Кто развязал Первую Мировую войну

Хотя Николай II, у которого в избытке имелись грандиозные в голове планы, высказал намерение к завоеванию Кореи еще в апреле 1895 года, но дело продвигалось к тому весьма неспешными шагами – как и все прочее, сроки исполнения чего всецело зависели от воли царя, а не других людей и внешних обстоятельств – царь никогда и никуда не торопился.

В данном случае, однако, медлительность определялась и серьезными объективными причинами: в конце XIX столетия дальневосточные владения России были почти начисто отрезаны от ее основной части, уже объединенной единой системой железных дорог – от Польши до Западной Сибири. В этом Николай легко мог убедиться сам – лучше кого-либо другого: после ранения в Японии ему пришлось проделать летом 1891 года весь путь в Петербург через Сибирь, значительнейшую его часть – на конных повозках. Местная администрация старалась, конечно, приобрести симпатии цесаревича и обратить его внимание на проблемы и на достижения собственных регионов.

В числе прочего Николай присутствовал на торжественной закладке строительства Уссурийской железной дороги – от Владивостока до Хабаровска[310] (тогда еще не предполагалась возможность спрямления пути – через Манчьжурию).

При таких обстоятельствах держать курс на подчинение Кореи (тем более – на устройство там основной базы российского океанского флота) было так же нелепо и бесперспективно, как (представим себе чисто воображаемую ситуацию) браться тогда же за покорение Антарктиды, имея в качестве противника всю Латинскую Америку вкупе с Австралией – при гарантированной помощи последним со стороны Англии, враждебная позиция которой стала практически непременным атрибутом любых внешнеполитических акций России.

Поэтому первоочередной задачей становилась постройка Транссибирской магистрали, строительство которой развернули еще при Александре III – сразу после назначения С.Ю.Витте министром финансов в 1892 году, а в шефы строительства хитроумный Витте выдвинул самого цесаревича Николая[311].

Строительство удалось ускорить за счет спрямления пути через китайскую территорию, в результате чего устойчивое сквозное движение поездов от Европейской России до Тихого океана можно было заранее планировать на 1903-1905 годы; позднее прогноз уточнялся по мере реализации строительных заданий.

Срок начала Русско-Японской войны можно было поэтому также заранее предвидеть: с одной стороны, русские не могли ее инициировать до завершения строительства дороги, а с другой – любая оттяжка решительных военных столкновений была тогда на руку японцам, практически с нуля создававшим в то время сухопутную армию и военный флот, способные противостоять России – на то и на другое требовалось время обеим сторонам. Завершение же строительства резко изменяло ситуацию.

Логичным было то, что войну инициировали и развязали именно японцы – несколько ранее того, чем это стало выгодно русским: хотя движение на КВЖД[312] было открыто уже летом 1903 года[313], но еще надолго затянулась отладка и доделка наиболее сложных объектов на других участках самой протяженной в мире одноколейной дороги[314]; полноценных выгод от ее пуска Россия получить еще не могла.

Война, строго говоря, неизбежной не была: как всегда и повсюду, необходимость прибегнуть к ней зависела от субъективной жесткости политических установок руководителей обеих сторон и их способности к проявлению дипломатической гибкости. Но если бы она все же разразилась, то ее срок, в силу изложенных причин, был задолго заранее привязан приблизительно к 1904 году.

Император же Николай, со своей строны, твердил о собственном курсе, принятом на эту войну, везде где надо и не надо.

Продолжавшаяся задержка решительных столкновений на Востоке приводила к тому, что вплоть до начала 1904 года все иные аспекты международной политики продолжали сохранять достаточную весомость для Николая II и его правительства.

Стороной же, наиболее заинтересованной в отвлечении российских интересов на Восток, являлась, несомненно, Германия – это освобождало ее от непосредственной угрозы войны на два фронта. Забывать об этом не позволяли французы, которые как раз в эти годы захлебывались в очередной волне шовинистической истерии, апогеем которой стало знаменитое, мучительно долго протекавшее[315] «дело Дрейфуса» – французского офицера, еврея, обвиненного в шпионаже в пользу Германии – своеобразный прообраз «агента Гестапо» Троцкого!

Возбуждение во Франции усиливалось и тем обстоятельством, что демографическая ситуация складывалась явно не в ее пользу: лучший генофонд французского народа был истеблен еще кровавой Великой Французской революцией, последующими Наполеоновскими войнами и беспрерывно возникавшими с тех пор более мелкими войнами и революциями. После 1871 года нация явно вступила в полосу застоя и упадка, из которой выходит только в наши дни – путем постепенного превращения в еще одно арабское государство.

Ничего подобного не происходило в тогдашней Германии, вдохновленной началом новой жизни в результате национального объединения. Германия хотя и уступала по рождаемости соседке на востоке – России, но значительно опережала в этом отношении Францию[316]. Диспропорция в пользу Германии все продолжала возрастать: к 1914 году численность населения в германской метрополии достигла 68 млн., в то время как у Франции стало только 40 млн.[317] При паритете развития военной техники, а фактически и при преимуществе в этом также Германии, последняя все более очевидно могла просто прямо задавить французов, жаждавших реванша.

К концу XIX века всем французским политикам (да и германским, и всем остальным тоже) становилось совершенно ясно, что Франции нужно либо отказываться от своих воинственных устремлений, либо более прочно опираться на союзников, хотя бы не уступающих по численности Германии.

В июне 1895 премьер-министр Франции А.Рибо сделал первый шаг к публичной рекламе франко-русских отношений, которые до того имели характер достаточно тайного дипломатического соглашения – лишь Александр III шокировал всю правоверную Россию, выслушав с непокрытой головой торжественное исполнение «Марсельезы» во время официальных церемоний! Теперь же, по случаю международных торжеств при открытии Кильского канала, Рибо заявил: «Наш флот в Киле будет на своем месте – бок о бок с флотом наших союзников»[318].

Последние, как говорится, были рады стараться – и вели во время пребывания в Киле столь наглую разведку немецких укреплений и кораблей, что Вильгельм прислал в письме к Николаю весьма вежливый, но решительный упрек[319].

Кайзеру с ближайшими помощниками потребовались затем значительные усилия для того, чтобы содействовать планам царя в отношении Дальнего Востока. Начали они с того, что спустили на тормозах «таможенную войну» с Россией, обострившуюся в 1893-1894 годах в соответствии с прежними заветами Бисмарка.

Сам же Николай II отдавал в это время много сил и времени внешней политике в форме блистательных премов иностранцев и собственных комфортабельных дипломатических вояжей, при которых и он, и его ослепительно красивая жена пользовались всеобщим вниманием и успехом.

Не упускались из виду при этом, однако, и серьезные вопросы по всему периметру российских интересов.

Еще в 1894 году Бухара была включена в таможенные границы России, а в основных городах этого пока еще формально независимого эмирата (полностью Бухара была поглощена Россией уже при Советской власти) были поставлены российские гарнизоны. Это никак не могло радовать англичан, наблюдавших происходящее через афганскую границу.

Назревали значительные перемены и на Балканах. На Балканском полуострове происходили те же демографические процессы, что и повсюду, но балканцам уже тогда приходилось круче, чем западноевропейцам.

Чисто умозрительно можно было бы сравнивать Сербию или Болгарию, скажем, с Бельгией. Но последняя переживала бурное промышленное развитие, идя в ногу с Францией или даже опережая ее. Добавьте к этому и Бельгийское Конго, освоение которого, начавшись именно тогда, оттягивало излишки бельгийского населения. Всего этого начисто были лишены малые страны и регионы на Балканах, и знаменитый балканский менталитет, воспитанный столетиями кровавых межконфессиональных разборок, усиленно подпитывался демографическим ростом, толкавшим население на ничуточки не надуманную вражду к ближайшим соседям.

