Европа в войне (1914 – 1918)

Часть I

В Лувене, как и во всей Бельгии, не верили в войну до последнего момента, не хотели поверить даже и в последний момент. Не вполне верили, когда немецкие войска перешли границу. Бельгиец – человек спокойный, с оттенком беззаботности, переходный тип от француза к англичанину: on ne se fait beaucoup de bile (не любит себя зря расстраивать). И когда запылала первая ферма, население все еще надеялось, что это недоразумение…

Лувен – тишайший городок, олицетворяющий Бельгию, собственно, старую Бельгию, – ее мелкобуржуазную культурность, клерикализм, отдаленность от великих путей мировой политики, ее провинциализм. В центре всей жизни этого ныне разрушенного городка стоял университет с его 3 – 4 тысячами студентов. Будущие прелаты, врачи и адвокаты наводняли центральные улицы и кафе. Благочестие не мешало веселым приключениям. После попоек студенты уносили в карманах спичечницы, пепельницы, чашки и даже пивные кружки. Это – традиционная, строго разработанная система студенческих реквизиций, к которой вынуждены приспособляться лувенские кабатчики в своих коммерческих расчетах. Уважающий себя лувенский студиозус с такой же гордостью подсчитывает реквизированные им пепельницы, как немецкий корпорант свои дуэльные шрамы. Летом, во время вакаций, городок совершенно замирал.

Бельгийские студенты пользуются исключительными льготами по отбыванию воинской повинности. В Лувене существовал специальный студенческий батальон. В качестве солдат молодые люди ночевали в казармах, а в качестве студентов проводили дни в аудиториях и анатомических театрах. В их числе был наш друг Дени Де-Беер, который перевелся сюда из Брюсселя. Отец его, сурового нрава консерватор-католик, имеет – или, может быть, нужно сказать: имел – оранжерейный виноградник под Брюсселем, три-четыре гектара, на которых выращивал дессертный виноград исключительных размеров и столь же исключительной цены. Этот виноград поедается преимущественно в Англии. Молодой Де-Беер был юристом, работал с средним общественно-необходимым усердием, учение его близилось к концу, как и его солдатская служба, и реквизированные вещи занимали уже две полки на его этажерке. Спокойный и расчетливый, не лишенный жовиальности, крестьянский сын monsieur Дени, с карими близорукими глазками и волосами ежиком, относился с бодрым безразличием к великим проблемам, волнующим человечество, и вопрос о том, примкнет ли он, как его отец, к правящим клерикалам, или свяжется с либеральной оппозицией, оставался для него нерешенным: это покажет будущее, прежде всего круг его адвокатской клиентелы. Вторжение немцев поразило Де-Беера точно громом, как и весь Лувен, как и всю Бельгию. Лувенский студенческий батальон раскассировали, и Де-Беер с несколькими «копенами» (товарищами) вошел в седьмой пехотный полк, тот самый, который получил затем отличие за битву на Изере. В полку было приблизительно поровну фламандцев и валлонов. Команда ведется на французском языке, а фламандские крестьяне в подавляющем большинстве не понимают другого языка, кроме своего диалекта. Скомандовав, офицер обычно кричит: «Traduisez!» («Перевести!»). Кто-нибудь из унтеров-фламандцев переводит. Тревога и общая опасность тесно сблизили во время походов фламандцев с валлонами, – и те и другие почувствовали себя бельгийцами tout court (просто бельгийцами).

Приходилось надевать ранец и идти против врага. Когда Де-Беер понял, что дело серьезное, им овладело возмущение. Как? По какому праву? Первая его мысль была: пропал университетский год! Что Бельгия может пострадать, об этом он в первые дни серьезно не думал, хотя и был органическим патриотом; любовь к отечеству он получил так же, как руки и ноги. К немцам он вражды никогда не питал, к французам у него было более непосредственное расположение, благодаря общности языка. Если б его тем не менее спросили, согласен ли он стать французом, он бы только изумился. Mais non, par exemple (да нет же), – скорее уж голландцем, если на то пошло, несмотря на все прошлое! Начались военные действия. Немецкие уланы пересекли границу, три корпуса подошли к Льежу. Де-Беер был в это время в депо второй дивизии. К льежским операциям он не имел отношения. В деле под Халеном также не участвовал, – там был смешанный отряд велосипедистов-карабинеров, гренадер короля и гвардейцев королевы. Полк Де-Беера, седьмой пехотный, получил крещение только под Аэрскотом… Бельгия почувствовала себя, как рыбачья лодка, попавшая между двух дредноутов, сближающихся для смертельного боя. Все вопросы мировой политики сразу встали перед бельгийцами, так как все они касались судеб их страны. Можно ли было пропустить немцев через Бельгию? Этой мысли никто не допускал, кроме небольших коммерческих и промышленных кругов, непосредственно зависящих от немецкого капитала. Для крестьянства, для мелких буржуа вопрос был совершенно ясен: немцев нельзя пускать. Не потому, конечно, что это запрещено международным трактатом, а потому, что немецкая армия, войдя в Бельгию, вряд ли захочет уходить из нее. Кроме того, армия попутно заберет и перепортит все, что окажется на ее пути. Необходимо сопротивляться. Надеялись почти исключительно на Францию и искренне верили, что вопрос о судьбе Бельгии будет разрешен оружием в две-три недели. Отголоски французских настроений первого периода господствовали в Бельгии. В депо второй дивизии жадно набрасывались на парижские известия и повторяли, что скоро выкинем немцев и войдем с французами в Берлин.

