Балтийский флот в Первую мировую

Судовые комитеты. «Центробалт». Натравливание команд на офицеров. Снятие погон. Уничтожение званий кондукторов и сверхсрочнослужащих. Переименование кораблей. Образование союзов. Делегация офицеров у Керенского. Смещение Максимова и назначение контр-адмирала Д. Н. Вердеревского. Его конфликт с Временным правительством. Назначение А. В. Развозова. Корниловское выступление. Убийство четырех офицеров «Петропавловска». Взгляд Керенского на это злодеяние. «Углубление революции» на флоте

Первой большой реформой после переворота в организации флота явилось образование судовых комитетов. Возникли они самочинно, но почти немедленно были узаконены Временным правительством, которое приказало, чтобы выборы были произведены на всех кораблях.

Этот выборный орган встал между командным составом и матросами. По идее он должен был ведать только вопросами внутренней жизни команды: распределением на работы, кормлением, съездом на берег и наказаниями. Однако вскоре комитеты стали вмешиваться во все решительно распоряжения по кораблю. Несмотря на военное время, они созывали общее собрание команды для обсуждения приказа о выходе в море, выносили порицания и выговоры всем офицерам, не исключая и командира, и так далее; попутно решался и какой-либо политический вопрос государственного значения. Резолюции публиковались, обыкновенно, в одном из демократических органов. Бывало, например, что судовой комитет от имени команды какого-нибудь сторожевого судна «Куница», состоявшей всего из двадцати человек, требовал немедленного заключения мира «без аннексий и контрибуций», передачи всей власти советам или еще что-нибудь в том же роде, причем заявлял, что готов с оружием в руках поддержать эти требования.

Чем дальше шло углубление революции, тем больше комитеты забирали в свои руки власть. Главным образом, они старались «показать свои права» командному составу, авторитет которого благодаря этому падал с каждым днем. Среди матросов комитеты, за редким исключением, пользовались большим влиянием. Но и тут все шло гладко только до тех пор, пока их распоряжения не шли вразрез с желаниями команды. Едва лишь выносились неприятные постановления, вроде ограничения съезда на берег или увольнения в отпуск, требования исполнения некоторых обязанностей, наложения наказаний и так далее, как сейчас же шел ропот и начинались требования о переизбрании комитета.

В первое время в комитеты выбирались наибольшие крикуны, особенно проявившие себя во время переворота. Вскоре, однако, ввиду возникновения всевозможных революционных организаций - комиссий, съездов и тому подобных, требовавших ежедневно все новых и новых представителей от кораблей, все они разъехались. На кораблях остался хотя и более спокойный элемент, но совсем серый, который не мог сам разобраться в возникающих вопросах. Он слепо действовал по указаниям центральной инстанции, которая сосредоточивалась сначала в местных советах депутатов, а потом в Центральном комитете Балтийского флота, или же следовал нашептываниям негласных агентов большевиков.

Бывали случаи, что в состав комитета выбирались и офицеры, которые пользовались любовью команды; тогда, если они были энергичны, им легко удавалось руководить комитетом и проводить в нем любое решение. Впрочем, они держались там недолго и забаллотировывались при следующих же выборах. Упорная агитация достигала своей цели. Чем дальше шло время, тем реже становились случаи выбора офицеров; комитеты уже состояли исключительно из матросов.

Центральный комитет Балтийского моря, или сокращенно - «Центробалт», возник несколько позднее и состоял из уполномоченных от отдельных частей флота и портов, например: бригад линейных кораблей и крейсеров, Минной дивизии, Кронштадтского порта и так далее... Устав его был выработан на первом съезде представителей Балтийского флота в Гельсингфорсе. Центробалт сразу же стал домогаться полноты власти и вел непрерывную борьбу со штабом флота и самим командующим. Имея энергичную поддержку в центральных революционных инстанциях, он понемногу стал захватывать административную часть, а впоследствии даже добился того, что должность командующего флотом была вообще уничтожена и вся власть передана ему.[108] Соответственно с ростом значения Центробалта увеличивался и его состав, почти исключительно состоявший из матросов (только вначале там был один офицер). Раньше скромно ютившийся на пароходике «Виола», он забрал теперь в свое распоряжение императорскую яхту «Полярная Звезда», а потом - и «Штандарт».

Члены Центробалта по своему умственному развитию были несколько выше комитетов, но настроены значительно резче в революционном духе. В специальных вопросах техники морского дела они ровным счетом ничего не смыслили. На этот комитет возлагались все отрасли управления флотом, кроме одной - оперативной; главным образом, конечно, политические дела.

Вопросы разбирались секциями; незначительные - ими же и решались, а более важные обсуждались на «пленарном» заседании всего комитета. Если вопрос был чрезвычайной важности, когда комитет не хотел брать на себя всей ответственности, то назначалось общее собрание вместе с судовыми комитетами или представителями от различных кораблей.

Мне пришлось быть на одном «пленарном» заседании Центробалта на «Штандарте». В столовой яхты, еще совсем недавно роскошной, а теперь уже сильно загрязненной, сидело около тридцати человек, весьма мало похожих на матросов. Это были какие-то дегенераты, с невероятными прическами, одетые, как придется: кто - просто в тельниках, кто - в синих фланелевых рубахах «навыпуск» и так далее. Часть из них сидела, развалясь, вокруг стола и нещадно дымила папиросами; другие же полулежали на диванах вдоль стен. Председатель, читая рассматриваемые вопросы, часто путал содержание и немилосердно коверкал сложные слова; произношение их, видимо, доставляло ему огромное удовольствие. Когда дело шло о каком-нибудь сложном техническом вопросе, члены «собрания» слушали его очень рассеянно; такой вопрос проходил быстро, без всяких прений и споров, хотя бы и был чрезвычайно важен для флота. Но стоило только зайти речи о понятной сфере, как - о жалованьи, обмундировании, отпусках, кормлении и в особенности о политике, моментально из-за каждого пустяка поднимался настоящий «сыр-бор»: прения, споры и в конце концов - личная перебранка отдельных членов комитета. Страсти то разгорались, то остывали. Нередко в таком сумбуре слов и понятий предлагались самые курьезные постановления и с серьезным видом обсуждались в течение долгих часов. Это было заседание детей, старавшихся походить на взрослых.

