Война и революция в России

СОВЕЩАНИЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИХ В ПЕТРОГРАДЕ. МОЙ КОНФЛИКТ С ПРАВИТЕЛЬСТВОМ

При встрече с членами правительства главнокомандующие прежде всего объяснили им, что приехали с целью убедить Временное правительство в необходимости принятия решительных мер для восстановления в армии дисциплины, без которой невозможно рассчитывать на боеспособность войск. До сих пор все говорили солдатам только об их правах; теперь настало время напомнить им и об их обязанностях.

Во время последовавшего обмена мнениями я указал на то, что моральный долг велит нам ничего не утаивать от тех, кто, осмотрительно или безответственно, управлял политической жизнью страны; что мы намерены говорить им правду, всю правду и ничего, кроме правды. Керенский, неофициально уже занявший пост военного министра и сохранивший за собой Министерство юстиции, заметил на это, что и сам придерживается мнения, что совершенно необходимо говорить правду, и только правду, однако – не всю. Иначе, учитывая тактическую ситуацию, продолжал он, можно только дополнительно вооружить лидеров Советов. Я с ним не согласился, а потому счел себя вправе впредь поступать в соответствии со своими убеждениями. В тот день мы все обедали у князя Львова, однако во время обеда члены Временного правительства один за другим удалялись в соседнюю комнату. Там распределялись министерские портфели, и представители Совета торговались по поводу того, кому из его членов они должны достаться.

Совещание Временного правительства, Временного комитета Государственной думы и президиума Исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов было назначено на следующий день. Заседать предполагалось в большом зале Государственного совета в Мариинском дворце. Я приехал во дворец точно в назначенный срок; один за другим появились главнокомандующие, но о других участниках заседания не было ни слуху ни духу. Постепенно собрались министры Временного правительства. Что касается членов Совета, то они, как видно, для поднятия своего «авторитета» решили заставить себя дожидаться. В конце концов, им было далеко до королей, и французская поговорка, гласящая, что «точность – вежливость королей», к ним не имела никакого отношения. Справившись по телефону, мы выяснили, что члены Совета уже выехали на автомобилях в Мариинский дворец.

Между ними было только три известных имени – Церетели, Скобелев и будущий министр земледелия Чернов; прочие были простые солдаты или рабочие, фамилии которых нам ничего не говорили. Перед отъездом из Могилева главнокомандующие в общих чертах договорились относительно того, на какую тему каждый будет говорить на совещании. В результате в начале слушаний Алексееву следовало объяснить причину нашего приезда в Петроград и созыва настоящего совещания. Вслед за ним должны были выступить главнокомандующие в таком порядке: генерал Брусилов, генерал Драгомиров, генерал Щербачев и, наконец, я сам. У каждого имелись конкретные примеры, демонстрирующие состояние дисциплины в войсках различных фронтов. Я должен был обрисовать международное положение России, ее обязательства перед союзниками и последствия, которые могут возникнуть в результате несоблюдения этих обязательств. В заключительном слове Алексеев собирался изложить минимальные требования, выполнение которых позволило бы завершить начатую нами работу.

На совещании председательствовал князь Львов; слева от него разместились Алексеев с Брусиловым и Драгомировым; справа от Львова сидел я; далее Щербачев и совсем близко от него – Керенский. Генерал Алексеев говорил в первую очередь о разосланном нам проекте декларации прав солдата. Он сказал, что, хотя командующие и не исключают возможности регламентации прав нижних чинов, однако эти правила должны также определять обязанности каждого военнослужащего и права начальствующих лиц. Несмотря на то что Временное правительство не издало никаких инструкций об изменении существующих военных уставов и статутов, включая дисциплинарный устав, оно в то же время не распорядилось и об их постоянном и неукоснительном соблюдении. Пользуясь этим, агитаторы беспрестанно внушали солдатам, что революция, принесшая народу волю, также упразднила и все воинские обязанности, так как их выполнение ограничивает свободу личности.