Дело в Аэрскоте, первое сражение, в котором участвовал наш друг Де-Беер, представляется ему теперь, как в тумане. Город был занят немцами без боя, и седьмому пехотному полку приходилось их выбивать. Неприятель был в меньшинстве, но защищался упорно, уверенный, что сила, в конце концов, окажется на его стороне. Стрельба шла на улицах и в домах, население, не успевшее бежать раньше, попряталось в подвалы. Брали дом за домом, иногда этаж за этажом. Де-Беер слышал вокруг себя назойливый свист пуль, много сам стрелял, но не целился и не знает, убил ли или ранил хоть одного немца. Отчасти ему мешала близорукость. Из окна одноэтажного домика на окраине Де-Беера окликнул знакомый солдат другой роты, лувенский гробовщик, известный клерикальный агитатор Дюбуа. Де-Беер заглянул в дом и увидел ужасное: на деревянной кровати поверх одеяла лежала девушка в окровавленных остатках рубахи, обе груди были отрезаны, внизу живота зияла рана. Девушка была мертва… Это было самое страшное, что Де-Беер собственными глазами видел за все время войны, а он видел многое… Аэрскот отобрали, понеся сравнительно небольшие потери, но пришлось вскоре отступить перед свежими неприятельскими силами. В это время пошли слухи об отступлении французов, и почва заколебалась под ногами. Настроение тех дней, когда, несмотря на надвигавшиеся грозные события, солдаты в депо шутили и хвастались: a Berlin, a Berlin, patati-patata! – прошло безвозвратно. После Халена, Гиста, Аэрскота в настроении седьмого пехотного произошел глубокий перелом. Стало ясно, что дело гораздо серьезнее, чем казалось вначале.

От Аэрскота отступили к Лувену, который еще не предчувствовал в то время, какая судьба ожидает его. Правительство, в течение нескольких дней остававшееся в Лувене, перебралось 18 сентября в Антверпен. Под Лувеном надо было задерживать наступление трех немецких корпусов. Седьмой пехотный был в первый же день назначен в штыковую атаку. Молодой застенчивый лейтенант сказал своей «секции» срывающимся голосом коротенькую речь. Двигались маленькими группами, пригибаясь к земле и спотыкаясь, неловкие от страха и напряжения. Когда прошли достаточно далеко вперед, так что неприятель стал ясно виден, капитан отдал команду, и горнист, музыкант из брюссельского ночного кафе, затрубил атаку. Бежали вперед, pas gymnastique (гимнастическим шагом), постепенно опьяняясь. Неприятельские пули уже разрежали ряды, но этого почти не замечали. Горнист трубил непрерывно. До неприятельской линии оставалось метров двести. Hourra, hourra, vive le roi! (ура, ура, да здравствует король!)… Вдруг – речка, вернее – большой ручей, метра в три шириной. Все остановились, как вкопанные, не веря глазам. Путь вперед оказался перерезан. Получалась прямая западня. За речкой, в сотне шагов, серые немцы лежали на животах и стреляли непрерывно. Пришлось тоже ложиться. Отдан был приказ отступать – на открытом месте, под непрерывным огнем. Седьмой пехотный много потерял в этом деле, пока ретировался в лес. Было много легко раненых. Офицер Рондей, высокий сутуловатый человек, очень молчаливый, стал серым, как камень. «Mon commandant (господин командир), – жалобно скулил маленький сапожник Жакоб, – я ранен, у меня пуля в руке». Он повторял одно и то же несколько раз, все более жалобно. «Fichez-moi la paix (отстаньте от меня), – ответил, наконец, офицер, не глядя на него, – с вашей пулей в руке: у меня их две». Жакоб сразу перестал скулить. Потом это был один из самых неустрашимых солдат в полку. К этому испытанию прибавилось вскоре другое. При переходе на новую позицию, в лесистых окрестностях Лувена, полк неожиданно попал под огонь. Пули свистели на уровне головы. Откуда? Произошло страшное замешательство. «Это наши, бельгийцы!» – крикнул вдруг капитан. Бросились в сторону выстрелов, добежали до опушки и – наткнулись на немцев. В ужасе побежали назад в лес. По рядам прошло слово «измена».