Так началось коллективное управление - сначала отдельными кораблями, а потом и всем флотом. История всех стран и веков осудила и доказала полную абсурдность такой системы управления военной силой. Но революционные деятели упорно проводили этот принцип и старались на разных собраниях и митингах доказать его жизненность, ссылаясь на недоверие масс к единоличному управлению. Этим они достигли того, что флот стал разлагаться и терять боеспособность. Впрочем, так как их цель заключалась именно в этом, то они только избрали более верный и скорый способ действий.

Следствием процветания комитетов явилось обсуждение вопросов о выходах в море и на стрельбу, о зимовке, относительно выполнения приказаний о постановке мин или какой-либо другой боевой операции и тому подобное. Часто команды отказывались исполнять приказания, полученные и от самого командующего флотом. Например, «Слава» пошла в Моонзунд только после целого ряда уговоров; заградитель «Припять» в самый решительный момент защиты Кассарского плеса отказался идти ставить заграждение, а тральщики отказывались работать. Можно много еще насчитать подобных случаев, явившихся следствием коллективного управления.

В то время как одна часть флота находилась на передовых позициях и готовилась оказать сопротивление врагу, другая - «митинговала» в тылу.

Главное старание агитации было направлено на то, чтобы ни в коем случае не допустить единения офицеров с матросами, дабы последние не могли подпасть под их влияние.

Когда после переворота стало ясно, что в Гельсингфорсе и Кронштадте офицерство больше не опасно, то есть не пользуется никаким влиянием, сейчас же должное внимание было обращено и на Ревель. Как выше упоминалось, переворот носил там совершенно мирный характер, и офицерство пока не утратило влияния на команды.

В конце марта и в начале апреля там уже началась усиленная агитация, очень умно рассчитанная на более или менее воинственное настроение части команд. В городе и на кораблях стали циркулировать упорные слухи, что среди офицеров есть много германских агентов, причем указывалось на всех офицеров с иностранными фамилиями. Это возымело действие. Были арестованы: начальник 4-го дивизиона миноносцев, командир миноносца «Пограничник», начальник 2-й партии траления, заведующий обучением отряда подводного плавания и один летчик. К целому ряду других офицеров с иностранными фамилиями были предъявлены обвинения в «шпионаже».

Этого было мало. Вскоре всюду стали распространяться и другие слухи, слухи о злоупотреблениях при кормлении команд и ремонте кораблей. Команды с жадностью ухватились за них, рассчитывая получить деньги, которые можно было бы поделить между собою. Без всякого основания подверглись аресту бывшие ревизоры «Рюрика», «Баяна», «Двины» и многих других кораблей, а несколько командиров оказалось под подозрением.

Хорошие отношения сразу начали портиться; возникло недоверие. Видя опасность такой агитации, офицеры стали было энергично бороться против нее, но из этого ничего не вышло.

Одновременно с арестами на кораблях произошел и еще один инцидент, но уже в городе, с адъютантом коменданта крепости. Его команды не любили за строгость. Во время переворота он, предугадывая месть, хотел скрыться из Ревеля, но был задержан и привезен обратно. Сперва его посадили в командный карцер, но потом решили перевести в береговое арестное помещение и среди белого дня повели туда под конвоем четырех матросов. Собравшаяся вокруг толпа переобула его в лапти, повесила другую пару на шею, а в руки заставила взять метлу. В таком виде она провожала его, награждая побоями, до самого арестного помещения. Ни конвой, ни члены «советов» нисколько не пытались прекратить это бесчинство.

Этот инцидент дискредитировал офицерство и, пройдя совершенно безнаказанно, позволял поднять голову его врагам. Одним словом, Ревель стал догонять Гельсингфорс и Кронштадт.

Следующими причинами обострения отношений между офицерами и командами на флоте послужили вопросы о снятии погон и уничтожении званий кондукторов и сверхсрочнослужащих.

Офицерство очень дорожило своей исторической формой, которая уже больше века держалась на флоте, но, понимая момент, готово было подчиниться требованию об ее изменении. Этот вопрос был особенно взвинчен на 2-й бригаде линейных кораблей, «каторжной бригаде», где едва не произошли новые эксцессы.

Для срочной ликвидации этого вопроса в Гельсингфорсе было собрано общее собрание морских и сухопутных офицеров.

Собрание вышло очень многолюдным и бурным. Офицерам воочию пришлось убедиться, что и в их среде далеко не все обстоит благополучно.

Так, генерал-майор Алексеевский, говоря с эстрады, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно!., я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи... Если вы думаете, что они для меня что-нибудь значат, то жестоко ошибаетесь...» Офицеры были прямо ошеломлены диким поступком седого генерала, который так легко отрекся от всего того, чему служил всю свою жизнь...

Не менее позорное выступление было и со стороны подполковника корпуса гидрографов А. Ножина. Он тоже сорвал свои погоны, тоже бросил их на пол, но пошел еще дальше: стал топтать ногами... «Эта проклятая эмблема царской власти жжет меня, - истерически выкрикивал он, ударяя себя в грудь. - Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за нее, встречая товарищей - борцов за свободу...»

Выло ясно, что своим поведением и Алексеевский, и Ножин рассчитывали обратить на себя внимание присутствовавших тут же представителей совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. На протесты возмущения некоторых офицеров Ножин, потрясая кулаками, начал уже выкрикивать угрозы о «расправе». Тогда председатель собрания категорически потребовал от него прекратить подобное выступление.

