестовавшего его Спиридовича, через два дня были сняты по прямому приказу Лопухина (здесь налицо, конечно, применение классической комбинации: злой следовательдобрый следователь). В дальнейшем эти особые отношения могли развиваться и углубляться.

Тогда, в феврале 1904 года, приговор суда в сочетании с помилованием был очень многими воспринят как явное поощрение террору. Почему бы не согласиться с этой точкой зрения, и не расценить исход суда и как прямой ответ на настойчивые доносы Азефа, безусшно пытавшегося именнно в это время сдать полиции Савинкова с товарищами? Сам Азеф, во всяком случае, должен был очень над этим призадуматься.

Дело, между тем, подвигалось к покушению на Плеве.

Террористы нервничали и настаивали на ускорении. Азеф сдерживал их, указывая на недостаточность подготовки. Его правота подтвердилась 18 марта эпизодом с пролеткой Созонова (об этом ниже). Но мотивы неторопливости Азефа были и иными: он ждал, когда же начнут арестовывать его сообщников, торчащих на глазах у филеров у самого здания министерства, в котором поселился Плеве.

Азеф ждал, но не мог дождаться, и это интриговало его все больше. Шапки-невидимки – шапками-невидимками, но никто же не лишал глаз знаменитых медниковских филеров! А получают ли они вообще указания к розыску и аресту террористов, описанных Азефом со всеми подробностями? А не заинтересован ли еще кто-нибудь в убийстве Плеве?

Азеф вычислял варианты, и вычисления не могли не привести его к Лопухину.

Азеф не встречался лично с Лопухиным с марта предыдущего, 1903 года, когда Зубатов и Лопухин пилили его за попытку укрыть Гершуни от ареста. Теперь Азеф хотел выяснить настоящую позицию Лопухина, и пошел на прямую проверку.

Приблизительно за неделю до 18 марта 1904 года Азеф явился по собственной инициативе на квартиру Лопухина и сделал сообщение из трех пунктов: 1) просил прибавить зарплату; 2) рекомендовал арестовать Хаима Левита в Орле, поскольку тот сейчас пишет план деятельности революционных организаций и может быть взят с поличным; 3) сообщил, что на Лопухина готовится покушение – оно назначено на 18 марта и должно произойти на пути Лопухина в министерство, возможно перед самим зданием министерства.

На первое заявление Лопухин ответил уклончиво, что должен встретиться и посоветоваться с Ратаевым. Два других выслушал, не моргнув глазом.

Азеф немедленно выехал в Париж. Своих террористов он обещал встретить после покушения в Двинске, но он всегда мог оправдать свое отсутствие обнаружением слежки за собой, что позже и сделал. Об отъезде за границу он им даже не сообщал: ему, якобы, пришлось две недели колесить по России, чтобы уйти от слежки.

В Париже Азеф явился к Ратаеву и подробно пересказал ему беседу с Лопухиным (от Ратаева и известно ее содержание). Азеф завершил рассказ неожиданным вопросом: а не приходила ли Ратаеву в голову возможность того, что террористы бросят бомбу с улицы в окно кабинета министра? Пораженный Ратаев подтвердил, что это ему в голову не приходило, но он надеется на внешнюю охрану у здания министерства. До 18 марта оставалось еще несколько дней.

Беседа Лопухина с Азефом хорошо известна. Сам Лопухин трактовал ее как попытку Азефа выманить деньги шантажом, почему Лопухин и не реагировал на сообщаемые сведения. Заметим, что гениальный Азеф сознательно давал Лопухину такую возможность: поскольку опасность угрожала якобы самому Лопухину, то последний и имел моральное право ее игнорировать, не принимая меры к усилению охраны министерства.

Что же касается того, насколько сообщение о покушении на Лопухина имело реальную основу, то об этом существует только одно странное свидетельство: «В 1904 году Азеф проектировал план убийства директора департамента полиции Лопухина, которое должно было служить прологом к убийству Плеве»[615], – это из официального заявления ЦК ПСР от 7/20 января 1909 года, которое уведомляло о предательстве Азефа.

