История России XIX–XX вв.

Достигнув с помощью курса на некоторую либеризацию режима высшей реальной власти в стране, Хрущев столкнулся с трудноразрешимыми экономическими проблемами. Испытавший, как всякий человек, рано покинувший деревню, ностальгию по аграрному труду, Хрущев считал первостепенной задачей подъем сельскохозяйственного производства. Даже простое уменьшение сверхэксплуатации крестьянства, осуществленное по инициативе, принесло определенные плоды. И хотя самим колхозникам по-прежнему не разрешалось быть хозяевами. производства, результатов своего труда, а прерогатива управления колхозами была опущена с областного на районный уровень, даже эти незначительные послабления привели некоторому приросту сельхозпродукции. Постоянно увеличивались вложения в сельское хозяйство. Основательную прибавку дало на первых порах освоение целины.

Идея, высказанная еще в начале ХХ в., начала реализовываться в 50-е гг. Однако освоение целины было проведено в ущерб традиционном зерновым районам. Все же производство зерна в СССР возросло с 1954 по 1956 г. в полтора раза. Скачок действительно был небывалый. Это и привело Хрущева в эйфорию успеха. При всем своем крестьянском реализме, Хрущев, как и часть сторонников, был одержим странной идеей об автоматической реализации преимуществ социализма перед капитализмом. Причем, если капитализм добивался в чем-то успехов, считалось, при пересадке этих успехов на социалистическую почву, они многократно умножатся. Так и произошло с увеличением кукурузой. Очарованный успехами американских фермеров выращивании этой зерновой культуры, Хрущев, в ком противоречие времени сконцентрировались полнее, потребовал повсеместного ее распространения объектом насмешек и анекдотов. Первоначально беззлобно-ироничное отношение к нему стало переходить в иронию оттенком издевательства. Но дело не только в этом. Лозунг «Держись, корова из штата Айова» откровенно раздражал людей, из которых далеко не все наедались досыта, ввиду изобилие на полках магазинов икры, крабов и колбас. Да к тому же традиции соревноваться в рапортах перед начальством по любому поводу, ставшие неотъемлемым ритуалом, вели к стремлению приписать, прибавить, получше отчитаться. При Сталине тоже существовали приписки, однако риск был достаточно велик, тем более что право на приписки имел только Сталин и его окружение (вспомним заявление об окончательном решении зерновой проблемы). Теперь же можно было рискнуть по-крупному, рискуя немногим. В ходе эпопеи по достижению американского уровня производства мясопродуктов прогремела так называемая «рязанская панама». «Панамой» на жаргоне финансовых дельцов всегда именовалась какая-либо финансовая афера. Первый секретарь Рязанского обкома партии А. Ларионов человек от природы весьма незаурядных способностей, решил прославиться, взяв от имени колхозников области обязательство увеличить поставки мяса государству в 4–5 раз. Прирост в первый год составил 100 %, но он был фальшивым: скот закупали в соседних областях, обкладывали податями все предприятия, учреждения, школы, не интересуясь, как люди будут мясо добывать. Ларионов получил звезду Героя Социалистического Труда, но вскоре махинации вскрылись. Ларионову пришлось покончить собой. Так бесславно закончились попытки с помощью существовавшей системы производства и управления сельским хозяйством совершить скачок в сфере, где требуются усилия иного рода.