В силу создавшегося положения, собрание решило послать своих представителей к командующему флотом с просьбой разъяснить им его отношение к вопросу. В ответ на это Максимов сорвал с себя погоны и сказал, что он издает приказ об их уничтожении. Тогда собрание, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию - немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки. Однако в последующие дни было много случаев, когда на улицах Ревеля и Гельсингфорса толпы солдат и матросов нападали на офицеров, не снявших еще погоны.

Так обстояло дело с погонами. Второй вопрос - о кондукторах и сверхсрочнослужащих был гораздо серьезнее. С их уходом флот лишался своей главной технической силы, а они, между тем, выбрасывались на улицу, без всяких средств к жизни; в большинстве же случаев это были многосемейные люди. Все они долголетней практикой приобретали огромный опыт и являлись лучшими помощниками офицеров по всем отраслям техники. Упразднением этих корпораций был нанесен непоправимый вред боеспособности флота: он оказался без главных специалистов.

Агитация против кондукторов и сверхсрочнослужащих велась очень упорно. Она была основана на том обвинении, что при прежнем режиме они играли роль «жандармских и полицейских агентов», так как обо всем доносили по начальству. Подобная агитация имела огромный успех, и жизнь этих бедных людей на кораблях, в особенности на больших, прямо висела на волоске. Никто, кроме офицеров, за них не заступался; меньше же всего в этом отношении сделал командующий флотом, хотя, казалось, кому, как не ему, было важно не допустить проведения такой меры. Заступничество офицеров имело, конечно, скорее отрицательный, чем положительный, результат. Командующий флотом, с такой же легкостью, как снял погоны, издал приказ и об уничтожении этих корпораций.

В числе других революционных реформ Временного правительства нельзя не отметить еще признания им переименования командами своих кораблей.

От самого зарождения нашего флота с наречением имен кораблям была связана особая традиция. Имена давались, обыкновенно, в честь верховных вождей флота, в честь его героев, в память былых побед и Святых, в дни которых были одержаны эти победы. Когда корабль за старостью кончал свою службу, погибал в бою или при крушении, то его именем назывался какой-либо из вновь строившихся кораблей.

Таким образом, славные имена не терялись, а переходили из поколения в поколение, и каждый корабль имел свое прошлое, свою историю. Со старым именем в молодой корабль как бы вселялась душа его предшественника; к нему переходили его былые заветы и традиции. Его экипаж гордился делами своих предков и старался в свою очередь поддержать их славу, вплести новые лавры в их венок.

Имя корабля всегда было дорого для личного состава. С военно-воспитательной точки зрения это имело огромное значение.

Когда вспыхнула революция, команды, под влиянием всеобщего угара, принялись переименовывать свои корабли на революционно-демократический лад. В большинстве это коснулось тех кораблей, которые носили имена императоров или императорские титулы.

Так, линейный корабль «Император Павел I» был переименован в «Республику» и маститый «Цесаревич» - в «Гражданина».

В этом отношении особенно старался «красный» Кронштадт. Старый линейный корабль «Император Александр II», некогда - гордость России, принимавший участие в подавлении мятежа на острове Крит, получил название «Заря Свободы»; учебное судно «Рында», представитель еще парусного флота, совершившее не одно кругосветное плавание, превратилось в «Освободителя».

Немного позже совершенно новый эскадренный миноносец «Владимир» был назван «Свободой», а учебное судно «Двина» стало опять «Памятью Азова»: это имя было отнято у него за бунт в 1906 году, во время которого команда перебила офицеров.

Не миновал той же участи и Черноморский флот. Новым линейным кораблям были даны следующие названия: «Императору Николаю I» - «Демократия», «Императрице Екатерине Великой» - «Свободная Россия» и «Императору Александру III» - «Воля». Мне лично пришлось наблюдать в Цусимском бою гибель предшественника последнего из этих кораблей. Весь разбитый японскими снарядами, без труб и в дыму непрерывного пожара, он шел во главе эскадры вместо выбывшего из строя флагманского броненосца «Суворов». Его минуты были сочтены; он кренился все больше и больше. Но перед тем, как совсем уже перевернуться, «Император Александр III» послал противнику еще один, последний залп... С него не спасся ни один человек.

Линейный корабль «Пантелеймон» и крейсер «Кагул» получили прежние названия - «Князь Потемкин Таврический» и «Очаков», которых они лишились за бунт в 1905 году. Однако вскоре первый был опять переименован, на этот раз уже в «Борца за свободу». Имя «великолепного князя Тавриды» было сочтено недемократичным.

Только случайно старик «Ростислав», самый образцовый корабль Черноморского флота, всегда высоко державший знамя верности, избег той же участи и не был переименован в «Единение». Сначала ему ничего не угрожало, но потом вдруг нависла опасность. В Севастополь приехал сын известного предводителя бунта на «Очакове» в 1905 году лейтенанта П. Шмидта. Ему устроили торжественную встречу. Увидев на ленточках у некоторых матросов надпись «Ростислав», Шмидт сказал: «Ростислав» - да? Ваш корабль это грязное пятно на всем Черноморском флоте: он усмирил «Очакова», а его команда расстреливала моего отца...» Поднялся страшный галдеж. В тот же день на «Ростиславе» экстренно собрался судовой комитет. Долго спорили, кричали и дело доходило чуть ли не до драки, но ни на чем не порешили и по случаю ужина отложили заседание до следующего дня. На следующий же день вопрос утратил остроту и как-то больше уже не поднимался.

Все эти новые официальные названия прививались плохо. Они мало что говорили флоту и совершенно не выражали лица корабля; даже сугубо революционные матросы часто называли свои корабли старыми именами.