Повторяем, что это единственное свидетельство: ни Савинков, ни другие соратники Азефа ни о чем подобном ни раньше, ни позже не упоминали. Сдается, что этот фрагмент отражает беседу эсеровского руководства (Савинкова, Чернова, Аргунова) с самим Лопухиным в декабре 1908 года. Там Лопухин подробно (насколько считал нужным) рассказал о своих прежних отношениях с Азефом. Упоминалось, конечно, и о встрече накануне 18 марта 1904 года. Решив во всем поверить Лопухину, эсеры поверили и в это. Сообщение, конечно, не было прямым вымыслом, а просто протокольно воспроизводило действительно сделанное в 1904 году заявление Азефа Лопухину. Таким образом, нет никаких оснований считать этот план чем-то большим, чем удачной выдумкой Азефа специально для данного разговора.

На сообщение же Азефа Лопухину о А.-Е.Г. (Хаиме) Левите никто не обратил внимания сверх того, что заметили необычную для Азефа настойчивость в стремлении засадить конкретного соратника – чем-то ему Левит насолил. Аналогичный случай имел место с С.Н.Слетовым, который расходился с Азефом в вопросах тактики и которого Азеф действительно очень старался сдать полиции (что и произошло, как мы уже упоминали, в сентябре 1904 года).

На самом деле этим сообщением Азеф однозначно проверял отношение Лопухина и лично к Азефу, и к переданной информации: если Левит арестовывался, то Лопухин Азефу верил. Нежелание (да еще и в уклончивой форме высказанное) увеличить зарплату трактовалось бы как нежелание Лопухина афишировать свое благоволение к Азефу перед ответственными работниками Департамента.

Едва ли вообще разговор о зарплате играл весомую роль – хотя от прибавки Азеф, естественно, не отказался бы! Но зато этой просьбой Азеф полностью удовлетворил всех умников, пытавшихся понять мотивы его визита к Лопухину.

Таким образом, сообщение Азефа о террористах в совокупности с сообщением о Левите давало совершенно законченную логическую конструкцию, позволяющую Азефу понять, чего хочет Лопухин.

Теперь Азефу оставалось только ждать: будут или не будут арестованы террористы 18 марта, будет или не будет арестован Левит.

Все возможные комбинации положительного и отрицательного ответов на эти два вопроса и раскрывали личную позицию Лопухина и его отношение к Азефу и к задачам Боевой организации.

Попробуйте сами проанализировать эти варианты: их всего четыре!..

18 марта прошло, и никаких сообщений в прессе о покушении на Плеве не появилось. Для Азефа это означало одно: террористы схвачены.

И тут Азеф совершает шаг, сыгравший впоследствии колоссальную роль: посылает лично Лопухину письмо о том, что Центральным Комитетом ПСР решено убийство Плеве, ассигнованы 7000 рублей на это, и руководить покушением выехал в Россию Егор Созонов. Это письмо по сути дела мало дополняло информацию, уже известную из Харькова от Герасимова, и, разумеется, никак не влияло на события уже прошедшего 18 марта, но оно было дополнительным алиби Азефа в случае ареста террористов. Это было тем более важно потому, что, хотя Азеф не сделал ни одной ошибки в подборе террористов, и никто из них никогда не выдавал товарищей, в том числе и его самого (в отличие от дававших откровенные показания Григорьева и Качуры, которых завербовал сам Гершуни), но полностью гарантировать это было невозможно.

Прошло еще несколько дней, и наступил срок, когда Ратаев должен был получить по своим каналам сообщение об аресте террористов в Петербурге, если бы это имело место.

Ратаев же оставался безмятежен.

Азеф понял, что случилось нечто непредвиденное и нужно немедленно выяснять ситуацию. Сославшись на болезнь своей матери во Владикавказе, Азеф вымолил у Ратаева разрешение на отъезд в Россию.

В поезде Двинск-Петербург 29 марта Азеф случайно встретился с Покотиловым, который и рассказал ему подробности покушения 18 марта.

Плеве по-прежнему продолжал ездить на еженедельные доклады царю по четвергам.

В четверг 18 марта у здания министерства террористы ждали его возвращения с доклада. Непосредственно перед покушением Максимилиан Швейцер, снаряжавший бомбы, раздал их участникам и сам удалился. Метальщиков было трое: Алексей Покотилов, Давид Боришанский и Егор Созонов – именно в таком порядке они располагались на пути приближения кареты с министром к воротам министерства. Иван Каляев и Иосиф Мацеевский играли роли дополнительных наблюдателей, которые должны были дать сигнал товарищам при приближении цели. Созонов и Мацеевский изображали извозчиков, остальные были пешими. Борис Савинков, расставив всех по местам, удалился в близлежащий Летний сад.