Надеждам быстро и досыта накормить страну не помогли ни выселения ученых-аграрников из Москвы «поближе к земле», ни бездумные реорганизации МТС и продажа бросовой сельхозтехники колхозам, в очередной раз загнавшая крестьянство в долги. Имевшийся реальный прирост явно не соответствовал гипертрофированным ожиданиям. Хрущев и его новые советники медленно, но неуклонно возвращались к старым методам подавления остатков крестьянской свободы, сохранившимся в виде личного подворья. Вновь, как при Сталине, началась кампания против «тунеядцев», не желающих трудиться на колхозно-совхозных полях. Участки колхозников и рабочих совхозов урезались, коровы и иная живность отбирались. С каждым годом усиливалась миграция из деревни, тем более что пропаганда «великих строек» была весьма действенной. Миграция, характерная для всякой страны, переходящей от традиционно-аграрного к урбанистическому, индустриальному обществу, стала приобретать патологический характер, нарушая нормальный половозрастной состав как сельских, так и городских жителей. Ища ответа на загадку, почему же ничего не дается в аграрной сфере, Хрущев пытался найти его вновь в опыте США, механически пересаживая его на отечественную почву: была объявлена программа усиленной химизации. Знакомый каждому жителю СССР лозунг «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», когда-то оброненный Лениным, Хрущев, с подачи советников, дополнил: «… плюс химизация народного хозяйства». Но и это мало помогало. Тогда в бой был брошен последний резерв. Не видя зримых улучшений в работе аграрного сектора, Хрущев возложил всю вину за это на сельские партийные организации, которые якобы плохо мобилизуют трудящиеся массы, слабо руководят ими. В конце 1962 г. районные и областные партийные организации были разделены на городские и сельские. Произошло фактическое разделение партии на две части. Среди значительной части партийного аппарата росло недовольство. Во-первых, постоянными нападками Хрущева неумение аппаратчиков работать эффективно; во-вторых, опасались, что раздел аппарата приведет к потере управляемости обществом, ибо в тоталитаризме и авторитарных режимах аппарат должен быть един и сплочен; наконец, в третьих, в адрес Хрущева начали глухо раздаваться обвинения, что, разделяя аппарат, он фактически пытается создать новую крестьянскую партию эсеровского типа. А это уже было подозрение в идеологическом отступничестве, которое не прощалось.

Обострялась также ситуация в управлении промышленной и научной сферами. Необходимо, когда мы изучаем «хрущевское десятилетие», учитывать: оно пришлось на период развития научно-технических достижений. Не только в СССР, но и во всем мире царила технократическая эйфория. Казалось, что в течение 10–15 лет будут побеждены основные болезни, по-домашнему обживется космос, химия позволит синтезировать пищу искусственным путем, будут получены необычайно дешевые и практически неисчерпаемые источники энергии, природа будет преобразована человеком в техницистско-утопическом духе. Главным героем романов, фильмов, спектаклей становится ученый, укутанный дымкой романтики и самопожертвования Техницистская утопия в конце 50-х – начале 60-х гг. вместе с возрождением утопии социальной нашла свое выражение. Новых планов ускоренного коммунизма. Безусловно, успехи были: запуск первого спутника и первого человека в космос, конструирование ядерных реакторов и т. п. Но это были разовые случаи. Они служили пропаганде советского образа жизни внутри страны и за рубежом, являясь предметом законной патриотической гордости миллионов людей. Однако научно-технический прогресс, несмотря на многочисленные пленумы, совещания, съезды, упорно не развивался вширь, система управления блокировала его интеграцию с производством.

Историческая драма и беда Хрущева и его сторонников состояла в том, что намерение провести общественные реформы сочеталось с непониманием закономерностей функционирования того общества, которое они собирались реформировать. У них не было стройной концепции реформ, а лихорадочные мероприятия, усугубленные импульсивностью личности самого Хрущева, только усугубляли дело.

Хрущев в принципе правильно определил, что ведомственно-отраслевая система министерского руководства, сложившаяся еще в начале 30-х гг., фактически начала работать сама на себя, тормозя технический прогресс. Но что призвано ее заменить? Ответ был найден в попытке создать иную систему управления хозяйством – без реформ сущностных, затрагивавших экономические отношения. С 1957 г. началось создание вместо отраслевых министерств региональных органов управления – советов народного хозяйства (совнархозов). Перенос центра тяжести в управлении промышленностью и наукой с плеч столичной бюрократии на плечи бюрократии региональной не удовлетворил ни первую, ни вторую. Со временем стало ясно, что престиж столичного руководства упал, но престиж местных руководителей не повысился. Лишенные привычной крыши над головой в лице распределяюще-руководящих органов Госплана, Госснаба и т. п., местные руководители чувствовали себя неуютно, тем более что реальной передачи полномочий сверху вниз так и не произошло. На первых порах местная бюрократия поддержала Хрущева, но со временем начала в нем разочаровываться. Более того, реорганизации привели к потере управляемости научными исследованиями: центр руководства ослаб, а кругозор и интересы региональных партхозлидеров вступали в противоречие с интересами науки, не знающей границ. Надо отдать должное Хрущеву – в конце своей политической карьеры он стал хоть и немного, но осознавать, что неудачи его реформ состоят вовсе не в том, правильно или нет выбрана схема управления. Не без влияния выступления ряда экономистов он стал приглядываться к некоторым экономическим экспериментам, скромным по сегодняшним масштабам, но весьма дерзким по тем временам.