В соответствии с нашей договоренностью, трое главнокомандующих, приведя поразительные примеры, яркими красками нарисовали картину того, как в армию проникают идеи новоявленного «пораженчества» и все шире ведется пропаганда, играющая на самых низменных, животных инстинктах солдат и уличной толпы. Когда очередь дошла до меня, я также привел некоторые поучительные факты. Я зачитал телеграмму, полученную мной от начальника штаба фронта генерал-майора Алексеева, в которой он сообщал о появлении какого-то агитатора, уполномоченного Исполнительным комитетом Совета. Под влиянием ведомой этим типом пораженческой пропаганды целая дивизия, которая должна была участвовать в подготовке наступления, на два дня совершенно вышла из повиновения своего начальника, причем агитатор проповедовал доктрину, своей одиозностью превосходящую даже последние решения Совета. Я пояснил, что, исходя из предположения о его самозванстве, отдал по телеграфу приказ об аресте этого субъекта, хотя и не был уверен, что местные начальники сочтут возможным его выполнить. Как выяснилось впоследствии, этот агитатор действительно получил от упомянутого комитета разрешение посетить фронтовую полосу. Изложив перед собравшимися свои представления о международном положении России в настоящий момент и в будущем, я перешел к ее нынешнему внутреннему состоянию. Отметив, что по-прежнему сохраняет силу старый лозунг «революция развивается», я посоветовал не заниматься одновременно двумя делами. Революции надо либо положить конец либо, во всяком случае, приостановить ее до окончания войны. В противном случае существует серьезная опасность ввергнуть Россию в пропасть, а вместе с нею – и саму революцию заодно со всеми ее завоеваниями. Если вожди российской политики не переменят тактику, то в ближайшем будущем станут свидетелями того, как те самые демократически настроенные слои населения, за интересы которых эти люди сейчас борются, проклянут их имена и самую память о них. Они не должны забывать, что человеку, который не в состоянии удовлетворить свои самые элементарные материальные потребности, свобода не требуется. От экономической разрухи, которая распространяется в стране, пострадает прежде всего демократия. В тот момент рабочие и солдаты, последние в основном крестьяне, объединившись, контролировали действия правительства, но придет время, когда эти социальные классы осознают, что совершили ошибку, так как их интересы часто различаются. Когда-нибудь две наиболее демократические силы общества начнут борьбу друг с другом.

Я напомнил, что был период, когда уже близкого к отречению государя обвиняли в том, что его внутренняя политика играет на руку германцам. Придет время, когда сидящие в этом зале – если не изменят вовремя своих политических взглядов – будут обвинены в том же самом грехе, причем со значительно большими на то основаниями. Кроме того, я заявил, что в случае, если предлагаемые теперь перемены в войсках будут реализованы в соответствии с проектом, у меня не останется никакой возможности выполнять возложенные на меня Временным правительством обязанности. Эти перемены принесут с собой такую дезорганизацию вооруженных сил, которые в настоящий момент мало-помалу возрождаются, что наша армия неминуемо станет легкой добычей врага. В результате произойдет большое кровопролитие, жертвами которого станут в первую очередь сами демократические элементы. Если участники совещания готовы нести ответственность за кровь, то это – вопрос их собственной совести. Я же, со своей стороны, не желаю брать на себя такой грех. Никогда при составлении планов боевых операций мне не доводилось уклоняться от принятия решений, которые могли бы привести к кровопролитию. В то же время я никогда не затевал дела, если знал, что кровь прольется безрезультатно. Заканчивая выступление, я заявил, что со всех трибун в стране раздаются тревожные голоса, предупреждающие, что Отечество в опасности; я же хочу пойти дальше и скажу, что Родина наша стоит на краю гибели, а сидящие передо мной вдобавок подталкивают ее к обрыву.

Вслед за мной говорил Алексеев, который в очень ясных выражениях потребовал от представителей Совета прекратить свою гибельную работу. Он заявил, что они привели армию в расстройство и обязаны теперь пойти к солдатам в окопы, чтобы пытаться исправить ими самими разрушенное. Безрассудно, сказал Алексеев, давать людям права, одновременно не налагая на них обязанностей. Он обращался к патриотизму членов Совета и просил от них реальной помощи для восстановления боеспособности армии, без чего все усилия командования окажутся тщетны. Он говорил, что обязанностью Советов является укрепление власти военных начальников, а не подрыв ее; что России придется заплатить слишком дорогой ценой за все, творящееся сейчас.