Через некоторое время обнаружилось, что пролетка Созонова стоит не в том направлении, как другие экипажи, ожидавшие клиентов перед зданием министерства. Осыпаемый насмешками коллег-извозчиков, Созонов был вынужден развернуть пролетку и оказался теперь спиной к другим террористам и к направлению приближения кареты с Плеве. Это и оказалось ошибкой предварительной рекогносцировки, на возможность которых обращал внимание Азеф, призывавший не торопиться с покушением.

Созонов не видел, что Боришанский внезапно покинул свою позицию и убежал. Вслед за ним ушел Покотилов – в Летний сад к Савинкову сообщить о бегстве Боришанского. Савинков и Покотилов поспешили назад к зданию министерства. В это время их обогнала карета с Плеве. Покотилов не успел среагировать и бросить бомбу. Не среагировал и Созонов, тоже находившийся спиной к приближавшейся карете и лишь успевший разинуть рот ей вслед.

Плеве въехал во двор министерства, и Савинков приказал террористам немедленно разойтись. Но Созонов был в шоке и отказался покинуть свою позицию.

Савинков не мог поднимать скандал, и Созонов, а также Каляев и Мацеевский, видевшие остающегося Созонова, еще полчаса бесполезно торчали на своих местах.

«Я и до сих пор ничем иным не могу объяснить благополучного исхода этого первого нашего покушения, как случайной удачей. Каляев настолько бросался в глаза, настолько напряженная его поза и упорная сосредоточенность всей фигуры выделялась из массы, что для меня непонятно, как агенты охраны, которыми был усеян мост и набережная Фонтанки, не обратили на него внимания. Впоследствии он сам говорил, что стоял в полной уверенности, что его арестуют, что не могут не арестовать человека, в течение часа стоящего против дома Плеве и наблюдающего за его подъездом. Но и думая так, он последний ушел со своего поста»[616], – вспоминал Савинков. Насколько же бездарным было поведение его самого!

Отметим бессознательное стремление Каляева подвергнуться аресту – недаром Азеф с большой неохотой согласился на его вступление в Боевую Организацию. Каляев в глубине души не желал своей судьбы – стать убийцей и быть казненным за это, но не мог противиться тому, что считал своим революционным долгом.

Но самым важным во всем происшедшим была причина исчезновения Боришанского. Он обнаружил, что окружен шпионами. Опасаясь быть захваченным с бомбой и тем самым сорвать покушение, Боришанский решил немедленно скрыться. Хотя никто из остальных ничего подобного не заметил, объяснение Боришанского было признано удовлетворительным, а его решение – правильным. Разумеется, люди, спугнувшие Боришанского (Боришанский, по свидетельству знавших его, отличался завидным хладнокровием), могли быть случайными зеваками, а мог быть и филерами, кишмя кишевшими у министерства.

Однако самое интересное предположение сделал Ратаев, прочитавший в 1910 году опубликованные воспоминания Савинкова.

В последних Савинков, на которого в связи с разоблачением Азефа также падала густая тень подозрений, стремился полностью оправдать себя, а потому с абсолютнейшей точностью воспроизводил все детали своих похождений с Азефом, чтобы все могло подтвердиться при любой проверке (были зашифрованы только имена людей, предположительно еще не известных полиции). Сочинение Савинкова и проверил Ратаев, и убедился в дотошной правдивости его рассказа.

Любопытно, что самого Савинкова Ратаев в целом честным человеком не считал, в отличие от некоторых других террористов, например – В.В.Леоновича[617]. Зная о беседе Азефа с Лопухиным (о которой, естественно, ничего не знал Савинков), Ратаев предположил, что Лопухин мог послать людей проверить сообщение Азефа и выяснить наличие террористов на указанном месте 18 марта – кто-то из них и мог спугнуть Боришанского. Ратаев предлагал поискать соответствующие распоряжения Лопухина в архиве Департамента[618].