Уже с начала 60-х гг. начинается перевод некоторых средних предприятий на принципы экономической самостоятельности, материальной заинтересованности, хозрасчета. Если бы они получили правильное развитие и осмысление, то могли бы стать основательной базой для дальнейших реформ. Но дело в том, что они не давали зримого и сиюминутного эффекта. Вот почему большого распространения эти экономические новации не получили.

Реформы хрущевского времени затронули и сферу народного образования. И здесь можно увидеть то же желание достичь быстрого эффекта, то же неумение добиться хоть и незначительных, но реальных сдвигов. Начавшаяся научно-техническая революция настоятельно требовала и революции в системе образования. Существовавшая система, сформированная на начальном этапе индустриализации, нацеливала на получение образовательного минимума с последующей скоротечной профессиональной подготовкой для работы в достаточно примитивных раннее индустриальных производствах. Высшее образование было сориентировано лишь на детей из средне– и высокобеспеченных семей. Количество мест для абитуриентов в вузах в конце 40-х гг. практически сравнялось с количеством выпускников 10 классов. Фактически такая ситуация консервировала социальную, кастовую замкнутость, не создавала конкуренции умов, способностей. Чтобы разрушить эту традицию, с 1958 г. начинается кампания укрепления «связи школы с жизнь». Десятилетнее образование превращается в одиннадцатилетнее. В старших классах два дня в неделю отводятся на производственный труд. В вузах же возрождаются «рабфаки», выходцам с производства предоставляются льготы при поступлении. Однако реальность принесла горькие плоды. Не подготовленная ни материально, ни в кадровом отношении реформа фактически провалилась. Школьники получили два дополнительных выходных дня от учебы, а полученные специальности ими практически не использовались. Ослабление требовательности для одних категорий поступающих в вузы происходила к росту взяточничества при приеме других категорий; и общий профессиональный уровень специалистов выпускаемых вузами, стал медленно, но неуклонно снижаться. Образовательную систему начали разъедать протекционизм, некомпетентность. В этих условиях стала выделяться небольшая группа столичных «элитных вузов», в которых еще поддерживался высокий уровень образования. Но для тех, ради кого реформа затевалась, они были недоступны. Вместо ожидаемого социального равенства вышло усиление социального неравенства.

Сложными и противоречивыми были отношения Хрущева и его окружения с интеллигенцией. Определенная часть научно художественной интеллигенции с пониманием встретила начало десталинизации. Ослабление запретов на контакты с Западом, возможность публикации произведений некоторых репрессированных писателей, открытие новых литературно-художественных журналов, театральных коллективов, увеличение числа выпускаемых фильмов – все это благотворно сказалось на общем настроение интеллигенции. Но одновременно продолжалось идеологическое давление в духе традиционной коммунистической пропаганды, цензурный пресс несколько ослабел, но продолжал свое существование. Среди самой интеллигенции, особенно в художественной и гуманитарной сферах, сохранялась мощная догматически-сталинская прослойка, морально и материально связанная с предшествующим режимом, имевшая значительное влияние на партийное руководство идеологической жизнью. При оценке интеллектуальной жизни хрущевского периода следует исходить из того, что процесс либерализации мыслился только лишь в рамках коммунистической идеологии и идейная полемика между либералами и консерваторами шла, сопровождаясь выяснением того, какая из сторон лучше, точнее, полнее отражает марксистско-ленинские постулаты. Верховным арбитром в этих спорах становились высшие партийные инстанции, за которыми и оставалось последнее слово. Если же учесть, что самыми крупными идеологами хрущевского периода являлись Л. Ильичев и М. Суслов, склонные скорее к ортодоксии, нежели к попустительству либеральным тенденциям, то настоящей полемики между спорящими сторонами не получалось. Но в эти годы фактически возрождалась старая российская традиция, идущая еще от 30-х гг. XIX в., когда идейные споры облачались в литературно-критическую полемику. Полемики между комлибералами и комконсерваторами находила свое отражение постоянные стычки на страницах ведущих литературных журналов «Новый мир» и «Октябрь». Вырабатывался особый «эзопов язык», когда в форме рецензии на книгу, фильм, театральную постановку излагались политические платформы. Кульминацией художественной и одновременно политической жизни тех лет стала публикация в «Новом мире» повести тогда еще никому не известного учителя из Рязани, будущего Нобелевского лауреата по литературе А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Хрущев не только разрешил ее печатание, преследуя свои интересы, для усиления борьбы против «сталинистов», мешавших, по его мнению, преобразованиям, но и публично поддержал Солженицына, выдвинутого на Ленинскую премию. Тот факт, что Ленинская премия Солженицыну присуждена не была, уже тогда показал, что влияние Хрущева продолжало падать. Это был один из первых сигналов непослушания высших слоев партаппарата своему лидеру.