Одним из характерных явлений революции было возникновение на флоте бесчисленных союзов политического и профессионального характера. Объединялись решительно все «товарищи»: музыканты, шоферы, доктора, фельдшера, санитары, чиновники и так далее. При объединении они прежде всего должны были выяснить свое отношение к революции, показать свое «политическое лицо», или иначе - «платформу».

Эти союзы сейчас же принимались вырабатывать для своих членов новые права; повышать ставки заработной платы или жалование, уменьшать число рабочих часов и вести непримиримую борьбу с какой-нибудь организацией «буржуев». Это называлось защищать интересы своей корпорации. Чем демократичнее был союз, то есть чем из более низших служащих он состоял, тем имел больший успех в своих домогательствах. Например, «союз санитаров» забрал главную роль в госпиталях; «союз фельдшеров» оттеснил докторов; «союз вольнонаемных служащих портовой конторы» вмешивался в управление портом и так до бесконечности.

Офицерство было меньше всех подготовлено к борьбе за свои права и прерогативы. Кроме того, насколько приветствовались всякие профессиональные союзы, настолько косо смотрели на «объединение» офицеров. Революционные власти видели в этом опасность для «завоеваний революции» и зорко следили за офицерами, ограничивая все их попытки возвысить голос в свою защиту. Если же кто и нуждался в защите, так это именно офицерство, которое безнаказанно подвергалось оскорблениям, арестам и всевозможным притеснениям.

В Гельсингфорсе, где положение офицеров было особенно тяжелым, среди них возникла идея организовать тоже союз, но без всякой политической окраски. Однажды они собрались на учредительное собрание. Про это сразу стало известно «Совету рабочих, солдатских и матросских депутатов», который сейчас же прислал своих представителей. Они стали доказывать, что раньше чем составить союз, офицеры должны установить «платформу», чтобы демократия убедилась в их искренности. Как ни старались офицеры доказать, что они стоят вне политики и беспрекословно исполняют распоряжения Временного правительства, члены совета упорно стояли на своем и стали угрожать, что не допустят образования союза. Пришлось изобретать «платформу». Какой же могла быть платформа офицеров? Воспитанные в понятиях старых традиций и старого духа, они, тем не менее, не могли не считаться с обстановкой момента. Поэтому им оставалось только принять платформу законности, права и порядка.

Платформа вышла несложной. В ней не говорилось ни про «завоевания революции», ни о всемирном пролетариате и власти советов, но только о подчинении Временному правительству. Местным демагогам она не понравилась: они остались при убеждении, что офицерство - ненадежно и что за ним надо посматривать.

В то время политика настолько вскружила всем головы, что нельзя было подойти даже к самому простому вопросу, чтобы не потратить бесконечные часы на споры о политической платформе.

Характерным примером в этом отношении явился 1-й Всероссийский съезд офицеров армии и флота в Петрограде. Созвал его Петроградский союз офицеров, кстати настроенный очень «революционно». Офицеры съехались со всех концов России, но, конечно, офицеров тыла было больше, чем с фронта. Приехали и морские офицеры от флотов всех морей.

Кадровые офицеры фронта и морские просто понимали задачу, а именно - что они должны выяснить общее состояние армии и флота, свое положение после переворота и выработать то направление, которого следует держаться. Другие же офицеры, главным образом, из недоучившихся студентов, еще с университетской скамьи зараженных социализмом и политиканством, требовали прежде всего выяснить отношение офицерства к революции. Полились нескончаемые прения. Каждый старался блеснуть красноречием и преданностью «завоеваниям революции». Заседания тянулись по десять - двенадцать часов в сутки и привели только к тому, что все разделились на три группы: первая стояла на платформе Временного правительства, вторая - на платформе Совета рабочих и солдатских депутатов и третья - вне политики, то есть «дикие».

Когда же наконец через неделю обсуждение платформы закончилось, то на остальную программу осталось всего три дня. Ее, конечно, пришлось скомкать, благо к тому времени многие уже разъехались. Съезд кончился ничем. Он только внес в души многих офицеров горькое разочарование в возможности единения офицерства.

Несмотря на все препятствия, все же на Балтийском флоте возникли два офицерских союза: один в Ревеле, а другой, позже, в Гельсингфорсе. Впоследствии они слились вместе и просуществовали до перехода флота в Кронштадт.

Роль этих организаций была очень незначительной, так как офицерам нельзя было даже громко заявлять свое мнение; иначе союз разогнали бы сейчас же. Да и само офицерство как-то мало приспособлялось к политике и к подобным организациям относилось весьма скептически, прибегая к ним только в случаях большой опасности.

Вышеописанный период охватывал конец марта, апрель и начало мая и, таким образом, совпал с приготовлением к летней кампании. Пока что флот еще держался, и те корабли, которым надлежало быть в Рижском заливе, вышли туда своевременно. Другие работы по восстановлению позиций были тоже выполнены, и, таким образом, в техническом отношении обороноспособность Балтийского театра оставалась нормальной.

Конец мая и июнь ничего нового не принесли; положение было по-прежнему неопределенным и служило отражением событий в Петрограде. Во всяком случае, настроение было далеко не спокойным. Работа по «углублению революции» шла полным ходом, и команды левели с каждым днем. По адресу Временного правительства все громче и громче стали раздаваться брань и угрозы.

Тогда среди офицеров на флоте преобладал еще взгляд, что Керенский, бывший одновременно и главой правительства и военно-морским министром, является исключением из общереволюционного синклита. У нас на него смотрели как на «русского Монка». Впрочем, не одни только морские офицеры ошибались в оценке Керенского: о его «удивительной порядочности и честности» почему-то твердила вся Россия.

Поэтому, когда на флоте стали усиливаться большевистские течения, то, чтобы в Петрограде не заблуждались относительно истинного положения на нем, офицерский союз послал к Керенскому делегацию из двух лиц.