Ничего подобного, конечно, не нашли. Кстати, такое распоряжение должно было сопровождаться довольно сложной бюрократической процедурой, которая никак не могла бы остаться незамеченной еще в 1904 году. Дело в том, что охрана и лично Плеве, и здания министерства подчинялась не Департаменту полиции (который располагался в этом же здании), а начальнику охраны министра А.С.Скандракову. Последний руководил Московским охранным отделением еще во времена Судейкина, потом долго был в отставке, а затем Плеве, став министром, доверил именно ему свою безопасность. Не случайно Спиридович, прекрасно, конечно, понимавший, что же произошло 18 марта 1904 года, роняет относительно этого такую фразу в своих воспоминаниях: «Всей охраной и всем наблюдением там ведал исключительно состоявший при министре Скандраков, не допускавший к этому району чинов департамента полиции»[619].

Учитывая, что никакого приказа об аресте террористов 18 марта не было, предположительное задание Лопухина нужно трактовать так, что проверяющий должен был выявить террористов, но не арестовывать их. Согласитесь – странная задача, учитывая непосредственную близость особы министра, которую надлежит охранять. Кому бы Лопухин мог отдать такое распоряжение и как его мотивировать? Едва ли это было возможно. Но можно предположить другое.

Лопухин, конечно, был заинтригован сообщением Азефа. Ему нужно было проверить две вещи: готовится ли покушение на него самого (верил он в такую возможность или нет, но проверять надо – это очень полезно для здоровья!) и готовится ли покушение вообще. Отсутствие покушения на себя Лопухин мог проверить, убедившись в отсутствии слежки за собой. Ее, конечно, не было, но никогда в этом нельзя быть уверенным абсолютно.

Решающую же проверку можно было осуществить непосредственно у здания министерства 18 марта. Риск при этом, конечно, был, но зато Лопухин, если он на это действительно решился, однозначно выяснил: террористы были на месте, но никто за ним, Лопухиным, не следил; едва ли они даже знали его в лицо. Поскольку Боришанский говорил не об одном шпионе, то и это объяснимо: у Лопухина был надежный напарник для такого тайного мероприятия – Гурович.

Они-то, скорее всего, и были шпионами, нечаянно спугнувшими Боришанского; остальные террористы не обратили внимания на эту парочку наблюдателей. Лопухин, вероятно, спокойно удалился, ожидая взрыва и понимая, что взорвут не его. Поскольку никакого взрыва не последовало, то могли оставаться сомнения в отношении объекта покушения. Письмо Азефа о Плеве и Созонове окончательно ставило все на свои места: целью террористов был Плеве.

Азеф, встретившись в поезде с Покотиловым, выяснил главное: никто и не пытался помешать террористам. Если что-то не так и было с Боришанским, то спустя немного минут уже только нерасторопность Покотилова и Созонова спасла Плеве.

Из других же источников Азеф выяснил, что 16 или 17 (т.е. до 18-го!) марта в Орле был арестован Хаим Левит (Левит был греческим подданным; после ареста – выслан за границу, и в российские дела больше не лез). Теперь и Азеф знал все: Лопухин в курсе дела, верит ему, Азефу, и хочет, чтобы Азеф убил Плеве.

Безмолвное и заочное соглашение состоялось!

Но чтобы это могло произойти, согласитесь, было необходимо, чтобы Лопухин прекрасно понимал, с кем же он заключает это соглашение. Это означает, что факт выдачи Гершуни истинной роли Азефа можно, по-видимому, считать вполне установленным!

Заметьте: для Азефа это тоже должно было стать очевидным. А это значит, что он все знал о том, как вел себя Гершуни, оказавшись в тюрьме, и должен был это использовать тогда, когда Гершуни в 1906 году бежал с каторги и в начале 1907 года вернулся в состав руководства ПСР.

Некоторую незадачу создавало письмо Азефа из Парижа; оно было рассчитано на происшедший арест террористов, а теперь представляло опасность для них. Давать ему ход Лопухин не хотел – это могло помешать покушению. Уничтожить письмо он не решался – а вдруг о нем знал Ратаев? Поэтому Лопухин засунул письмо в архив; в контексте прошедшего разговора с Азефом Лопухин мог гнуть свою линию: он Азефу не верит.