В практике художественно-идеологической жизни важное место занимали разного рода «разборки» с писателями и поэтами, критиками и художниками. Так случилось с романом Б. Пастернака «Доктор Живаго», фильмом М. Хуциева «Мне двадцать лет», скульптурами Э. Неизвестного. Публикация произведений писателей Запада обязательно сопровождалась предисловиями и послесловиями, доказывающими, что в этих произведениях обличается «буржуазный образ жизни». Дозированная либерализация вызывала недовольство практически всех групп интеллигенции: либералов – своей непоследовательностью, консерваторов – самим фактом «отступничества» от ортодоксальных принципов.

Противоречия идейно-политической жизни сконцентрировались в одном из значительных событий начала 60-х гг. – в работе XXII съезда КПСС. На съезде Хрущеву удалось добиться наращивания критики сталинизма, хотя ему это требовало прежде всего для того, чтобы окончательно разделаться со старой оппозицией – Молотовым и другими. Мумия Сталина была вынесена из Мавзолея и захоронена в могиле у кремлевской стены. Но одних только разоблачений преступлений прошлого режим для Хрущева было недостаточно. Требовалось наращивание «пропаганды успеха». Этой цели должна была послужить новая Программа КПСС.

По традиции советского общества, Программа партии служила руководящим набором постулатов для всех сфер жизни. В октябре 1961 г. новая Программа провозгласила: нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме. Хрущев сделал то, на что не решался даже Сталин. Провозглашение непродуманных целей, хотя в то время они и оказали на часть людей гипнотическое воздействие, привело к тому, что к началу 80-х годов, когда должен был наступить обещанный коммунизм, разочарование подобной идеологии стало практически повсеместным. Отсутствие реального дела заменялось нарастанием пышной ритуальности, достигшей своей кульминации во времена Брежнева. Наращивание ритуальности и обрядности – важнейший симптом увядания любой идеологической схемы, однако значения этим тенденциям тогда не придали. В эти же годы проявляется и боязнь Хрущева даже гипотетических попыток со стороны общества создать антибюрократические группы. Органы безопасности в конце 50-х – начале 60-х гг. вели охоту за теми, кто призывал развернуть антибюрократическую борьбу, даже если это осуществлялось с марксистко-ленинских позиций. Но в крупных городах по рукам ходили машинописные или переписанные от руки призывы перейти от диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата, вернуться «заветам Ильича». У Хрущева вызывала страх даже антибюрократическая кампания в Китае, с помощью которой против соперников боролся Мао. На этой почве усиливалось хождение между Москвой и Пекином. Но одновременно с этим Хрущев сам выступал инициатором словесной критики бюрократических извращений. Он и его идеологи настаивали на усилении «общественных начал» во всех сферах жизни. В них он видел пути развития коммунистического общественного управления. В ряде мест председатели исполкомов Советов избирались «на общественных началах», а поскольку через них шло решение большинства бытовых проблем, управление оказывалось потеряно. Реалии жизни в очередной раз вступили в противоречие с нежизнеспособной схемой.

Но главной миной, заложенной Н.С. Хрущевым на XXII съезде партии, стали некоторые новые пункты партийного Устава. В них, со ссылкой на постоянное обновление и приток свежих руководящих кадров, были включены положения, что партийные работники, вплоть до уровня секретаря обкома, не могут занимать свои посты более чем по два срока подряд по четыре года. Срок пребывания на руководящих постах у многих низовых и средних партработников истекал к 1965–1966 гг. Там же, на съезде началась антихрущевская консолидация, оппозиция ему усилилась.