Приехав в Петроград, эти офицеры явились на квартиру морского министра, где в то время жил Керенский, и объяснили цель своего приезда. Им было предложено несколько обождать в приемной, так как «министр завтракает». Прождав час, офицеры спросили, долго ли им придется еще ждать. Оказалось, что «министр лег немного отдохнуть». Прошел еще час. Опять напоминание о своем существовании. Ответ гласил: «Министр уже встал, но спешно вызван на митинг. Он сказал, что скоро вернется». Только через полтора часа в приемную вошел дежурный офицер, который, наконец, сообщил, что Керенский просит пройти в кабинет, куда сейчас придет.

Керенский вошел туда, окруженный целой свитой, со снисходительно-величественной улыбкой на лице. Поздоровавшись с делегатами и пригласив всех сесть, легким наклоном головы он дал понять, что готов слушать.

Один из делегатов начал подробно излагать положение вещей, которое и тогда имело уже катастрофические симптомы. Казалось бы, эти сведения не могли не интересовать морского министра и главу государства. Ведь ему говорили офицеры, только что прибывшие с места и отлично знакомые с состоянием флота. Кроме того, это была не случайная беседа, а специальное сообщение уполномоченных от офицеров Балтийского флота; таким образом, их устами как бы говорили все наши офицеры.

Проговорив несколько минут, делегат взглянул на «министра» и ... осекся. На бледном, бесцветном, с маленькими глазками лице «народного вождя» он прочитал не только безразличие, но и смертельную скуку: скоро ли, мол, меня оставят в покое... Было ясно видно, что ему решительно все равно и до делегатов, и до пославших их офицеров, и до самого флота.

Несколько минут длилось глубокое молчание. Офицеры ждали со стороны Керенского хоть малейшей реплики, чтобы знать, продолжать ли говорить дальше. Однако Керенский был точно в забытьи. Тогда кто-то из лиц его свиты почтительно напомнил ему, что «доклад уже кончен». Очнувшись, тот пробормотал несколько слов благодарности за «столь ценную информацию» и стал прощаться.

Офицеры вышли в полном недоумении и молча переглянулись. Они поняли, что если во главе армии и флота останется присяжный поверенный, то добра ждать нечего. Пожалуй, любая делегация от «товарищей-матросов» с требованием об увеличении жалования или пайка встретила бы другое отношение, но что за смысл «возиться» с офицерами!

Увы! У власти стоял не «Монк», а просто ...Керенский.

Июль ознаменовался тем, что Временное правительство наконец отстранило от командования флотом Максимова и назначило на его место контр-адмирала Д. Н. Вердеревского. Смена не обошлась без инцидента. Максимов сначала категорически воспротивился этому. Он был поддержан сильно обольшевистившимся дредноутом «Петропавловск», который даже ультимативно заявил, что откроет огонь по «Кречету», если только в должность вступит новый командующий флотом. При этом «Петропавловск» демонстративно поднял второй флаг командующего флотом.

Адмиралу Вердеревскому пришлось долго уговаривать Максимова. В конце концов, тот согласился и послал телеграмму на «Петропавловск», которой «умолял» спустить флаг и подчиниться новому командующему. Инцидент был исчерпан, и адмирал Вердеревский вступил в командование.

Новый командующий хорошо понимал положение, в котором находился флот. С первых же шагов ему стало ясно, что едва ли теперь, после хозяйничанья Максимова, можно что-либо изменить к лучшему. Дни проходили в непрерывных переговорах и уговорах: на разных кораблях то и дело возникали самые невероятные конфликты и недоразумения. Только и приходилось что-нибудь улаживать, объяснять, разъяснять и доказывать.

В это время в Гельсингфорсе собрался 1-й съезд представителей всех портов и частей Балтийского флота. Приехали и кронштадтские представители, из-за которых начались новые недоразумения. Они требовали введения мер демократизации, самочинно проведенных, ими в Кронштадте: уничтожения кают-компаний и передачи их в пользование матросов, уничтожения чинов, и, наконец, уничтожения должности командующего флотом. Только благодаря представителям Минной дивизии, бригады крейсеров и влиянию самого командующего флотом, удалось отклонить эти пожелания.

В начале июля в Петрограде вспыхнуло первое восстание большевиков. Временное правительство очутилось в очень критическом положении и в момент паники потребовало от командующего флотом немедленной присылки нескольких миноносцев. Центробалт энергично восстал против поддержки правительства, и команды не пожелали идти. Тем временем правительство одержало верх. Почувствовав под собою почву, оно потребовало от адмирала Вердеревского отчета и приказало ему явиться в Петроград.

Адмирал немедленно отправился туда на миноносце и, по приходе, сейчас же поехал на квартиру морского министра. Там его встретил только дежурный офицер, хотя всем заранее уже было известно о его прибытии. Дежурный офицер ничего не мог объяснить толком и имел растерянный вид. Вдруг через несколько минут в комнату во главе солдат вошел караульный офицер, который объявил адмиралу, что он арестован именем Временного правительства. Вердеревский был отведен в одну из пустых квартир в доме морского министерства.

Этот арест страшно возмутил не только офицеров, но и команды. Немедленно был потребован отчет уже от самого Керенского. После нескольких настойчивых запросов наконец пришел ответ, что адмирал обвиняется в государственной измене и что для разбора дела назначено чрезвычайное следствие. Первые дни казалось, что ему угрожает серьезная опасность, но потом как-то вышло, что следствие ни к чему не привело, и адмирал был выпущен на свободу, а позже даже сделан морским министром.

Вместо адмирала Вердеревского на должность командующего флотом был назначен самый популярный в то время адмирал - начальник Минной дивизии А. В. Развозов.

Его назначению радовались все офицеры и команды, ибо он как нельзя лучше подходил для роли командующего флотом в такое тревожное время.