Но это уже была определенная натяжка и даже служебное преступление. Азефу продолжали платить 500 рублей в месяц (сказочная зарплата!), а в письме указывалось о покушении уже не на него, Лопухина (который сам хозяин своей жизни), а на Плеве, которого Лопухин обязан охранять. Имея под боком немалое число явных или скрытых недоброжелателей, Лопухин не посмел добраться до этого письма и в июле 1904 года, когда был убит Плеве.

Письмо благополучно пролежало до весны 1908 года, когда Герасимов по просьбе Азефа разыскал и уничтожил его. Азеф опасался (и не без оснований), что подобные документы могут быть выкрадены предателями в охранке и проданы революционерам, а в это время, в 1908 году, Бурцев уже нагнетал тучи над его головой.

Герасимов, обнаружив такое письмо, должен был дать ему ход: оно было явным свидетельством по меньшей мере халатности Лопухина. Но в первой половине 1908 года у Герасимова не было никаких мотивов катить бочку на Лопухина, ушедшего на покой. Скрывая же письмо, Герасимов становился сообщником Лопухина. Поэтому Герасимов письмо уничтожил, написав о нем только в мемуарах, вышедших в свет в 1934 году. Но Лопухин-то этого осенью 1908 года не знал – и об этом придется вспомнить, рассматривая сюжет разоблачения Азефа.

Террористы неудачей 18 марта были буквально раздавлены.

Приехав в Двинск и не обнаружив там Азефа, они вообразили, что Азеф арестован – это переполнило чашу их страданий. Савинков сорвал группу с покушения на Плеве, в успех которого он уже не верил, и переместился в Киев готовить покушение на генерал-губернатора Н.В.Клейгельса (всем этим студентам-неудачникам Клейгельс запомнился разгоном демонстрации в Петербурге в 1901 году). Покотилов и Боришанский с этим не согласились и снова пытались убить Плеве.

Пошел отсчет четвергов: 25 марта Покотилов и Боришанский по какой-то причине Плеве не встретили.

Когда Азеф беседовал с Покотиловым 29 марта, то попытался отговорить его от покушения, совершаемого столь слабыми силами, но не преуспел. Не характерное для Азефа отсутствие твердости вполне объяснимо: едва ли он в этот момент уже знал об аресте Левита.

Следующая попытка назначалась на 1 апреля.

Но ночью 31 марта Покотилов, снаряжавший бомбы в номере Северной гостиницы в Петербурге, стал жертвой собственной неосторожности: его разнесло в пыль, с ним погибло и три четверти имевшегося у террористов динамита. Так погиб этот известный социалист-революционер – сын генерала и шурин тогдашнего товарища министра финансов П.М.Романова. Все свои немалые денежные средства Покотилов предоставил Боевой Организации – в этом он даже перещеголял сыновей миллионеров Михаила Гоца и Егора Созонова!

Смерть Покотилова окончательно обескуражила Савинкова с товарищами.

Но тут в Киев на их головы свалился Азеф.

Азеф был уже не тем Азефом, который своей нерешительностью тормозил дело 18 марта 1904 года. Теперь этот человек твердо знал, что надлежит делать ему и что надлежит делать его мальчишкам. Тут-то они ощутили его жесткую руку! Все сомнения были подавлены, все препятствия устранены, все мелочи предусмотрены.

Теперь Плеве был обречен.

Штаб-квартира заговорщиков в начале мая была организована в Петербурге. В нанятой квартире поселились: Б.В.Савинков – под видом богатого англичанина, ведущего комиссионную торговлю; двоюродная сестра видного большевистского лидера Г.Я.Сокольникова (Бриллианта) и подруга погибшего Покотилова Д.В.Бриллиант, занявшая место последнего в БО, – под видом содержанки англичанина; Е.С.Созонов – под видом лакея; бежавшая с поселения после многих лет каторги старая революционерка П.С.Ивановская-Волошенко – под видом кухарки.

Швейцер был где-то занят изготовлением недостающего динамита, с которым и приехал в Петербург прямо накануне назначенного дня покушения. Остальные участники группы продолжали изображать извозчиков и лотошников, и вели ради полной конспирации соответствующий довольно тяжелый образ жизни. Тщательно организованное наблюдение позволило составить достаточно подробный график регулярных перемещений Плеве.

Азеф контролировал и направлял деятельность террористов наездами – чтобы как можно лучше скрыть от полицейского расследования, которое должно было состояться после покушения, свою непосредственную и тесную связь с убийцами.