В лувенских лесах провели трое суток, переходя в постоянных стычках с места на место. Большинство, и в их числе Де-Беер, стреляли как придется, но некоторые уже стали изощряться в стрельбе по живой цели. Сержант Ренкен, рыжий человек с хищной челюстью, отличный стрелок, хвалился, что, скрывшись на дереве в листве, дал 47 выстрелов и уложил 47 немцев. Ему верили, зная его глаз.

Неприятель напирал, и пришлось отступать дальше на север, к Антверпену, покинув Лувен. Несколько недель провели на квартирах, занимаясь упражнениями и дожидаясь приказа. В деле под Малином седьмой пехотный не участвовал. В начале октября он был переведен под Антверпен и размещен в крепостных траншеях первой линии. Числа Де-Беер не запомнил. Он вел обстоятельный дневник всем событиям похода, но во время панического бегства от Ломбартзиде сбросил на шоссе ранец вместе с дневником. Какой это был страшный день! – собственно, не день, а полчаса… Но об этом в свое время.

Стало очевидным, что дальнейшее развитие событий неотвратимо, что Бельгия обречена, что германская армия пройдет по ней, как сокрушающий каток, – и невыразимая, душащая ненависть, ненависть попранного бессилия поднималась в сердцах и подступала к горлу. Могли ли при этих условиях не появиться франк-тиреры, отчаявшиеся безумцы, которые давали исход ненависти, спуская из-за оконной гардины курок? В клерикальном Лувене стреляли иезуиты, не защищая, а мстя за Бельгию, наиболее гостеприимную для них страну в Европе. Во время отступления Дюбуа, лувенский гробовщик, часто говорил крестьянам, которые попадались по пути: «Снимайте со стены ваше ружье. За нами по пятам идут немцы… Faites les boire le bouillon de onze heures!» (задайте им перцу!)… Чувство ненависти углублялось, впитывая в себя все новые и новые факты из эпопеи немецкого нашествия и новые слухи о немецких жестокостях. Было несколько случаев, когда офицеру приходилось с револьвером в руке становиться у группы пленных, чтобы отстоять ее.

В антверпенских траншеях седьмой пехотный впервые узнал настоящим образом, что такое артиллерия. К пуле привыкли совершенно и, сидя в траншеях, ставили ее ни во что. К тому же немцев считали плохими стрелками. Опаснее была шрапнель: она разрывалась наверху, и шрапнельные пули находили себе доступ в траншеи. Но страшнее всего была граната. Если она попадала в траншею, она срывала бетонную обшивку, превращая ее в убийственные метательные снаряды. На месте взрыва оставалась смесь бетона, глины и растерзанных человеческих тел. Настроение в траншеях было тягостное – настроение обреченности. Относясь с преувеличенным презрением к немецкой пехоте, чувствовали свое полное бессилие перед немецкой артиллерией. После героической защиты Льежа, которая скоро приняла в народном сознании легендарные очертания, надеялись, что Намюр, более сильная крепость, продержится в течение нескольких недель. Между тем он пал в два дня. Относительно Антверпена были вначале убеждены, что эта крепость совершенно неприступна. Но, покидая первую линию антверпенских укреплений, солдаты отдавали себе безошибочный отчет в том, что на голос немецких пушек у Бельгии ответа нет. А так как бельгийская артиллерия делалась у Круппа, то создавалось твердое убеждение, что, выполняя предначертания генерального штаба, Крупп снабдил Бельгию низкопробным материалом. Передавали из уст в уста, что в Антверпене оказалось много снарядов, начиненных опилками. Тревожным слухам содействовали отдельные трагические эпизоды. Под фортами Вавр и Святая Екатерина траншеи занимал в течение нескольких дней шестой полк. На смену ему прибыл седьмой. Когда первая рота приближалась к траншеям, раздалось знакомое взз-взз. Первым упал, в нескольких шагах от Де-Беера, офицер М., тот самый, который под Лувеном получил две пули в руку; на этот раз пуля вошла в лоб и вышла через темя. Оказалось, что траншея занята немцами. Как это случилось? Никто не знал. Опять заговорили об измене. Ожидали английского десанта. Он прибыл, когда бельгийские войска уже покинули первую линию траншей. Положение крепости было безнадежно, и эта безнадежность обнаружилась катастрофически в городе, который, несмотря на всю тревогу, доходившую до отчаяния, жил до последнего момента инерцией «неприступной крепости». В часы сдачи крепости город представлял хаос.