Народные массы, которым обещано было многое, не чувствовали значительного улучшения своего положения. Следует учесть, что свободы труда, свободы конкуренции в труде в советском обществе никогда не существовало. Покровительственная, патерналистская политика партийно-государственных верхов приводила к вероятности протеста целых социальных групп. Периодические же благодеяния верхов воспринимались как нечто такое, что «верхи» выдают, опасаясь «низов». «Верхи» ворчали на неблагодарность «низов», а «низы» же считали, что те им постоянно недодают. И даже реальное улучшение жизни населения при Хрущеве, связанное с повышением уровня пенсий, минимума заработной платы, не останавливало вероятности волнений, которые проходили в конце 50-х – начале 60-х гг. в Горьком, Муроме, Грозном, Донецке, Ярославле, других городах. Но самыми крупными и трагичными были события в Новочеркасске в июне 1962 г.

После денежной реформы 1961 г. и нескольких неурожайных лет снабжение традиционными продуктами питания большинства слоев населения резко ухудшилось. В июне 1962 г. было обнародовано постановление в целях «заботы о трудящихся» о повышении цен на мясо и масло на 30 и 25 %, вызвавшее недовольство населения. На Новочеркасском электровозостроительном заводе, где рабочим к тому же были снижены расценки за их труд, начались волнения, переросшие в мирную демонстрацию. С портретами Ленина и антихрущевскими лозунгами демонстранты двинулись к зданию горкома партии. В характере движения проявлялись особенности массового недовольства в социалистическую эпоху: сочетание радикализма действий и консерватизма (возврат к Ленину) лозунгов. В Новочеркасск прибыли ближайшие сподвижники Хрущева – Ф. Козлов и А. Микоян. Продолжавшаяся демонстрация была расстреляна. Затем органы госбезопасности выявили ее активных участников, которые были в закрытом судебном процессе осуждены и приговорены к смертной казни. Слухи о Новочеркасском расстреле распространились по всей стране, хотя в официальной прессе никаких сообщений не было. Хрущев продолжал руководить как бы по инерции, праздновалось его семидесятилетие, но он был фактически обречен. От него отвернулись все группы населения. Но главное – он оттолкнул от себя партаппарат, сделавший на него ставку в желании стабильности и безопасности. Не получив желаемого, аппарат стал искать нового лидера. Но прежде всего требовалось отстранить от власти самого Хрущева.

Самую активную роль в антихрущевской группе играли Л. Брежнев, А. Шелепин, Н. Игнатов – люди следующего за Хрущевым поколения партработников. Освоив школу партийной интриги, мастером которой был и сам Хрущев, они в то же самое время были лишены тех остатков коммунистического идеализма и романтизма, кои были присущи Хрущеву. Вперед выходило поколение партийных прагматиков. Они не считали себя слугами высшей идеологии. Для них идеология была послушной служанкой. Заговорщики заручились согласием на свои действия руководителя КГБ М. Семичастного, министра обороны Р. Малиновского, руководителя идеологического партаппаратта М. Суслова. 13 октября 1964 г. Президиум ЦК в отсутствии Хрущева, отдыхавшего в Пицунде, собрался и принял решение о смещении. На следующий день Хрущев был доставлен в Москву, где был созван Пленум ЦК КПСС, утвердивший это решение. Растерянный и усталый от передряг, Хрущев практически не сопротивлялся, утешая себя тем, что он добился главного: смещенного партлидера нельзя, как при Сталине, расстрелять. Наступала новая эпоха, в которую Хрущев не вписывался.

Итоги «славного» десятилетия были противоречивы. Несмотря на все последующие торможения, процесс десталинизации получил такую инерцию, что остановить его было нельзя. В эти годы начало зарождаться правозащитное движение, национальное сознание. Однако влияние идеологии и практики тоталитарного общества, хотя и находилось уже на своем историческом взлете, было еще весьма велико. Период хрущевских реформ не снял ни одной кардинальной проблемы общественного развития, но робкое, противоречивое пробуждение сознания масс уже началось.