Так происходило и в мельчайших балканских селениях, так было и на уровне межгосударственных отношений балканских стран.

Враждебность к российской администрации, пытавшейся хозяйничать на Балканах в начале восьмидесятых годов, а потому изгнанной оттуда, сменилась враждебностью к австрийцам, сменившим русских. При таких обстоятельствах взоры балканцев, нуждавшихся в поддержке, поневоле обращались снова в сторону России.

Первые практические шаги, реализующие эту смену настроений, были предприняты Болгарией, с которой, напоминаем, Россия разорвала дипломатические отношения еще до избрания Болгарским князем Фердинанда Кобургского в 1887 году. Теперь же именно Фердинанд и выступил инициатором восстановления отношений с Россией – благо с новым царем его не связывали узы враждебности и обид.

Летом 1895 года в Петербург прибыла болгарская церковная делегация во главе с Митрополитом Климентом, отказать в приезде которой было крайне неудобно. В результате переговоров были согласованы последующие шаги по восстановлению отношений.

В феврале 1896 года Фердинанд, загодя приехавший в Россию на коронационные торжества Николая II и привезший с собой своего малолетнего наследника, осуществил демонстративную процедуру крещения этого наследника (будущего Болгарского царя Бориса) в православие; Николай II стал крестным отцом. Вслед за тем произошло восстановление дипломатических отношений между Россией и Болгарией[320].

Еще раньше на турецкой территории стали происходить события, потребовавшие усиленного внимания российских дипломатов.

Все тот же рост враждебности, постоянно нагнетаемый демографическими процессами, привел к кровавым столкновениям турок и армян – это началось (в очередной раз!) уже в августе 1894 года. Тогда, летом и осенью 1894 года, в связи с болезнью и смертью Александра III и практической невозможностью резких дипломатических шагов в первые месяцы правления его преемника, Россия уклонилась от решительного вмешательства.

Но бесчинства армянских террористов (как и всяких прочих террористов) и значительно более массовые и жестокие расправы турок затянулись надолго – вплоть до 1897 года – и стоили жизней до 300 тысяч армян[321].

Настроения и в России, и в Европе, по обыкновению, распалились: общественность требовала вмешательства от собственных правительств; не стали исключением в этом отношении и англичане.

«Особый артиллерийский запас», созданный еще в 1885 году по инициативе Обручева и состоявший из тяжелых артиллерийских орудий, предназначенных для укрепления Босфора сразу после высадки там русского десанта, хранился с тех пор в Одессе. Летом же 1895 года его погрузили на корабли: снова, на этот раз не совсем прямо по инициативе русских военных, встал вопрос о немедленной десантной операции[322].

Но вновь дело уперлось в дипломатическое обоснование этой акции, тем более, что внимание России уже усиленно обращалось на Дальний Восток: в Корее вовсю развернулась закулисная, но жесткая борьба с японцами.

В октябре 1895 произошел прояпонский переворот в Корее, а в январе 1896 корейский князь бежал из плена, укрылся в русской миссии и санкционировал прорусский переворот[323].

Словом, российской дипломатии скучать не приходилось.

Последующие события разворачивались уже после коронации Николая II в мае 1896 года.

Коронационные торжества происходили в Москве с 6 по 26 мая 1896 года[324] и стали знамениты Ходынской катастрофой. Подробности этой жуткой истории по сей день широко не обнародованы, поэтому мы уделим несколько строк этому сюжету.

Первоисточник, которым мы воспользовались, принадлежит перу одного из заглавных героев политической борьбы в России первого десятилетия ХХ века, во время событий 1896 года служившего товарищем прокурора Московской судебной палаты – А.А.Лопухину; он расследовал причины катастрофы по свежим следам[325].

На 18/30 мая была назначена на Ходынском поле церемония раздачи населению памятных подарков – кружек с соответствующей надписью и прочих мелочей; молва, возникшая вокруг этого мероприятия, заведомо преувеличила ценность сувениров.

Подарков было заготовлено достаточное количество, но никто не предусмотрел числа россиян, пожелавших обогатиться на халяву и потому загодя прибывших к раздаче обещанного.

Уже с вечера 17 мая на Ходынском поле стала собираться публика – москвичи и крестьяне окрестных деревень. Первые ряды – у палаток с заготовленными подарками – были сразу заняты людьми, твердо вознамерившимися не уступать собственного места; остальные скапливались за их спинами, сзади и с боков напирая на стоявших. К утру 18 мая на пространстве в 1 кв. версту собралось до полутора миллионов человек!

Стояла теплая и тихая ночь, типичная для майской Москвы. Над скопившейся толпой людей образовалось облако пара и выдыхаемого углекислого газа – в центре становилось нечем дышать. Постоянное концентрическое давление людских тел сдавливало середину толпы – там начались обмороки и смертельные приступы, но деваться было некуда.

Спаслось некоторое количество детей, которых родители подняли наверх, а потом они были переданы над головами собравшихся к краю толпы; остальным выбраться было невозможно.

Шли часы, но сторонние наблюдатели – включая представителей власти – не сумели адекватно прореагировать и вмешаться в ситуацию. Исход произошел около 6 часов утра: кто-то у первых рядов взмахнул платком, что толпа восприняла как сигнал к началу движения, и все множество людей неудержимо хлынуло в проходы между палатками, оставив лежавшими на поле 1389 трупов умерших к тому моменту или затоптанных при этом завершающем движении (всякий, не удержавшийся на ногах, был обречен на смерть; число же раненых и искалеченных, но выживших было невелико)[326] – т.е. порядка 0,1 % собравшихся – теоретически очень немного!

Дальнейшая процедура выдачи подарков вообще никем не описана, но она как-то производилась, и розданные сувениры затем хранились на память миллионами людей – только это была не такая память, на которую рассчитывали инициаторы этой акции.

Катастрофа, таким образом, никем не была целенаправленно организована, но случилась-таки при полнейшем бездействии властей: «Ходынская катастрофа явилась естественным последствием исконного убеждения русской администрации в том, что она призвана нести заботу не о благе народа, а об охране власти от народа»[327], – заключил свой рассказ Лопухин, не слишком удалившись в данном случае от истины.

Весь характер этой истории наглядно предрек все последующие российские бедствия, происшедшие, по существу, по сходным мотивам – добавим мы.

Никаких официальных сообщений о трагедии вовсе не было, но сохранить происшедшее в секрете удалось от широкой публики лишь ненадолго – до завершения коронации никаких возмущений еще не выражалось. Зато потом, путем привычного для России распространения слухов, весть о трагедии стала постепенно достоянием всей страны. Народ, с присущим ему отношением к знакам, исходящим свыше, предрек печальный конец данному царствованию, в чем ни чуточки не ошибся!..

На публику произвело тяжелейшее впечатление то, что ход дальнейших торжеств не был приостановлен буквально ни на минуту; столь вопиющее равнодушие к происшедшей трагедии со стороны всех официальных властей и самих царя и царицы было расценено надлежащим образом.

По слухам, проистекавшим из московских дворцов, виновниками отсутствия официальной реакции на катастрофу оказались великие князья, уговорившие якобы молодого царя не обращать внимание на подобные «мелочи». Главным виновником молва называла Сергея Александровича, имевшего в Москве всю полноту власти, не распространявшейся лишь на монарших особ.