После того как Алексеев закончил, слово взял член президиума Совета Церетели. Он достаточно неубедительно пытался оправдать затяжной характер революции. Он говорил, что начать революцию проще, чем остановить ее; что Совет, со своей стороны, делает для этого все возможное, но им трудно выгребать против течения. Он заявил протест против резкости выдвинутых против членов Совета обвинений. Церетели отвечал генерал Алексеев. Затем попросил выслушать себя Керенский. Он произнес короткую речь, направленную на то, чтобы загладить все неровности, возникшие в ходе обсуждения.

Еще мне пришлось выслушать оригинальное выступление знакомого мне помещика одной из малороссийских губерний, высказанное, впрочем, не без иронии. Он сообщил, что в Киеве через несколько дней соберется съезд украинской Рады, на котором, вероятно, предполагается объявить об отделении Украины от России. Он сказал, что намерен выступить там с предложением, которое, по всей видимости, встретит всеобщее одобрение. Именно: новое государство должно начать свое политическое существование, не будучи обременено долгами, а потому в декларации о независимости должно быть заявлено, что Украина не принимает на себя ответственности по любым займам, заключенным русским правительством. На это я, также в шутливой форме, ответил, что одобрение его идеи продлится только до тех пор, пока его по ошибке не примут за провокатора и не выкинут со съезда.

В тот же вечер мы разъезжались по своим постам. Перед отъездом из Петрограда я нашел время посетить британского посла сэра Джорджа Бьюкенена, предварительно уведомив его о своем намерении. Я хотел переговорить с ним о взаимоотношениях России и государств Согласия. Я понимал, что удельный вес России в альянсе заметно уменьшился. Тем не менее мне хотелось обратить внимание посла на то, что сохранение лояльности в отношении России по-прежнему остается в интересах союзников, поскольку, оставленная на произвол судьбы, она попадет под влияние Германии. Это означало бы, что со временем Германия, набравшись сил благодаря нетронутым и неистощимым ресурсам России, опять обратит сокрушительный натиск своих войск в сторону Западной Европы. Возвратясь в Минск и надеясь, что руководители в Петрограде опомнятся и предпримут меры для восстановления армии, я активно занялся отдачей последних распоряжений, касающихся подготовки к наступлению, назначенному на середину июня. В первые месяцы революции снабжение не просто ухудшилось, но даже совершенно прекратилось. Однако в мае месяце 1917 года поставки провианта в значительной степени наладились. Временное правительство, не теряя времени, раструбило не только в России, но и по всему миру, что положение у нас изменилось к лучшему. Разумеется, они приписали это своему мудрому руководству, тогда как в действительности благодарить следовало в первую очередь не их, а уполномоченных отрешенного от власти царского правительства. Благодаря указаниям Министерства земледелия в ноябре и декабре месяце из поволжских губерний, этой истинной житницы России, к речным пристаням непрерывным потоком доставлялось зерно, а отчасти и мука. Но перевезти эти запасы, составлявшие более миллиона тонн, в центральные районы России и к железным дорогам, питавшим армию, представилось возможным только после открытия навигации.

В активной работе по подготовке наступления принял участие и новый военный министр Керенский. Деятельность его имела при этом совершенно особый характер. Он объехал все армии, в особенности же те, где планировалось наступать, и выступал перед войсками. Своими зажигательными речами он возбуждал искренний восторг солдатских толп, причем считал, как видно, этот энтузиазм прочно укоренившимся и долговременным. Я рассчитывал на приезд Керенского в Минск и надеялся серьезно поговорить с ним, чтобы указать на неустойчивое положение армии, стоявшей на опасном уклоне, ведущем к дезорганизации, и на необходимость стабилизировать ситуацию. Но ожидал я его прибытия в Минск, как оказалось, тщетно. После посещения Петрограда я понял, что главнейшие вожаки Совета, направлявшие жизнь всей страны и, по их собственному выражению, «углублявшие революцию», были неискренни, когда утверждали, что предпримут все возможные меры для восстановления армии. Я видел, что им очевидна безвыходность положения, в котором они очутились. Его можно было бы сравнить с попытками проплыть между Сциллой и Харибдой. Они понимали, что разложение армии означает только одно – победу Германии и конец нынешнего свободного состояния страны. С другой стороны, им было ясно, что восстановление армии снова отдаст страну в руки высшего военного руководства, чего они боялись даже больше, чем германского нашествия, поскольку это означало бы несомненное устранение от власти демагогов. А власть как раз и являлась для них наибольшей драгоценностью на свете, и им было безразлично, какой ценой заплатит за все народ.