Седьмой пехотный проходил через Антверпен с юга на север. Это было 8 октября. Не было сомнения, что крепость погибла. Все продовольственные склады были настежь открыты, и там всякому приходящему выдавали что угодно и сколько угодно. Стоял пасмурный, но не холодный осенний день. Десятки тысяч солдат проходили правильными ротами, сборными группами и в одиночку. Некоторые метались с улицы на улицу, разыскивая свою роту или своих друзей, торопились в продовольственные склады, захватывали там больше, чем могли унести, или не то, что нужно, и отдавали затем населению или просто выбрасывали, чтобы облегчить себя. Поток отступающей армии смешивался на улицах с водоворотом населения, доведенного до последней степени отчаяния. Магазины опускали над окнами железные занавесы. В других, наоборот, дверь оставалась открытой, хотя за прилавком никого не было. Многие тысячи покидали город, захватывая кое-какие пожитки, женщины метались, держа на руках детей и волоча других за руки. Старуха, громко причитая, толкала впереди себя кресло с парализованным стариком. Меж солдатских рядов бегали дети, с плачем разыскивая родителей. Матери с грудными младенцами, беременные женщины, обезумевшие от страха, хватали офицеров за рукава и спрашивали, что делать. Полицейский чиновник, бледный, как мел, пытался успокаивать их. Кто-то, перебегая через площадь с поднятыми вверх руками, кричал, что немцы уже вступают в город. А навстречу шла другая весть, из северных кварталов, что появилась стотысячная английская армия или что английский флот вошел в устье Шельды. Страх, что город станет местом, где непосредственно встретятся лицом к лицу две гигантские армии, еще ярче зажигал костер безумия. Солдаты проходили через город, стараясь не глядеть по сторонам. «Полковник, – крикнул с порога своей лавчонки седой бритый старик, держа за руку мальчика лет семи, – вы покидаете нас на произвол немцев!». Полковник, сидевший верхом на лошади, молча поехал вперед. Де-Беер тяжело ступал рядом со своим капралом. Он уже знал о судьбе злосчастного Лувена и видел в ней отражение судьбы Бельгии и своей собственной судьбы. Все разрушено, все планы, привычки, надежды… Как юрист, он вспомнил, что пушки – ultima ratio regum, последний довод королей. Только теперь он понял до дна смысл этого изречения. Немецкий «довод» оказался сильнее.

Вытянувшись лентой в несколько километров, бельгийская армия проходила по свеже-переброшенному через Шельду мосту, 600 – 700 метров длиною, с южного берега на северный. Это было не отступление, а страшный исход. Полевая армия вместе с антверпенским гарнизоном, вся военная сила Бельгии, покидала Антверпен, самую сильную крепость страны, последний оплот национальной независимости… Когда разрушили за собой импровизированный мост, казалось, что навсегда расторгли связь с покинутой страной. День был пасмурный, временами выпадал мелкий, но холодный дождь, дорога была почти сухая. Шли быстро, не разговаривая, не оглядываясь и не спрашивая себя о цели пути. «Все кончено, – думал Де-Беер, – все кончено. Лувен разрушен, Антверпен пал, в Брюсселе хозяйничают немцы; живы ли родители, неизвестно; драгоценный дессертный виноград из отцовских оранжерей реквизирован, – наверно, для офицеров немецкой армии». Напрасно он, Дени, в течение трех с половиной лет изучал бельгийское право: в Бельгии теперь будет установлено германское право. Пушки – последний довод королей.

Капитан первой роты реквизировал по дороге несколько телег, на которые сложили ранцы. Стало легче идти, когда с каждых плеч было сброшено около двух пудов. Шли по-прежнему быстро, без песен, без шуток, без слов, перекладывая ружье с одного плеча на другое. Ряды были нестройны, но беспорядка не было. Иногда из-под усов раздавалось ругательство, или рука делала движение угрозы в неопределенном направлении. После каждого часа пути звучал свисток. Останавливались, снимали с телег ранцы, садились на них, отдыхали пять минут. По свистку поднимались и снова шли час. Куда? Никто не знал, никто не задумывался: назад уже все равно не было возврата. Низшие офицеры шли тут же, рядом, без команды и без слов ободрения. Полковое знамя везли в автомобиле возле полковника, который ехал на коне. Во фламандских деревнях по дороге не останавливались, с населением почти не разговаривали, шли точно по чужой стране. Горячей пищи не готовили, кормились тем, что захватили из продовольственных складов Антверпена. Шли весь день, потом ночь и потом еще до полудня – тридцать шесть часов без отдыха и сна. К первой ночи нервы напряглись так, что никто не чувствовал усталости. Казалось, что ноги, освобожденные из-под контроля сознания, уносят сами, и что этому движению не будет конца. На второе утро почувствовалась усталость. На ступнях появились ссадины и трещины, у большинства в сапогах была кровь, многие хромали. Так прошли 100 километров до Сельзает, железнодорожной станции на голландской границе. Седьмой пехотный оставлял позади себя первую часть бельгийской эпопеи.