Инцидент имел тяжелейшие последствия: царь приобрел знаменитое прозвище «Николай Кровавый» (что нисколько не смущает современных почитателей этого святого!), которое всячески старались напоминать и муссировать оппозиционные пропагандисты (особенно после новой трагедии – 9 января 1905 года), а Сергей Александрович – издевательский титул «князя Ходынского»; лозунги с этим «титулом» попадались уже среди толп народа, встречавшего осенью 1896 года возвращение Сергея Александровича и Елизаветы Федоровны в Москву из летней резиденции – все того же Ильинского.

Насколько великая княгиня была виновна в столь неподобающем поведении высшей власти – молва умалчивала. Но это уже само по себе является тяжелейшим свидетельством: учитывая влияние, которое Елизавета Федоровна имела и на молодого царя, и на собственного супруга, нужно считать, что едва ли они вели бы себя подобным образом, если бы она решительно возражала против этого.

А в результате оба они оказались публично вмазаны лицом в грязь – это случилось в первый, но не в последний раз!..

В ноябре 1896 на Ваганьковском кладбище, где были похоронены жертвы Ходынки, состоялась массовая студенческая демонстрация в связи с полугодом после прошедшей трагедии. Эта демонстрация явилась своеобразным переломом в политической жизни пока что одной только Москвы: «Впервые студенческая демонстрация произошла по поводу, понятному и популярному для широкой массы. Это нашло отклик и среди тюремной стражи, которая подавала нам сочувственные реплики, когда привели в тюрьму арестованных демонстрантов»[328], – свидетельствует С.И.Мицкевич – один из первых российских социал-демократов, сидевший тогда под следствием в Таганской тюрьме.

Как бы ни делилась вина между царем и его ближайшими родственниками за такое нелепое, неэтичное и неуклюжее отношение к происшедшему, но черствое равнодушие к массовым несчастьям и народным бедствиям практически в это же самое время проявилось и во внешнеполитических решениях царя, к чему конклав великих князей уже не мог иметь постоянного непосредственного отношения.

Вообще практиковавшаяся этика в международной политике была совершенно различной при Александре II, Александре III и Николае II.

Александра II можно было справедливо обвинять в лицемерии – его дела нередко расходились с его словами, но это, скорее, было его бедой, а не виной: и он, и его супруга Мария Александровна вроде бы вполне искренне верили в бескорыстность российской внешней политики; что поделаешь, если бескорыстие и политика – субстанции практически взаимоисключающие! Но подобная наивность не украшает государственных деятелей, и поневоле, повторим, вызывала подозрения в лицемерии.

Александр III был предельно прям и груб, и его внешнеполитическим акциям и заявлениям можно отказывать в наличии ума и такта, но ни лицемерие, ни цинизм никак не могут применяться для их характеристики.

Николай же II четко внес в свою внешнюю политику принципы предельного цинизма завоевателя и агрессора – и никакие миротворческие акции (включая инициативу Гаагской конференции по разоружению) не могли развеять такого впечатления, а, наоборот, еще и усиливали подозрения в лицемерии и тайных умыслах, в чем напрямую обвиняли Николая его недоброжелатели – и в России, и за рубежом.

С китайской правительственной делегацией, также прибывшей на коронационные торжества, был заключен тайный оборонительный союз. Именно тогда и было достигнуто соглашение о строительстве КВЖД – от Читы до Владивостока через китайскую территорию[329].

С этого времени началось, однако, и достаточно активное сотрудничество России с Германией и Францией по внедрению в Китай – вопреки букве и духу новейших российско-китайских соглашений. Такой непроизвольный политический альянс едва не разрушил основную сюжетную линию, ведущую к Первой Мировой войне.

И в это же время, с августа 1896 по февраль 1897 года, едва не разгорелся новый военный конфликт между Россией и Турцией.

В августе 1896 вновь произошла резня армян в Константинополе, охватившая в последующие месяцы все территории Турции, населенные армянами. Счет жертвам снова пошел на сотни тысяч.

С этой историей связано появление на политической арене знаменательного персонажа, сыгравшего заметную роль при разжигании Первой Мировой войны, а затем и при свержении царского режима – Александра Ивановича Гучкова.

Московский купеческий сын, родившийся в 1862 году, питомец четырех университетов (Московского, Берлинского, Тюбингенского и Венского), неутомимый искатель приключений, бретер и интриган, как раз теперь дебютировал и в международной, и во внутренней политике. Вместе с братом Федором Гучковым он совершил путешествие по Турции, объехав вилайеты[330], наиболее охваченные расправами над армянами – Ванский, Битлисский, Эрзерумский, и составил описи и свидетельские показания о совершенных преступлениях[331].

Эта миссия сыграла немалую роль в консолидации общественного мнения и в России, и за рубежом, что в определенной степени повлияло и на официальную политику европейских держав, дипломатическое вмешательство которых заставило турецкое правительство несколько умерить проводимую политику геноцида.

Совсем иное путешествие совершал в это же время антипод Гучкова – сам Николай II. Именно тогда произошел вояж молодых русского царя с супругой по Европе; их встречали повсюду с любопытством, восхищением и восторгом. Одновременно за кулисами происходили и политические консультации в связи с событиями в Турции.

Царская чета побывала в Вене, в Германии (Николай присутствовал на армейских учениях, продемонстрированных Вильгельмом в районах, прилегающих к границам Русской Польши), в Дании, во Франции, где массы людей участвовали в манифестациях, демонстрировавших дружбу России и Франции.

Робкий протест князя В.П.Мещерского (пытавшегося с переменным успехом быть советником императоров Александра III и Николая II) против печальных перспектив русско-французского сближения привел к приостановке издания его «Гражданина» на три недели[332].

Кроме того, царь и царица побывали и в Глазго – в гостях у бабушки Виктории. Консультации с англичанами и сыграли решающую роль в формировании ближайших внешнеполитических планов Николая II.

Во-первых, англичане по-прежнему решительно возражали против желания русских обосноваться на Босфоре[333].

Во-вторых, англичане вовсе не возражали против защиты армян от турок – и предлагали создать на турецкой территории автономную Армению.

При энергичных действиях русских и англичан и сочувствии всей остальной Европы к избиваемым армянам, этот план носил вполне реальный характер и мог кардинально изменить всю последующую судьбу армянского народа, предотвратив массовое истребление армян и окончательное изгнание их остатков из Восточной Турции во время Первой Мировой войны (а из Западной – по завершении этой войны).

Но такой хэппи-энд армянского вопроса вовсе не привлекал ни царя, ни его дипломатов: радикальная порча отношений с Турцией, от которой отрезался бы значительный кусок территории, происходила бы в данном случае в интересах не России, а нового национального формирования.

Печальный опыт подобного бескорыстия уже имел место в недавние времена: «Нам не нужна вторая Болгария»[334] – прямо заявил князь А.Б.Лобанов-Ростовский[335] английскому послу в Петербурге.

К тому же англичане, готовые щедро распоряжаться тем, чем не владели и что им вовсе не было нужно (а скудная природными условиями Армения, лишенная богатых запасов полезных ископаемых, не привлекала и не привлекает по сей день ничьих алчных интересов), предлагали комбинацию, которая заведомо поставила бы в обозримой перспективе проблему воссоединения армян, оказавшихся по разные стороны русско-турецкой границы.

Такая постановка вопроса заметно шокировала царя и его клевретов, и привела к очень характерным изменениям русской политики на Кавказе!

С назначения в декабре 1896 года главноначальствующим на Кавказе князя Г.С.Голицина развернулась более чем семилетняя эпопея, не имевшая до того прецедентов в истории российского правления в Закавказье.

Как известно, армяне и грузины, спасаясь от угрозы истребления со стороны мусульман, добровольно и по собственной инициативе стали подданными российской короны в XVIII столетии – это и послужило причиной и поводом последующего покорения Кавказа: Россия пробивала твердую дорогу к новым владениям через территории, заселенные мусульманами.