Не во всех поездках Керенского встречали с восторгом. Бывали случаи, когда происходило прямо противоположное. Так, под Ригой, в окопах 12-й армии, какой-то нижний чин попытался затеять с ним дискуссию. Тогда этот демократический деятель заорал на него: «Придержи язык, когда с тобой разговаривает военный министр!» Совсем незадолго перед этим Керенский, обращаясь к солдатам, говорил, что его следует называть «товарищем», а никак не военным министром. В Риге патриотические выступления Керенского были встречены насмешками, и тогда он перестал произносить речи. В одной из южных армий он приказал двум полкам собраться для встречи со своей особой. Люди пришли в расположение своего штаба, но в одном из полков отказались выходить на митинг. Посланный Керенским адъютант был встречен бранью, обращенной, по сути дела, не на него лично, а на самого военного министра. Керенский предпочел не появляться перед этим полком.

Первым приказом Керенского после занятия им поста министра стало заявление о том, что высшие военные начальники ни при каких условиях не имеют права оставлять свой пост или просить об увольнении или отставке. Мне было ясно, что это распоряжение направлено против меня. Возможно также, его родственник, полковник Генерального штаба[198], служивший в Ставке и помогавший на совещании 14 мая, мог сообщить ему о том, что главнокомандующие армиями предвидели неизбежность ухода со своих постов в случае реализации проекта декларации прав военнослужащих.

Впоследствии Керенский сделал этого родственника начальником своего военного кабинета. Что и говорить, поступок в высшей степени демократический. В середине мая военный министр распубликовал эти права в том виде, как они были предложены комиссией генерала Поливанова. Я немедленно написал на имя главнокомандующего Алексеева рапорт, в котором указывал, что приказ военного министра лишает меня права просить об увольнении от должности, а потому я оставляю на усмотрение Временного правительства вопрос о том, могу ли я при данных условиях оставаться на своем посту, не имея способов к выполнению порученного мне дела. Кроме того, я заявил, что снимаю с себя моральную ответственность за все, что может произойти в дальнейшем при управлении войсками фронта. Копию рапорта со своим личным письмом я отправил князю Львову как главе Временного правительства. Ответа мне пришлось дожидаться довольно долго. В действительности приказ о моем увольнении был подписан 5 июня, одновременно с решением о смещении генерала Алексеева, которое было принято по требованию Совета. Правительство не решилось опубликовать приказ о моем смещении вместе с приказом о смещении Алексеева, и я узнал о нем только 9 июня. Окольными путями до меня дошло, что после моего рапорта Временное правительство сначала хотело послать меня командовать полком, но, проконсультировавшись у людей более разумных, они заявили, что я должен получить под свою команду дивизию, то есть занять должность, с которой я начал войну. Поначалу я думал, что мне следует написать Верховному главнокомандующему достаточно резкий ответ с просьбой объяснить деятелям Временного правительства, насколько они, принимая подобное решение, противоречат сами себе. Приказ о моем смещении находился в вопиющем противоречии с недавно провозглашенными правами военнослужащих, согласно которым никто не может быть отрешен от должности или подвергнут дисциплинарному взысканию без решения военного трибунала, отчего я и требовал, чтобы эти права были применены в моем случае. Однако мой начальник штаба генерал-майор Алексеев убедил меня занять иную позицию, сводившуюся к тому, что я действовал вполне законно, руководствуясь никем не отмененными и не подвергнутыми пересмотру правилами, согласно которым я в значительной степени даже обязан был дать знать вышестоящему начальнику о том, что не вижу возможности исполнять возложенные на меня обязанности. Далее следовало спросить, почему в отношении меня не были применены провозглашенные Временным правительством права военнослужащего. Телеграмму такого содержания я и направил генералу Брусилову, который занял пост Верховного главнокомандующего. Приблизительно 16 июня я получил сообщение о приезде в Минск самого Брусилова. Для встречи Верховного главнокомандующего был выслан почетный караул. Получилось так, что поезд Брусилова прибыл в Минск на двадцать минут раньше назначенного времени; по этой причине меня на вокзале еще не было.