Стали надеяться, что ему авось что-нибудь удастся сделать для флота.

Действительно, первое время как будто начался просвет. Адмирал умел влиять не только на команды, но даже и на демагогов из различных комитетов и советов. Он как бы забрал комитеты в руки, тем более, что им очень сильно импонировала та поддержка, которую находил Развозов в командах миноносцев.

26 августа в Петрограде опять вспыхнуло восстание. Сперва даже нельзя было разобраться, кто против кого восстал, но понемногу стало все выясняться. Оказалось, что Керенский, предварительно сговорившись с генералом Корниловым, когда дело дошло до действий, жестоко спровоцировал и предал генерала. В свое оправдание, он разослал по всем армиям и флоту юзограмму, в которой говорилось, что Корнилов потребовал от него передачи всей полноты власти с тем, чтобы по своему усмотрению составить новое правительство. «Усмотрев в этом предъявлении требований угрозу завоеваниям революции, - писал Керенский, - я, для спасения Родины, Свободы и Республиканского строя, по уполномочию Временного Правительства решил принять энергичные меры».

В чем же заключались эти энергичные меры? В провокации и предательстве.

При посредстве пропаганды между нижними чинами ему удалось расшатать шедший на Петроград конный корпус генерала Крымова и остановить его продвижение. После этого он вызвал Крымова для объяснений. Во время них награжденный генералом пощечиной Керенский, как говорят, поспешил «укрыться» под стол. В этот момент сзади, с револьвером в руках, бесшумно прокрался Б. Савинков. Раздалось несколько выстрелов, и Крымов, пораженный в спину, упал замертво. На выстрелы в комнату вбежали юнкера Николаевского кавалерийского училища, которые как раз несли там караул, а с другой стороны - солдаты. Савинков сейчас же вышел, а Керенский, придерживая распухшую щеку, объяснил, что генерал только что покончил с собой. Вслед затем были арестованы в Ставке сам Корнилов и ряд других генералов. После Алексеева, временно принявшего должность главнокомандующего, на это место был назначен известный своими большевистскими тенденциями генерал Клембовский.

Корниловское выступление имело для нас, морских офицеров, самые печальные последствия. Таким удобным случаем, как «контрреволюционный заговор генералов», сейчас же не преминули воспользоваться большевистские агенты. От всех офицеров была отобрана подписка о признании Временного правительства и непричастности их к корниловскому выступлению. Очевидно, было рассчитано на то, что часть офицеров откажется выполнить требование, а тогда можно будет использовать это в целях агитации.

Фактически, морские офицеры никак не могли участвовать в этом выступлении и даже ничего заранее не знали, но вполне понятно, что когда оно произошло, то все в душе ему сочувствовали.

Было очень тяжело отказаться от него и лишний раз подтвердить свое подчинение Временному правительству, которое все презирали. Однако этот вопрос надо было решить немедленно, так как уже вставали грозные признаки новой расправы с офицерами.

Командующий флотом, находившийся тогда в Ревеле, учитывая такой момент, поспешил издать приказ, в котором напоминал, что во время войны офицеры должны быть в стороне от всякой политики и только исполнять свое прямое дело. Этим он как бы отстранял всех морских офицеров от участия в событиях. Мы подписали подчинение Временному правительству.

Тем не менее, без эксцессов не обошлось. В Або, по подозрению в сочувствии корниловскому выступлению, был расстрелян лейтенант А. И. Макаревич, а на «Петропавловске», якобы за отказ дать подписку, арестованы и тоже расстреляны лейтенант Б. П. Тизенко и мичманы Д. Кандыба, К. Михайлов и М. Кондратьев.

Арест и убийство этих офицеров командой «Петропавловска» произошли при следующих обстоятельствах.

30 августа, когда, в сущности, корниловское выступление было уже ликвидировано, судовой комитет «Петропавловска» созвал общее собрание команды. Председатель его объявил, что революционный комитет в Гельсингфорсе постановил взять у всех офицеров подписку в том, что они не подчинятся генералу Корнилову, а будут исполнять только распоряжения советов. Команда, как всегда в таких случаях, вынесла громкую резолюцию с требованием немедленной смертной казни Корнилову и передачи всей власти советам.

После собрания члены судового комитета обратились к старшему офицеру с вопросом, когда офицеры подпишут эту резолюцию. Им было сказано, что они вынесут и огласят свою собственную, а не предъявленную. Немного спустя, в кают-компании собрались все офицеры и вынесли следующую резолюцию: «Отнесясь отрицательно к выступлению генерала Корнилова, вызывающему гражданскую войну, офицеры не подчинятся его распоряжениям, а будут исполнять приказания Правительства, действующего в согласии со Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов».

Ее подписали все офицеры, кроме мичманов Кандыбы и Кондратьева. В конце концов удалось уговорить и их; таким образом, она была подписана всеми.

После завтрака, около часу дня, судовой комитет пригласил офицеров к себе и там ему была передана их резолюция. Она не удовлетворила ни комитет, ни присутствовавшую команду: они требовали, чтобы офицеры подписали именно их резолюцию.

Прения длились полтора часа и привели к тому, что офицеры согласились добавить к своей резолюции еще фразу: «...и приказания Центрального Исполнительного Комитета, в согласии с местными организациями и выбранными ими органами».

Во время прений, в присутствии комитета и большого количества команды, конечно, не могло быть и речи о каких-либо переговорах офицеров между собою. На перенесение же этого вопроса опять в кают-компанию не соглашался комитет. Офицерам приходилось решать и действовать самостоятельно.

В результате, новую резолюцию, уже с добавлением, не пожелали опять подписать мичманы Кандыба и Кондратьев, а также лейтенант Тизенко, который только что приехал из отпуска и прямо с вокзала попал на собрание; в подписании первой резолюции он не участвовал.