Теперь вдруг армяне подверглись самым притеснительным мерам уже со стороны русских властей – против армянского языка и религии, сохранявшей церковную независимость от русского православия. Усилилось давление и на Грузинскую церковь и на все проявления грузинского патриотизма, вызывая соответствующую реакцию и культурных, и некультурных слоев местного населения.

Посеешь ветер – пожнешь бурю: в числе молодежи, воспитанной этой насаждаемой сверху обстановкой нетерпимости и возмущений, оказался и юный семинарист Сосо Джугашвили!

Венцом тогдашних гонений стала несколько позже деятельность министра внутренних дел В.К.Плеве (любимого политического деятеля Елизаветы Федоровны, как будет рассказано ниже), инициировавшего закон от 12/25 июня 1903 года о секуляризации церковных имуществ армяно-григорианского духовенства[336]. Поскольку все начальные школы в Армении были церковно-приходскими, то означенная мера наносила колоссальный удар по всей системе обучения грамоте на армянском языке; это был совершенно недвусмысленный курс на принудительную русификацию.

Сопротивление, оказанное армянами, носило дружный массовый характер.

Поскольку терроризм к этому времени был уже прекрасно освоен армянами на турецкой территории, то теперь с армянским терроризмом предстояло ознакомиться и русским властям, многие представители которых оказались жертвами покушений – в том числе главные начальники местной администрации. Сначала был убит Андреев – вице-губернатор Елизаветпольской губернии, а затем, 14/27 декабря 1903 года произошло покушение на самого князя Г.С.Голицына[337]; он был тяжело ранен и вскоре бесславно покинул Кавказ.

В конце концов дискриминационный закон был отменен – в ходе всех прочих вынужденных уступок, на которые должно было пойти царское правительство в 1905 году[338].

Николай II, решивший повернуться спиной и к Константинополю, и к армянам, сделал осенью 1896 года публичное заявление: «Я теперь вовсе не думаю о Константинополе, все мое внимание обращено на Китай»[339]. Тем не менее не все сразу из высших дипломатов и военных последовали этой недвусмысленной директиве; главное же было в том, что и самому Николаю его собственные слова не были указом.

В ноябре 1896, когда царь вернулся в Россию, случились сразу два значительных события в российском внешнеполитическом ведомстве: во-первых, скоропостижно умер Лобанов-Ростовский, столь пренебрежительно отнесшийся к армянским интересам, а во-вторых приехал из Константинополя тамошний посол А.И.Нелидов. Он передавал непосредственные впечатления о происходивших зверствах и предрекал крушение и развал Турции в самое ближайшее время – и России следовало этим немедленно воспользоваться!

Царь собрал совещание. «Военный министр и начальник главного штаба очень поддерживали мнение нашего посла, /.../ что касается Ванновского, то он всегда руководствовался в этих случаях соображениями своего начальника штаба – Обручева, а у Обручева захват Босфора, – а если окажется возможным, то и Константинополя, – был всегда его идефиксом»[340], – писал Витте, как обычно выступавший против погружения России в пучину разорительной войны. В данной ситуации Витте оказался в меньшинстве, а царь присоединился к мнению большинства – и Нелидову были даже даны полномочия на высылку условной телеграммы, вызывающей десант из Севастополя и Одессы при новых волнениях в Константинополе: «Нелидов поехал в Константинополь, горя желанием осуществить свою заветную идею – захвата Константинополя, во всяком случае Босфора /.../»[341].

Как только Нелидов вернулся в Константинополь, то «по странной случайности» сразу же в январе 1897 года снова обострился конфликт между армянами и турками. Нелидов был готов вызвать десант, но к этому времени уже, вероятно, сказались энергичные закулисные действия, предпринятые Витте, постаравшегося консолидировать усилия всех противников опрометчивых военных действий – включая в данный момент и К.П.Победоносцева[342].

К тому же с начала года был назначен новый министр иностранных дел, граф М.Н.Муравьев, который оставил занимавшийся им до того пост посланника в Копенгагене, где он пребывал в самом центре общеевропейских дворцовых интриг – и прекрасно был в курсе всех дипломатических настроений. Нелидову было отвечено, что посылка десанта возможна только при высылке в Константинополь кораблей еще какой-либо из европейских держав, а этого ни Нелидову, ни кому-либо другому добиться не удалось[343]!

В феврале 1897 военное и морское руководство России, скрепя сердце, признало, что, при четко выразившемся противодействии Англии, военное вмешательство в Константинополь невозможно[344].

С этого-то момента армянские интересы и были прочно «забыты» всей российской администрацией. Нелидова же вскоре отозвали из горячей точки.

Между тем, отношения между христианами и мусульманами в Турции продолжали обостряться и в других регионах: в апреле 1897 началось восстание греков на Крите.

Почти сразу Греция объявила Турции войну – в поддержку своих соплеменников и единоверцев. Великие державы постарались надавить на обе стороны, дабы не дать разгореться пожару – никто из европейских грандов не был заинтересован в кардинальном изменении status quo в районе Проливов, происходившем не по их инициативе. Поэтому уже в мае 1897 война завершилась практически вничью: хотя греки терпели поражения непосредственно на материковой границе с Турцией, но Крит, формально оставленный под турецким сувернитетом, был принят под управление «концертом великих держав»[345].

Характерен, однако, эпизод, происшедший приблизительно через год после этой недолгой войны.

Греческая королева Ольга Константиновна, как упоминалось – дочь великого князя Константина Николаевича и двоюродная сестра Александра III, уезжала, по собственному обыкновению, на лето в Россию. Когда королевская яхта плыла в виду Константинополя, то один из придворных задал ей вопрос: «Когда же, наконец, греческий флаг (греки украшают флагами свои церкви) будет развеваться над бывшим Софийским собором?» Королева ответила одним словом: «Поте» (никогда)[346] – как истинная дочь России и член царской фамилии, она не допускала возможности перехода Константинополя ни в чьи иные руки, кроме русских!

А между тем, с весны 1897 года, Николай II предпринял шаги, которые, как казалось тогда, навсегда отодвинули захват Константинополя Россией, что действительно-таки не состоялось и в позднейшие времена – несмотря на все последующие изменения взглядов царя и его преемников на Восточный вопрос!

В апреле 1897 в Петербурге побывал император Франц-Иосиф I, и было подписано русско-австрийское соглашение о сохранении status quo на Балканах, поддержание которого отдавалось на попечение Австро-Венгрии – такой ценой Николай II обеспечивал себе свободу рук на Дальнем Востоке. Завершающее официальное совместное заявление обращалось к правительствам Сербии, Черногории и Болгарии, недвусмысленно предупреждая их о том, что никакие дальнейшие попытки возбуждения освободительных движений не получат поддержки обеих договорившихся сторон[347] – можно представить себе, какое впечатление это произвело на балканских славян!

В июле Петергоф посетил Вильгельм II. Кайзер был увлечен возможностью отвлечения на Восток захватнических устремлений царя, всячески стимулируя и сотрудничество, и конкуренцию Германии, Франции и России в освоении «бесхозных» богатств Китая[348].

В 1896-1897 годах непосредственно там пытался хозяйничать А. фон Тирпиц, возглавивший германскую Тихоокеанскую эскадру, отложив на это критическое время свое непосредственное руководство модернизацией германского флота.

Вильгельм постарался представить перед завороженным взором Николая картину дальнейшего совместного раздела мира и организовать ради того союз всех держав Старого Света против Америки.