Весной 1904 года в Одессе состоялось заседание членов ЦК ПСР, находившихся в России (членами ЦК в это время были М.Р.Гоц, Е.Ф.Азеф, В.М.Чернов, А.И.Потапов, С.Н.Слетов, Н.И.Ракитников, М.Ф.Селюк и Е.К.Брешко-Брешковская; Гоца, Чернова и Брешковской в Одессе не было), решившее, что вследствие тотальных неудач Боевой Организации ее деятельность следует поставить под строгий контроль ЦК. По сути это было выражением недоверия Азефу – не как возможному предателю, конечно, а как недостаточно компетентному организатору и руководителю.

Азеф сообщил своим подопечным эту новость в более усиленном варианте: что ЦК, дескать, вообще поставил вопрос о роспуске БО[620]. Тем самым Азеф действовал террористам на самолюбие, а культивируя у них неприязнь к партийным боссам, теснее привязывал боевиков к себе лично.

В июне, когда Азеф снова посещал Одессу, росту боевых настроений деятелей, не рискующих собственными жизнями, способствовал крупный успех конкурирующей организации: 3/16 июня 1904 года в здании Финляндского Сената финский националист студент Е.Шауман, сын сенатора, стрелял в генерал-губернатора Н.И.Бобрикова, который еще с 1898 года усиленно старался русифицировать Финляндию, а ныне считался вернейшим поборником политики Плеве. Шауман застрелился на месте покушения, а Бобриков скончался следующей ночью. Понятно, у эсеровских политиканов слюни потекли от зависти!

Но легче было принять их постановление, чем воплотить его в жизнь: пока что террористы оставались в распоряжении Азефа, а не ЦК, а после убийства Плеве Азеф за границей без особого труда добился, используя безоговорочный авторитет Гоца, отмены этого дискриминационного решения. Впредь, до окончания эпохи правления Азефа, БО сохраняла свою автономию от говорливого и бездарного эсеровского руководства. Но пока что ребятишкам Азефа и ему самому предстояло держать экзамен не только перед врагами революции, но и перед ее вождями.

Окончательный инструктаж Азеф провел за несколько дней до 8 июля прямо в Петербурге, уже с участием Швейцера, привезшего динамит, при изготовлении которого он был ранен и едва не погиб.

Полностью спланировав покушение и проработав со всеми участниками их индивидуальные роли, Азеф не оставил Плеве никаких шансов на спасение. После этого он, заметая следы, двинулся за границу, остановившись в Вильне. Обеспечивая алиби, из каждого пункта он слал донесения Ратаеву.

Сообщения Азефа, однако, в совокупности обрисовали достаточно четкие контуры готовящегося преступления, и решение об исходе дела предоставлялось, таким образом, по-прежнему Лопухину.

В частности, еще 20 мая Азеф, посетив Уфу, передал оттуда, ссылаясь на беседу с Изотом Созоновым, что брат последнего, Егор, занят каким-то серьезным делом (семейство Созоновых проживало в Уфе и владело богатыми лесоразработками на Южном Урале). 11 июня Азеф сообщил, что 31 марта в Северной гостинице погиб Покотилов (только этот донос и позволил, наконец, полиции установить личность разорванного взрывом террориста; подчиненные Лопухина постарались скрыть источник этой конфиденциальной информации, распустив слух, что Покотилов опознан по единственной уцелевшей пуговице с фирменным знаком вполне определенного ателье в Женеве), а 19 июня из Одессы передал, что утрата бомб при взрыве Покотилова заставила отложить покушение на Плеве[621].

Эти донесения, пройдя через руки Ратаева в Париже, скопились на столе Лопухина. Последний, понятно, не имел возможности прятать их под сукно, хотя явно не стремился быстро реагировать. Но и он, в конце концов, должен был имитировать поиск террористов, и покушение едва не оказалось сорвано его вынужденной активностью.

Дистанционное управление Азефа страдало тем недостатком, что всего на свете Азеф все-таки предусмотреть не мог. Непосредственное руководство на месте действия принадлежало его помощникам, в данном случае – Савинкову. И даже при удачном покушении на Плеве выявилась достаточно очевидная бездарность Савинкова, только игравшего роль прироженного террориста, но вовсе не бывшего таковым по существу.