Эти три офицера подали особое заявление: «1. Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся беспрекословно подчиняться всем боевым, направленным против внешнего врага России, приказаниям Командующего флотом, назначенного Временным правительством, опирающимся на центрально-демократический орган; 2. Не желая проливать кровь русских граждан, совершенно отказываемся от всякого активного участия во внутренней политике страны; 3. Решительно протестуем против обвинения нас в каких-либо контрреволюционных взглядах и просим нам дать возможность доказать нашу преданность России посылкою нас на Церельский фронт, в самое непосредственное соприкосновение с внешним врагом нашей родины».

Мичман Михайлов, который все это время стоял на вахте, по каким-то соображениям тоже подписал не общеофицерскую резолюцию, а отдельное заявление.

Тогда было созвано общее собрание команды, на котором председатель огласил как общую резолюцию офицеров, так и отдельное заявление. Выслушав их, матросы отнеслись к ним совершенно спокойно, а потому офицеры считали, что вопрос уже исчерпан.

Вечером началась агитация. 4-я рота заявила, что она не желает иметь в своем составе лейтенанта Тизенко и мичмана Кандыбу и требует назначения нового ротного командира. Одновременно, команда запретила Тизенко и Кандыбе съезжать на берег.

На следующее утро старший офицер позвал председателя судового комитета матроса-электрика Дючкова, чтобы как-нибудь уладить инцидент. Тот посоветовал переговорить с ротами всем офицерам, подавшим отдельное заявление.

Так и было сделано. Вскоре мичман Кондратьев доложил старшему офицеру, что ему не удалось прийти к какому-либо соглашению с ротой. Остальные три офицера должны были говорить позже.

Около 11 часов 30 минут к командиру корабля капитану 1 ранга Д. Д. Тыртову пришел Дючков и заявил, что он боится самосуда и считает, что будет лучше, если все четыре офицера будут арестованы и отправлены на берег, в распоряжение революционного комитета. Он добавил еще, что революционный комитет предоставил решить самой команде, удовлетворительна ли такая подписка или нет.

После обеда комитет пригласил к себе старшего офицера; с ним пошел и командир. Придя туда, они увидели там всех этих офицеров. Очевидно было, что шел допрос.

Им задавались чисто провокационные вопросы, например: «Если командующий флотом перейдет на сторону Корнилова, то будете ли Вы исполнять его приказания-» или: «Если Центральный комитет прикажет Вам идти в Петроград, занятый войсками Корнилова, исполните ли Вы такое приказание-» Три офицера лаконично отвечали: «Нет, не исполним», а четвертый, Кондратьев, сказал, что считает подобные вопросы совершенно праздными и, во всяком случае, исполнит только приказания командующего флотом.

Против постановки таких вопросов заявили протест командир, старший офицер и один из членов судового комитета - офицер. Конечно, это не помогло.

Когда опрос был закончен и составлен протокол, то Кандыба и Кондратьев обратились к командиру с просьбой перевести их туда, где можно воевать, а не заниматься только политикой. Слышавший это председатель Дючков сказал, как бы про себя: «Ну, что касается Кондратьева, то это можно».

Судовой комитет решил их окончательно арестовать, но, во избежание самосуда, отправить на берег, в революционный комитет.

Когда для зачтения протокола собралась вся команда, среди нее стали раздаваться голоса, требовавшие немедленного самосуда. Председательствовавший Дючков предложил голосовать. Более умеренные элементы стали возражать, но Дючков, не обращая на них внимания, все-таки поставил на голосование вопрос - «отправлять ли их в революционный комитет или немедленно убить». За второе предложение было всего около 30 человек, а присутствовало - 800.

В это время на корабль приехали два представителя Центробалта, до которого дошел слух о готовящемся самосуде. Они потребовали, чтобы им были выданы офицеры, но судовой комитет отказал, говоря, что нет никакого основания опасаться самосуда и что все равно вечером их отправят в распоряжение революционного комитета. Комитет особенно настаивал на отправлении вечером, так как говорил, что иначе боится эксцессов.

Вскоре затем к старшему офицеру явился дежурный по комитету и доложил, что арестованные хотят с ним говорить. Когда он пришел, они попросили его устроить им возможность переодеться во все чистое, собрать умывальные принадлежности и проститься с кают-компанией. Первые две их просьбы были удовлетворены комитетом, а на третью - сказано, «что они еще увидятся».

У каюты мичмана Кандыбы, где находились арестованные офицеры, все время толпились матросы. Они вели себя крайне вызывающе. Слышались угрозы, брань и насмешки. Старшему офицеру приходилось несколько раз требовать от членов комитета, чтобы они их отгоняли.

Вечером, перед отправкой офицеров на берег, состоялся митинг, но не на верхней палубе, как обыкновенно, а в нижнем помещении. Как потом выяснилось, на нем было постановлено расстрелять этих офицеров. О постановлении команды судовой комитет ничего не сказал офицерам и даже скрыл, что был митинг.

Наконец, в 8 часов 45 минут, был подан катер и туда посажены арестованные под конвоем шестнадцати матросов, выбранных комитетом. Часть из них была вооружена винтовками, а другая - револьверами. Председатель Дючков заявил для успокоения, что кроме того поедут члены комитета - гальванер Климентьев и комендор Кокин. В конвой, между прочим, входили гальванер Мамонов (бывший сельский учитель) и матрос Гилев. Арестованных следовало доставить на Эспланадную пристань, против Мариинского дворца, где их должны были уже ожидать представители Центробалта.

Однако, вместо того, чтобы идти туда, катер направился на Елизаветинскую пристань, в стороне от центра города. Увидев это, офицеры стали требовать, чтобы их везли именно на Эспланадную пристань, но конвой объявил им, что они приговорены к смерти и сейчас будут расстреляны!