С тем же он попытался подъехать и к Витте, которого справедиво считал мозговым центром тогдашнего российского правительства. Витте был награжден кайзером орденом Черного Орла; Вильгельм подчеркнул, что впервые этим орденом награждается министр финансов иностранной державы: ранее такого награждения удостаивались лишь царственные особы и министры иностранных дел[349]. Но на предложение кайзера немедленно начать таможенную войну против Америки Витте ответил решительным отказом, справедливо указав, что американцы со времени Гражданской войны в США являются для России традиционными и доброжелательными сотрудниками и партнерами.

В качестве контрпрограммы Витте обрисовал кайзеру совершенно иные перспективы: «Вообразите себе, Ваше Величество, что вся Европа представляет собою одну Империю; что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собою, не содержит миллионы войск /.../ и /.../ не представляет собою того военного лагеря, каким она ныне действительно является, так как каждая страна действительно боится своего соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо богаче, и гораздо сильнее, и гораздо культурнее; она действительно явилась бы хозяином всего мира /.../.

Для того, чтобы этого достигнуть, нужно /.../ установить прочные союзные отношения между Россией, Германией и Францией. Раз эти страны будут находиться между собою в твердом, непоколебимом союзе, то несомненно, все остальные страны континента Европы к этому центральному союзу примкнут и таким образом образуется общий континентальный союз, который освободит Европу от тех тягостей, которые она сама на себя наложила для взаимного соперничества. Тогда Европа сделается великой, снова расцветет, и ее доминирующее положение над всем миром будет сильным и установится на долгие времена. Иначе Европа и вообще отдельные станы ее составляющие находятся под риском больших невзгод»[350].

Отметим, что эта идиллическая картина более чем на век предвосхищает дальнейшее развитие событий: Россия и большинство ее обломков до сих пор находятся вне продекларированного Витте общеевропейского союза. Разумеется, осуществление идей Витте в то время, когда они высказывались, было чистейшей утопией – с учетом многих факторов, оставшихся за рамками его приведенных рассуждений.

С другой стороны, они не были бы такой утопией, если бы другие ведущие политические деятели того времени нашли бы в себе силы и возможности понять, оценить и внедрить идеи Витте в свою повседневную и планируемую перспективную деятельность. Но этого, к сожалению, не произошло – ни на рубеже XIX и ХХ столетий, ни много позднее – в канун Второй Мировой войны.

Вильгельм II (отнюдь не бездарный политический практик и мыслитель!) реагировал, например, весьма выразительным образом: «Его Величество выслушал эту речь, сказал мне, что мой взгляд очень интересен и оригинален, затем милостиво распростился со мною»[351].

Вильгельма в это время волновали совсем иные проблемы: он, может быть, и не был против столь радужных перспектив, но правильно расценил, что предложенный Витте союз трех европейских континентальных держав немедленно вызовет противодействие Англии, сталкиваться с которой кайзер пока что не желал – так он и высказался перед Витте[352].

При этом Вильгельм, разумеется, ни слова не добавил о том, что для него самого это по сути является сугубо временной установкой – покуда не реализованы судостроительная программа Тирпица и ее перспективные продолжения, которые, несомненно, уже замысливались еще до отбытия адмирала на Дальний Восток. Ни слова критики не высказал Вильгельм и о еще более раннем шаге, необходимом для реализации программы Витте: достижения согласия Германии и Франции на совместный союз.

Вот этот-то пункт и делал в то время программу Витте почти совсем нереальной, хотя, повторяем, кое-какие практические возможности для такого союза возникли в ходе совместной колонизаторской деятельности в Китае.

Для Витте его программа была не пустым звуком: забегая вперед, мы отметим, что он руководствовался ею и при принятии серьезнейших практических политических решений – на чем и потерпел крушение. В этом смысле гораздо большим реалистом оказался Вильгельм: он даже и не обсуждал возможность заключения союза с Францией – для этого и до этого ее еще предстояло основательно воспитывать, воспитывать и воспитывать; это воспитание практически продолжалось даже после 1945 года. Германия тоже подверглась в эту длительную эпоху жестокому перевоспитанию и довоспитанию, без которых не существовало бы современного Европейского Союза!

И, похоже, первый необходимый «воспитательный» шаг – очередной разгром Франции Германией без участия России – был сорван самим Витте[353], который тем самым отдалял, а не приближал реализацию собственной мечты!

То, что состояние политических умов во Франции было крайне далеко от возможностей воспринять идеи Витте, было продемонстрировано тем же летом 1897 года. Обеспокоенный явным сближением Николая с Францем-Иосифом и Вильгельмом, в Петербург примчался президент Франции Феликс Фор. Царь, в это время действительно не помышлявший ни о каких военных акциях в Европе, счел дипломатичным успокоить союзника: Николай II и Фор впервые официально публично заявили о существовании франко-русского союза, обратив, таким образом, тайный союз в явный[354]. Но никаких преимуществ данная акция в течение нескольких ближайших лет Франции не принесла.

Мало того: в ближайшие месяцы Франция заметно охладела к развитию сотрудничества с Германией и на Дальнем Востоке, а затем и в русско-французских отношениях наметилась явная полоса взаимного отчуждения.

На Дальнем же Востоке, где в это время, повторяем, орудовал Тирпиц, разворачивалась энергичнейшая кампания захвата европейцами китайских гаваней. Фактически она была намечена еще во время описанного посещения Вильгельмом Петергофа.

Витте рассказывал так: «После отбытия Германского Императора я как-то разговаривал с генерал-адмиралом Великим Князем Алексеем Александровичем /.../. Великий Князь сказал мне, что вообще Германский Император человек довольно эксцентричный, и что /.../ когда Император Вильгельм был в Петергофе, то раз случился следующий инцидент:

Государь Император возвращался вдвоем с Германским Императором в экипаже. /.../ Германский Император спросил его: нужен ли России китайский порт Киао-Чао[355], что в этот порт русские суда никогда не заезжают и что в своих целях, в интересах Германии, он желал бы занять этот порт, чтобы он был стоянкой германских судов, но не хочет этого сделать, не имея на то согласия русского Императора.

Государь не сказал Великому Князю /.../, дал ли он или не дал этого согласия, но только прибавил, что Германский Император /.../ поставил его в самое неловкое положение, так как он гость и категорически отказать ему в этом было бы неловко, что вообще ему это крайне неприятно.

Его величество человек весьма деликатный /.../. Мне поэтому понятно, что /.../ Государь, по характеру своему, не мог категорически отказать, и Германский Император мог понять, что Русский Государь дает, так сказать, на это свое благословение»[356].

Эта «деликатность» Николая II была совершенно того же качества, что и при описанном выше выборе Либавы в качестве главной базы флота – тогда «деликатность» выразилась в уступке великому князю Алексею Александровичу, теперь же выступившим критиком экстравагантных поползновений германского императора, использовавшего «деликатность» царя в собственных интересах. В данном случае и Алексей Александрович, и Витте были задеты тем обстоятельством, что именно бухта, фактически уступленная Николаем Вильгельму, и была местом, избранным русскими для устройства собственной базы на Дальнем Востоке[357] – это должно было явиться большим сюрпризом для китайцев!

Теперь же авторами сюрприза предстояло стать немцам.

В октябре 1897 обстоятельства в Китае складывались «очень удачно» для Германии: в Киао-Чао были убиты китайцами (или не китайцами?) два немецких миссионера. Германская эскадра незамедлительно ворвалась в бухту, высадила десант и захватила порт. Китайцы пытались протестовать и обратились за поддержкой к России[358]. Вместо поддержки, которую Россия обязывалась оказывать именно в подобных ситуациях, министр иностранных дел М.Н.Муравьев предложил царю воспользоваться прецедентом и самим захватить другую китайскую бухту – Да-лянь-вань близ Порт-Артура[359].