Приехав туда, я узнал от Брусилова, что Временное правительство переменило свое решение и приказало мне состоять в распоряжении Верховного главнокомандующего. Затем мы с Брусиловым поехали в сектор фронта, где велись последние приготовления к наступлению, назначенному на середину июля. Потом генерал Брусилов поехал осматривать другие части уже один, поскольку во время поездки мне неизбежно пришлось бы касаться вопроса о своей отставке, объяснить которую я мог бы, только резко критикуя Временное правительство. Делать этого перед войсками я ни в коем случае не хотел, чтобы не умалять еще больше и без того уже низкий авторитет власти. Перед отъездом я попросил Брусилова как можно быстрее прислать в Минск моего преемника.

Мне казался непостижимым тот факт, что Временное правительство, сочтя меня неподходящим для поста главнокомандующего, не приказало мне тотчас же освободить его, передав командование одному из старших начальников, как это всегда бывало в подобных случаях. Перед отъездом я сообщил Брусилову, что после сдачи дел не поеду в Могилев, но отправлюсь в отпуск на кавказские воды.

Наконец 21 июня в Минск приехал генерал Деникин, прежде занимавший пост начальника штаба Ставки. Передавая командование Деникину, я имел возможность отдать войскам Западного фронта прощальный приказ (см. Приложение 3). Через несколько дней, желая распрощаться с бывшими подчиненными, я предложил всем, кто того захочет, собраться в назначенное время в здании офицерской столовой штаба. Зная, что мой уход вызывает различные кривотолки, я хотел объяснить, почему счел для себя нравственно невозможным и дальше оставаться на таком ответственном посту. Помимо причин, которые я приводил на совещании в Мариинском дворце, у меня еще сохранялась надежда на то, что мой добровольный уход может заставить петроградских вождей одуматься и понять, что происходит нечто действительно очень опасное, если человек, все силы отдававший любимой работе и достигший положения, которое редко выпадает на долю военного, предпочел уйти, все бросив.

Могу признаться, что позволил себе удовольствие, сказав тогда несколько «теплых» слов в адрес Временного правительства. Я рассказал, что меня обвинили в чрезмерной резкости, с которой я выражал свое мнение перед Временным правительством. Желая уйти в отставку, я привлек внимание к тому, что никогда не говорил на разных языках с подчиненными и с собственными начальниками. Точно так же нет у меня и разных языков для господ, продолжал я, обводя рукой присутствующих, – и для лакеев (указав куда-то в сторону); не принадлежа к классу беспозвоночных тварей, я никогда не гнул спину даже перед царем; естественно поэтому, не собираюсь гнуть ее и перед новыми автократами. Замечу, что никогда прежде мне не доводилось обращаться к столь внимательной аудитории, с такой жадностью впитывавшей каждое слово. Потребовалось большое усилие воли, чтобы спокойно договорить до конца. Это был крик встревоженной души, в котором слышалась вся горечь происходящего в стране и беспокойство за ее будущее.

Потом ближайшие коллеги и помощники обратились ко мне с прощальным адресом. Первым от имени всех присутствующих говорил священник штаба, благословивший меня по русскому обычаю иконою моего небесного покровителя святого Василия Великого. Подобные эпизоды, естественно, оставляют неизгладимое впечатление. Это не было обычным расставанием с сослуживцами перед занятием новой должности, что бывало со мной не единожды. Нет, я прощался со всем своим прошлым, со всем, что было мне дорого, со всем, чему я отдал тридцать лет своей жизни и службы. Я расставался с возможностью, пускай только в самом ближайшем будущем, действенно помочь своей Родине в момент, когда она нуждалась в каждом честном работнике. Это решение было принято мной только после долгой внутренней борьбы. Я признаю, что, оставшись, я мог бы еще послужить на пользу здоровых элементов армии – силы, которая тогда была более всего необходима для России. Однако нельзя не признать и другого. Выполняя указания Временного правительства, в свою очередь являвшегося слепым исполнителем воли безответственных Советов, я употребил бы свою энергию и знания на подготовку операций, которые во время ожидаемого наступления неминуемо должны были продемонстрировать всю беспомощность русской армии. Совесть не позволяла мне принять на себя ответственность за потоки невинной крови, которая прольется в грядущих атаках. Наше наступление могло закончиться только разгромом тех немногих все еще сохранивших боеспособность полков, которые двинутся вперед, оставляя позади основную массу армии, неспособную отразить даже самые робкие контратаки противника. К несчастью, будущие события не только подтвердили мои опасения, но даже превзошли их.