На подходе к пристани, мичман Кондратьев, обладавший большой физической силой, прыгнул с чемоданчиком через головы матросов в воду и стал кричать о помощи, в надежде обратить внимание рядом стоящих частных судов. Действительно, его крик был услышан, но, боясь вооруженных матросов, никто не решился оказать помощи.

Матросы на катере стали ловить Кондратьева. Он был отличный пловец, и им было очень трудно его поймать; тогда они ударили его веслом или прикладом и сломали левую руку, между локтем и плечом. Затем Кондратьев был вытащен на катер, где матросы принялись бить его прикладами и ногами.

Когда офицеры были высажены, их выстроили спиной к морю, в двадцати шагах от углового дома; один из матросов отправился за автомобилем.

Им предложили проститься. Они только молча пожали друг другу руки. Раздался залп, и мичманы Кандыба и Кондратьев упали, а лейтенант Тизенко и мичман Михайлов остались еще стоять. Они были все в крови.

Лейтенант Тизенко вскрикнул: «Что вы, негодяи, делаете-!», а у Михайлова вырвался возглас: «Добивайте, мерзавцы, меня до конца...»

Матросы, как дикие звери, бросились на офицеров, стали их расстреливать в упор из револьверов, колоть штыками и бить прикладами. В результате вся грудь у них была изрешечена пулями, каждый имел не менее шестнадцати ран. Удары наносились в головы, от чего оказались пробиты черепа и выбиты зубы. Лейтенант Тизенко долго не умирал и просил его скорее добить. Несколько матросов прикладами выбили ему зубы, сломали нос и исковеркали все лицо.

Потом их тела были посажены в автомобиль и отвезены в покойницкую, где и брошены на пол.

Вид убитых был ужасен: платье изодрано в клочья, некоторые были без сапог, все грязные и так изуродованы, что страшно было смотреть.

Приблизительно четверть часа спустя после того, как катер с арестованными офицерами отвалил от борта «Петропавловска», командиру и старшему офицеру, находившимся как раз вместе, было доложено, что в районе порта слышна стрельба. Это их сильно встревожило.

Вскоре на корабль приехали два члена революционного комитета: солдат и матрос, оба - в штатском.

Они держали себя как-то странно: сначала говорили о дурных слухах относительно «Петропавловска», а потом благодарили команду за ее единодушие и организованность.

После их приезда среди команды стал передаваться слух, что все четыре офицера расстреляны. Старший офицер немедленно потребовал к себе Дючкова и спросил, что это значит. Тот, не моргнув глазом, ответил, что решительно ничего не знает, и что конвою передал только пакет, который должен быть доставлен вместе с арестованными в революционный комитет.

Тогда старший офицер приказал ему, как только вернется конвой, узнать все как следует и сейчас же доложить.

Конвой наконец вернулся, но раньше, чем явился Дючков, за ним пришлось посылать три раза. Придя, он лаконично заявил: «пакет-то доставили, а вот офицеров убили»; где находятся тела убитых, он говорить не хотел.

Для отыскания тел и посылки телеграмм командующему флотом и отцу Кондратьева, адрес которого оказался известен, немедленно на берег были отправлены два офицера. Сначала комитет не хотел было их пускать и уступил только после долгих пререканий. Было уже за полночь, и потому им не удалось разыскать убитых.

На следующее утро, 1-го сентября, на розыски был послан уже флаг-офицер. Он отправился в революционный комитет, где ему и удалось получить копию того письма, которое дал конвою Дючков. Оно гласило так: «При сем препровождаются тела четырех офицеров, растрелянных по приговору команды».

Таким образом, и Дючков, и комитет, уверяя, что все их действия ведут к спасению офицеров, нагло обманывали как командира, так и старшего офицера. В действительности же, они сами их приговорили к смерти и сами организовали расстрел и только выполнение его поручили уже доверенным палачам из команды.

Тому же флаг-офицеру удалось получить и разрешение на их погребение.

Сторож покойницкой, после того как ему посулили денег, согласился обмыть и одеть тела. При помощи приехавших офицеров корабля они были положены в гробы и в тот же вечер, на грузовиках, перевезены в часовню на кладбище.

3 сентября при огромном стечении народа состоялись их похороны. Это убийство глубоко возмутило в Гельсингфорсе не только русских, но и местных жителей. Отдать последний долг погибшим явилось много совершенно посторонних флоту лиц. Могилы были сплошь усыпаны цветами.

Убитые офицеры были еще совсем мальчики: всего 18-19 лет. В политике они не принимали никакого участия, так что не было ни малейшего основания подозревать их в участии в каких-либо заговорах. Это были жертвы зверских инстинктов шайки преступников, свивших себе прочное гнездо на «Петропавловске».

Несмотря на все усилия офицеров, убийцы остались совершенно безнаказанными, ибо убийства офицеров правительство Керенского считало в полном порядке вещей.

В Казанском соборе на панихиде по этим офицерам, кроме родных и друзей убитых, собралось так много молящихся, что их едва мог вместить в себя обширный храм. В числе духовенства, служившего панихиду, был и отец одной из жертв совершившегося злодеяния - старый, убеленный сединами протоиерей. Невыразимо больно было глядеть на его носившее отпечаток глубокой скорби лицо, на слезы, порою скатывавшиеся из глаз по изможденным старческим щекам, и слышать его голос.

Многие плакали в соборе. По временам, то здесь, то там передавались слова «революционного вождя армии и флота» Керенского, который ничего лучшего не мог найти, как сказать: «Эти жертвы неизбежны... Необходимо было таким образом прорваться буре народного негодования...»

Помнит ли сейчас господин Керенский эти слова или, может быть, у него хватит наглости отрицать, что он их произнес-

Кончился инцидент с Корниловым, и все пошло еще хуже; несмотря на все усилия адмирала Развозова, флот продолжал катиться по наклонной плоскости.