3/15 декабря российская эскадра высадила десант в названной бухте. Китайцы не сопротивлялись, наивно продолжая рассматривать русских в качестве союзников. Справедливости ради следует упомянуть, что в данном случае русские опередили буквально на несколько часов других захватчиков – на этот раз англичан. Английские корабли, обнаружив в Да-лянь-вань российскую эскадру, в дискуссии вступать не стали, а, после раздумья еще в несколько часов, безмолвно удалились[360]. Такова тогда была обстановка на берегах суверенного Китая!..

Новый 1898 год ознаменовался сменой руководства российского военного министерства – сначала был уволен Ванновский, а затем и Обручев: удалялись лидеры команды, которая более четверти века, начиная с 1881 года, старалась втянуть Россию в борьбу за Босфор.

Новым военным министром стал А.Н.Куропаткин, основные военные заслуги которого пришлись на завоевание Средней Азии. Позже ему предстояло печально прославиться в качестве главнокомандующего на Дальнем Востоке, не одержавшего побед ни в одном из сражений Русско-Японской войны.

Зимой и весной 1898 немцы и русские постарались дипломатически закрепить осуществленные захваты: немцы арендовали Киао-Чао на 99 лет, а русские – Квантунскую область с Порт-Артуром и Да-лянь-ванем – на 25 лет[361]. Летом 1898 года был расширен договор с Китаем о КВЖД – строилась дополнительная ветка от Харбина (бывшего на прямом пути от Читы к Владивостоку) на юг до Порт-Артура[362].

Ввиду соотношения вооруженных сил китайцам оставалось только покоряться. Витте комментирует: «Этот захват Квантунской области /.../ представляет собою акт небывалого коварства. Несколько лет до захвата Квантунской области, мы заставили уйти оттуда японцев и под лозунгом того, что мы не можем допустить нарушение целости Китая, заключили с Китаем секретный оборонительный союз против Японии, /.../ и затем, в самом непродолжительном времени, сами же захватили часть той области /.../»[363].

Умы тогдашних политиков все-таки были устроены особым образом, в значительной степени утраченным к настоящему времени: практиковались не только двойные стандарты в политике и морали – для собственного употребления и для внешних деклараций (так всегда было, есть и будет), но и двойные стандарты применительно к географии: сверхагрессивная политика на Дальнем Востоке нисколько не мешала царю и его министрам искренне считать себя подлинными миротворцами в Европе.

16/28 августа 1898 года была опубликована нота-обращение Николая II с идеей созыва Гаагской конференции[364]. Конференция, как известно, состоялась в мае-июле 1899 года, но ни о каком ограничении вооружений договориться не удалось: Вильгельму II (и не ему одному) это показалось вопиющей нелепостью.

Определенно позитивную роль сыграли решения конференции о частичном упорядочении правил ведения военных действий и отношения к военнопленным (уточнены и приняты на 2-й Гаагской конференции 1907 года).

В этом плане Николай II был все же значительно выше Сталина: царю не приходилось бояться собственных соотечественников, попавших в плен, и объявлять их «изменниками родины».

Захват Россией Порт-Артура и Дальнего (так по-русски переименовали Да-лянь-вань) произвел на Японию столь удручающее впечатление, что министр иностранных дел граф М.Н.Муравьев, боясь военного столкновения, удалил из Кореи русских военных инструкторов и военную команду по первому требованию Японии. Затем и русский финансовый советник при корейском императоре вынужден был покинуть страну. В результате 13/25 апреля 1898 года последовало соглашение с Японией, в котором Корея отдавалась под доминирующее влияние Японии[365].

Но еще в конце 1897 и начале 1898 года упоминавшийся выше А.М.Безобразов и генеральный консул в Корее Н.Г.Матюнин организовали сначала банк, а затем частную компанию для эксплуатации природных ресурсов Кореи; в последней 25 % паев принадлежало Кабинету Его Величества – императора Всероссийского.

Никак всерьез выполнять обязательства, вытекающие из соглашения от 13/25 апреля, русские не собирались – и это грозило неминуемыми последующими осложнениями.

1898 и 1899 год проходили под знаком сотрудничества европейских держав при колонизации Китая.

В мае 1899 года Безобразовская кампания приступила к очередному туру «мирного завоевания» Кореи: приобрела у купца Брикнера концессию, полученную от корейского правительства, на эксплуатацию лесных районов рек Тумень и Ялу с притоками. В июне 1900 программа Безобразова получила официальное одобрение царя. Вскоре, как отмечалось, это «мирное завоевание» должно было привести к совсем не мирному столкновению с Японией. Однако пока что на дипломатических горизонтах Дальнего Востока стоял кажущийся штиль.

В ноябре 1899 года в Потсдаме, где проездом от родственников в Гессене в Санкт-Петербург задержался Николай II, состоялась его многозначительная беседа с германским канцлером фон Бюловым. Царь заявил: «Нет никакого вопроса, в котором интересы Германии и России находились бы в противоречии. Есть только один пункт, в котором вы должны считаться с русскими традициями и бережно к ним относиться – а именно на Ближнем Востоке. Вы не должны создавать впечатления, будто вы хотите вытеснить Россию, в политическом или экономическом отношении, с того Востока, с которым она веками связана многими узами национального и религиозного характера»[366].

Тема Ближнего Востока не случайно впервые вошла в российско-германские отношения именно в это время: только что состоялся первый визит Вильгельма II в Турцию, а в течение последующих пяти лет Германия постепенно прибрала к рукам контракт на строительство Багдадской железной дороги[367] – так завязывался ближневосточный узел противоречий между великими державами.

На Дальнем же Востоке между европейцами продолжала царить идиллия: в конце того же 1899 года даже англичане договорились с русскими о разграничении сфер постройки железных дорог в Китае[368]. Оптимистичный А.Н.Куропаткин, докладывая обстановку царю в марте 1900 года, даже предлагал войти в соглашение с Англией и Германией о лишении Японии флота[369].

Но достижению каких-либо коллективных соглашений между европейцами мешали противоречия между ними, возникшие вдали от сферы тогдашних серьезных внешнеполитических устремлений России – в Африке.

В сентябре-ноябре 1898 произошел известный Фашодский конфликт между Францией и Англией – вокруг упоминавшегося нами совершенно безвестного прежде (и позже) пункта в верховьях Нила:

«Будущий завоеватель Судана и организатор колониального могущества Великобритании на Ниле лорд Китчнер во главе 20-тысячной армии разбил махдистов[370] и подавил всякое сопротивление туземцев английским захватчикам. 19 сентября Китчнер достиг со своей армией Фашоды и к удивлению своему нашел ее уже занятой французами. Военное столкновение было немыслимо для французов. Отряд Маршана насчитывал 150 человек. Китчнер дал ему достаточно времени для того, чтобы снестись со своим правительством и затем уйти через Абиссинию из Фашоды. Дипломатические переговоры между обоими правительствами /.../ поставили оба государства в положение, близкое к войне, и закончились полной дипломатической капитуляцией Франции»[371].

Российские дипломаты, позицию которых зондировали французские союзники, уклонились от поддержки своих кредиторов в их африканских конфликтах. Это привело французов во вполне понятное разочарование и раздражение. Франко-русский союз подвергся суровому испытанию.

В 1900 году Николай II отменил запланированный визит в Париж на открытие Всемирной выставки и моста Александра III, при закладке которого он присутствовал в 1896 году[372].