Некоторые осложнения своим подопечным внес и сам Азеф, согласившись на последнем совещании на предложение Боришанского подключить нового исполнителя – Сикорского, с которым ни Азеф, ни все остальные (кроме Боришанского) никогда раньше не встречались. Впрочем, Азеф и позже доверял самостоятельности Боришанского и имел, вероятно, для этого веские основания. Неудачи же, постигшие Сикорского, целиком ложатся на голову Савинкова – непосредственного руководителя, обязанного отвечать за то, насколько точно усвоили подчиненные полученные ими инструкции.

Вот как описывает Савинков появление этого трагикомического персонажа в Петербурге:

«Дня за три до 8 июля в Петербург приехал Лейба Вульфович Сикорский или, как мы называли его, Леон. Сикорскому было всего 20 лет, он плохо говорил по-русски и, видимо, с трудом ориентировался в Петербурге. Боришанский, как нянька, ходил за ним, покупал ему морской плащ, под которым удобно было скрыть бомбу, давал советы и указания. Но Сикорский все-таки робел и, увидев впервые меня, покраснел, как кумач:

– Это очень большая для меня честь, – сказал он, – что я в большой организации, и что Плеве... Я очень давно хотел этого.

Он замолчал. Молчал и Боришанский, с улыбкой глядя на него и как бы гордясь своим учеником. Сикорскому нужны были деньги на покупку плаща и платья. Я дал ему сто рублей.

– Вот, купите костюм.

Он покраснел еще гуще.

– Сто рублей! Я никогда не имел в руках столько денег...

Мне он показался твердым и мужественным юношей. Я опасался одного: его незнакомство с городом и дурной русский язык могли поставить его в затруднительное положение»[622] – характерное поведение террористов-людоедов, нашедших подходящего камикадзе.

Созонов сорвал акт 8 июля 1904 года, опоздав к раздаче бомб и заставив тем самым отложить покушение. Произошло это, однако, по прямой вине Савинкова.

Последний контролировал раздачу бомб, которая должна была начаться как раз с Созонова. Но Савинков не смог его встретить на условленном отрезке Ново-Петергофского проспекта – между улицами Десятая и Двенадцатая Рота. Оказалось, что оба были там в назначенное время, но прогуливались, каждый не доходя до концов квартала, а потому и не встретились. Но это уже никого из террористов не обескуражило и не напугало, тем более, что сразу Созонов, Каляев, Боришанский и Сикорский уехали в Вильну к Азефу, от которого и получили соответствующую накачку.

Савинков к Азефу не ездил – очевидно, опасаясь разноса.

Задержка, однако, едва не сорвала покушение. 13 июля (за два дня до успешного покушения) Лопухин поставил Департамент полиции на уши: искали архивные сведения о Е.С.Созонове, названном в предшествовавших доносах Азефа. Но Скандракова, возглавлявшего охрану Плеве, не предупредили о необходимости повысить бдительность. И Созонов 15 июля 1904 года бомбой разнес карету Плеве в щепки.

Савинков при покушении вел себя нелепо и едва не попался. Со своей позиции он не видел взрыва и его результатов, а потому подбежал посмотреть. Он увидал тяжело раненного Созонова, но не заметил невдалеке изуродованного трупа Плеве и обломков кареты (раненные лошади унеслись с места покушения). Савинков пытался разобраться в ситуации, а оказавшийся здесь полицейский пристав Перепелицын, хорошо знакомый с Савинковым по прошлым арестам последнего, уговаривал его немедленно уйти. Очевидно, Перепелицын, испытывая к Савинкову симпатию и зная, что тот числится в розыске как беглый ссыльный, не хотел, чтобы Савинков попался на месте убийства, которое Перепелицын никак не связал с его появлением. Савинков внял, наконец, совету и удалился, оставшись в данный момент в полном убеждении, что Плеве уцелел.