С октября 1899 по май 1902 происходила Англо-бурская война: столкновение могущественной колониальной империи с крошечными государствами фермеров голландского (и отчасти – немецкого) происхождения (занимавшихся, тем не менее, нещадным притеснением туземного населения; не случайно потомки буров позже основали и поддерживали пресловутый апартеид в Южной Африке).

Понятно, симпатии всей остальной Европы оказались не на стороне англичан. Вильгельм II, публично выражавший сочувствие и одобрение «своему другу» – президенту буров Паулю Крюгеру, играл, по существу, провокационную роль: буры рассчитывали на помощь Германии, оказать которую последняя, разумеется, не могла.

Вильгельм писал в письме к Бюлову: «Я не могу выйти за пределы самого строгого нейтралитета и должен прежде всего обзавестись флотом. Через 20 лет, когда флот будет готов, я смогу говорить другим языком»[373].

Зато руководители Германии активно мобилизовали общественность в своей стране в пользу строительства собственного флота – в пику обнаглевшим англичанам[374]. Последние действительно, установив морскую блокаду бурских государств, беззастенчиво подрвергали принудительному задержанию и осмотру корабли нейтральных стран – в том числе Германии; это вызывало бурные дипломатические протесты последней и соответствующим образом разогревало общественное мнение[375].

В мае 1900 года терпению Китая пришел, наконец, конец: разразилось восстание против колонизаторов, получившее название «Боксерского» – массовое движение, несомненно инспирированное из пекинского императорского дворца. Разумеется, зверские расправы с иностранцами в какой-то степени оправдывали ответные карательные акции, в стороне от которых не осталась и Россия.

В июне 1900 был мобилизован Приамурский военный округ, в июле – Сибирский[376]. Русская армия вторглась в Манчьжурию и приступила к массовому истреблению китайских селений – классический метод борьбы с «партизанами».

Идеологом и руководителем этой деятельности стал командующий Тихоокеанской эскадрой адмирал Ф.В.Дубасов – герой Русско-Турецкой войны 1877-1878 года, более прославившийся позднее в качестве Московского генерал-губернатора, подавившего в декабре 1905 восстание на Пресне. Очевидец рассказывает: «большинство наших сухопутных генералов и офицеров, командовавших отдельными частями, устраивало, как этого добивался Дубасов, штурмы беззащитных китайских деревень. Об этих подвигах посылались широковещательные донесения, после чего раздавались военные награды. Трагическая сторона этих „геройств“ заключалась в том, что от них пострадало и китайское население, и много наших солдат. Через три года[377] начальники последних легкомысленно повели их на штурм тех же манчжурских деревень и сопок, но занятых уже хорошо обученными и снаряженными японскими войсками»[378].

Англичане взяли штурмом императорский дворец в Пекине, и в августе 1900 года «боксеры» были разгромлены по всей территории Китая. Российская же армия, вошедшая в Манчьжурию под вполне благовидным предлогом, вовсе не спешила ее покидать – тем самым был сделан очередной серьезнейший шаг в эскалации напряжения на Дальнем Востоке.

Вездесущий А.И.Гучков поразительнейшим образом сумел принять участие почти во всех событиях, описанных в настоящем разделе.

Вслед за путешествием в Турецкую Армению он вернулся в Москву, а затем всплыл в 1898 году на КВЖД – в качестве офицера стражи[379] при строительстве дороги.

Витте, столь сурово отчитывавший позднее российских политиков, устремившихся на Дальний Восток (будто бы не он сам оставался в это время самым влиятельным министром!), непосредственно курировал строительство КВЖД.

В апреле 1899 Витте отдал приказ об увольнении Гучкова, с которым в то время еще не был лично знаком: поводом стала очередная дуэль, в которые регулярно ввязывался «неторгующий купец»[380]. Не дожидаясь получения приказа, Гучков сам подал в отставку, а затем, возвращаясь домой, вместе с братом Федором Гучковым совершил 6-месячное путешествие на лошадях: через Большой Хинган, Гоби, Ургу, Урумчи, Тянь-Шань, Верный (Алма-Ата), Оренбург – более 12 тыс. верст[381].

Уже осенью 1899 братья Александр и Федор Гучковы в Южной Африке – сражаются за буров.

Там произошло их близкое знакомство с российским военным атташе у буров («военным агентом» – по тогдашней терминологии) – Василием Иосифовичем Ромейко-Гурко, сыном прославленного фельдмаршала И.В.Гурко – героя Русско-Турецкой войны. Старший брат Василия – Владимир Гурко – влиятельный бюрократ, в 1906 году – товарищ (заместитель) министра внутренних дел России, позднее – активный деятель «Прогрессивного блока».

Знакомство, перешедшее в дружбу, имело большое значение и для Александра Гучкова, и для Василия Гурко. Последний был одним из столпов российской военной разведки: с 1896 работал по этой линии в Польше, в описанное время – в Южной Африке, затем – в Берлине и в Манчьжурии.

В Русско-Японскую и Первую Мировую войны Василий Гурко служил на строевых должностях; с 1916 года – генерал от кавалерии. В 1906-1911 годах он возглавлял Военно-историческую комиссию по описанию русско-японской войны, игравшую роль, как считается, организационного центра «младотурков»[382] – военных участников российского масонского заговора, работавших в тесном взаимодействии с А.И.Гучковым, сначала – председателем Комиссии Государственной думы по обороне, а в 1910-1911 годах – председателем Думы.

С ноября 1916 по 17 февраля 1917 (ст. ст.) Василий Гурко, во время болезни генерала М.В.Алексеева, исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандования[383] и, по всей видимости, готовил Ставку к Февральскому перевороту 1917 года, в котором она сыграла практически решающую роль[384].

В 1917 году «младотурки» играли видные роли военных советников при двух военных министрах Временного правительства: сначала – при А.И.Гучкове, затем – при А.Ф.Керенском[385]; последний, третий по счету военный министр – А.И.Верховский – сам был «младотурком»[386].

Разведчиком был и еще один, самый младший из братьев Гурко – Дмитрий, генерал-майор с 1915 года. Об этом свидетельствует следующий красочный эпизод: в 1902 году он вместе с Н.Иенишем изображал археологов, в течение трех месяцев производя разведку и съемку местности от Албании до Дарданелл[387].

Но вернемся в Африку к А.И.Гучкову. Он получает ранение (после которого остался хромым до конца жизни), а затем попадает вместе с госпиталем в плен к англичанам.

В мае 1900 англичане отпускают Гучкова под честное слово – не участвовать в войне и уехать в Европу[388]. Любители отыскивать повсюду шпионские измены отметили бы по этому поводу возможность вербовки Гучкова английской разведкой – вся его последующая жизнь и карьера не противоречат такому предположению.

Опубликованы сведения о том, что вслед за тем Гучков оказывается в Манчьжурии; выглядит это так: «В 1899 волонтер в англо-бурской войне (на стороне буров). В 1900 находился в Китае во время нар[одного], т.н. боксерского, восстания против англичан, французов, японцев»[389]; думается, однако, судя по хронологии его предшествующих перемещений, что туда он попадает только к шапочному разбору... Возможно также, что тогда он до Китая и вовсе не добрался, так как сообщивший об этой поездке историк – А.С.Сенин – не упомянул о ней в своей изданной позднее монографии, гораздо более полно и подробно излагающей биографию Гучкова.