Еще более нелепо повел себя Сикорский. В случае неудачного покушения Швейцер должен был собрать бомбы у метальщиков и разрядить для последующего использования (так и было сделано 8 июля); это была технически довольно опасная операция. Поэтому бомбы террористов, находившихся на запасных позициях, в случае удачного покушения должны были быть ими ликвидированы – утоплены в безопасных местах. Каляев и Боришанский успешно с этим справились. Не то случилось с Сикорским – снова предоставим слово Савинкову:

«Каждый метальщик получил точную инструкцию, где топить свою бомбу /.../, Сикорский – в Неву, взяв лодку без лодочника в Петровском парке и выехав с нею на взморье. Я просил Боришанского специально показать ему Петровский парк, и он показал. /.../ Сикорский, как мы и могли ожидать, не справился со своей задачей. Вместо того, чтобы пойти в Петровский парк /.../, он взял у горного института ялик для переправы через Неву и, на глазах яличника, недалеко от строившегося броненосца „Слава“, бросил свою бомбу в воду. Яличник, заметив это, спросил, что он бросает. Сикорский, не отвечая, предложил ему 10 рублей. Тогда яличник отвел его в полицию.

Бомбу Сикорского долго не могли найти, и его участие в убийстве Плеве осталось недоказанным, пока, наконец, уже осенью рабочие рыбопромышленника Колотилина не вытащили случайно неводом эту бомбу и не представили ее в контору Балтийского завода»[623].

Таким образом, в руках полиции оказалось сразу два террориста – Созонов и Сикорский.

Сам Азеф узнал об убийстве Плеве 15 июля, находясь в Варшаве, из экстренного выпуска газет. Он буквально выпрыгнул за границу, вскочив в первый же поезд, и 16/29 июля, закрепляя алиби, из Вены прислал телеграмму Ратаеву[624].

Отметим, что хотя лихорадочные перемещения Азефа вполне избавили его от возможных подозрений полиции (во всяком случае, никем подобные не высказывались), но члены его боевой группы не могли не призадуматься о несколько загадочном поведении шефа. Никто из них гением не был, но и идиотами они не были тоже. Однако, у них практически не было выбора: Азеф не только превосходил каждого из них уверенностью, жизненным опытом и трезвостью мышления, так что бунтовать против него было бы совершенно не в интересах дела, но никто в ПСР и не собирался давать им право критиковать начальство. Только много позже, когда никакой ПСР практически не существовало, а Савинков уже давно не состоял ее членом и занимался литературным творчеством в камере на Лубянке, он позволил себе привести честные и откровенные соображения и свидетельства о том, что же происходило в 1904 году. Нет оснований подозревать его в неискренности по отношению к событиям, ставшим историей и утратившим всякую политическую актуальность. Совершенно объективно он отметил: «ЦК, покрывая Азефа своим авторитетом, назначил его нашим начальником с неограниченными полномочиями, не спрашивая нашего согласия и требуя беспрекословного подчинения»[625].

Именно такое положение защищало Азефа от возникающих подозрений.

С другой стороны, что же оставалось делать членам ЦК, прочно окопавшимся за границей? На территории России партийной работой руководил главным образом Азеф. Он же единолично кооптировал в ЦК новых членов, включая тех, кто попытался в Одессе выразить ему недоверие. Могли ли и имели ли право Чернов и другие («Бабушка» тоже эмигрировала в 1903 году) указывать Азефу, как он должен распределять свое время между боевиками и остальной общепартийной работой, под предлогом которой он увиливал от присутствия при террористических актах?!

Ведь и работа какая-никакая велась, и главнейший террористический акт завершился полным успехом! К тому же все мало-мальски посвященные в секреты террора понимали, что без чрезвычайных усилий Азефа студенты-недоучки ничего бы не добились.

Да и внутри БО холодок к Азефу вовсе не преобладал. Впредь же Азеф еще больше старался, чтобы люди, непосредственно рискующие своими жизнями и фактически осуществляющие самую важную и престижную партийную деятельность, относились к нему лично с симпатией и доверием – и в этом он преуспел – в 1905-1908 годах других мнений среди террористов не было.

Убийство Плеве 15/28 июля 1904 года стало чуть ли ни публичным праздником. Как раз в этот день в деревушке под Женевой открылся съезд заграничных организаций ПСР – для обсуждения партийной программы, до сих пор официально не существовавшей. Весть об удачном покушении привела к такой попойке, что съезд был разогнан местной полицией – безо всяких политических мотивов. Принятие программы отложилось еще на полтора года.

Радовались не одни эсеры и не только революционная эмиграция: «Радость по поводу его убийства была всеобщей»[626], – утверждал П.Н.Милюков.


Яндекс.Метрика