В другом современном энциклопедическом справочнике говорится об этом так: А.И.Гучков в «1897-99 служил /.../ в охране КВЖД в Манчьжурии, наблюдал „боксерское“ восстание в Китае. В 1900 добровольцем участвовал на стороне буров в англо-бурской войне 1899-1902 в Юж. Африке, раненым попал в англ. плен»[390]. Здесь же рядом в биографии его брата Федора: «В 1898-99 служил в Манчьжурии в охранной страже строившейся КВЖД. С нач. англо-бурской войны (1899) вместе с Александром добровольцем отправился в Юж. Африку, где воевал на стороне буров; после падения Претории вернулся в Манчьжурию, принял участие в походе ген. П.К.Ренненкампфа в Китай во время „боксерского“ восст[ания] (1899-1901). В 1900 вышел в отставку по болезни»[391]. Налицо, конечно, неразбериха, порожденная небрежностью авторов и редакторов.

Сдается, что не получивший ранение и не попадавший в плен Федор Гучков сумел-таки после Южной Африки сразу снова побывать в Манчьжурии, а вот Александр Гучков – едва ли...

Тем не менее, и без этого эпизода – какая невероятная энергия и подвижность Александра Гучкова!.. (Как говорится: эту бы энергию – да в мирных целях!..)

Осенью 1900 года судьба всей последующей мировой истории зависла, казалось бы, на волоске: с 1 по 28 ноября (ст. ст.) Николай II, отличавшийся в принципе железным физическим здоровьем, единственный раз за всю свою жизнь заболел в Ялте тяжелейшим заболеванием – брюшным тифом, и в течение месяца балансировал на грани жизни и смерти. Этот эпизод привел к последующей крайней антипатии к Витте царственной супружеской четы.

Вот как об этом рассказывал сам Витте: «Как-то раз, когда с Государем по сведениям от докторов было очень плохо, /.../ министр внутренних дел Сипягин /.../ просил меня приехать к нему. Я /.../ застал у него графа Ламздорфа /.../ барона Фредерикса и Великого Князя Михаила Николаевича[392]. /.../ был поднят вопрос о том, как поступить в том случае, если случится несчастье и Государь умрет? Как поступить в таком случае с престолонаследием?

/.../ я ответил, что /.../ согласно нашим законам о престолонаследии /.../ Великий Князь Михаил Александрович[393] должен немедленно вступить на престол.

На это мне [сообщили] /.../, что Императрица находилась в интересном положении /.../ и следовательно может случиться, что родится сын, который и будет иметь право на престол. На это я указал, что законы престолонаследия такого случая не предвидят /.../. Невозможно поставить Империю в такое положение, чтобы в течение, может быть, многих месяцев страна самодержавная оставалась без Самодержца, что из этого совершенно незаконного положения могут произойти только большие смуты. /.../

Тогда старый Великий Князь Михаил Николаевич поставил мне вопрос: – Ну, а какое положение произойдет, если вдруг через несколько месяцев Ее Величество разрешится от бремени сыном[?].

Я ответил, что /.../ ответ на этот вопрос мог бы дать только сам Великий Князь Михаил Александрович /.../. Мне кажется, насколько я знаю Великого Князя Михаила Александровича, он настолько честный и благородный человек в высшем смысле этого слова, что, если он сочтет полезным и справедливым – сам откажется от престола в пользу своего племянника.

В конце концов все со мною согласились и было решено, что об этом нашем совещании частным образом доложить Ее Величеству»[394].

Далее из намеков Витте можно понять, что его решительная позиция предотвратила попытку некоего подобия государственного переворота: Победоносцев и министр юстиции[395] Н.В.Муравьев уже получили указание подготовить закон о переходе престолонаследия к дочерям – ввиду отсутствия сына у царя[396]. Но сам Николай, который, разумеется, имел юридическое право издать такой закон (вот как его восприняли бы в стране?), не был в тот момент в физическом состоянии его подписать. Так что страсти бушевали, на самом деле, нешуточные.

Позиция же Витте нуждается в уточнении: он сам был воспитателем великого князя Михаила Александровича[397], и всем (в том числе, конечно, самому Витте) было понятно, что помимо стремления к соблюдению законности (в котором Витте в данный момент был безупречен) фактический первый министр может еще более усилить собственную позицию, возобновив с Михаилом Александровичем такой же политический тандем, какой в свое время составили Победоносцев с Александром III.

Чисто практически ситуация разрешилась выздоровлением царя. Царица же в положенное время родила очередную дочь – уже четвертую по счету. Но произведенное выяснение отношений показало, что и в дальнейшем, в случае смерти Николая II, престолонаследие уйдет из рук его жены и дочерей. Эта ситуация сохранялась вплоть до рождения Алексея Николаевича в 1904 году, после чего сменилась еще более напряженной и болезненной – ввиду гемофилии нового наследника престола.

Так что Витте напрасно пытается свести возникшую ненависть к нему непосредственно у царской супружеской четы только к мнительности царя и царицы, о которых Витте, при всем при том, высказывается весьма жестким образом: «с тех пор, вероятно, получила основание легенда, /.../ что я ненавижу Императора Николая II. Этой легенде, муссированной во всех случаях, когда я был не нужен, легенде, которая могла приниматься всерьез только такими прекрасными, но с болезненною волею или ненормальною психикою людьми, как Император Николай II и императрица Александра Федоровна и объясняются мои отношения к Его Величеству и моя государственная деятельность»[398].

В течение последующих двух лет внешняя политика России развивалась в прежних руслах.

Нововведением Куропаткина стало разделение планов Генштаба в войне на Западе на два фронта – против Германии и Австро-Венгрии. В феврале 1901 новые планы обсуждались на совещании в Петербурге начальников французского и русского генштабов: Россия обязалась «отвлечь с французского фронта часть германской армии, достаточную для того, чтобы предоставить французской армии наиболее шансов успеха в решительном бою начала кампании, которого можно ожидать начиная с 14-го дня»[399]. Но это уже (или еще) не выглядело серьезным для обеих сторон: было ясно, что Россия интересуется азиатскими вопросами все более заинтересованно по сравнению с европейскими.

Отдаление России с Францией продолжало усиливаться. Одновременно французы задумались о необходимости обзавестись новыми союзниками, и их взоры обратились за Ла-Манш.

Там в это время состоялся курьезный дебют самого знаменитого и влиятельного британского политического деятеля следующего полувека.

Военный министр Бродерик внес законопроект о преобразовании британской сухопутной армии в шесть армейских корпусов, из которых три – в полной боевой готовности (увеличение расходов на армию в два раза).

17 февраля 1901 года, в дебатах в Палате общин впервые выступил молодой депутат – сэр Уинстон Черчилль. Он заявил: «единственное оружие, при помощи которого мы можем совладать с другими великими нациями, является наш военно-морской флот»; реплика из зала: «Что же произойдет в будущем, если разразится война на континенте, и какими будут в этом случае возможности нашего военного флота?»; Черчилль: «такое развитие событий немыслимо, я не могу представить себе войну между Британией и континентальными державами»; в ходе дальнейшей политической кампании предложение Бродерика было провалено[400].

Вильгельм II и Черчилль представляли собой два интереснейших типа политических деятелей.

Первый был, по-существу, человеком моноидеи, и с детства готовился противостоять британскому военному флоту.

Второй же, вероятно с еще более раннего детства, как и все англичане, полагался на несокрушимую мощь собственного флота, и не готовился ни к каким серьезным задачам по усилению и защите своего объекта поклонения. Лишь позже гораздо более умудренные люди, чем Черчилль, просветили его в том, что же должно стать главным объектом его деятельности.

В результате, однако, оба эти флотоманьяка вынуждены были бросить все свои собственные силы и силы своих государств на решение сухопутных военных проблем в Европе.

Общим у них оказалось и то, что, как окончательно выяснилось уже после смерти кайзера Вильгельма, но еще при жизни Черчилля, главные их идеи растворились в воздухе как туманный мираж: ни тот, ни другой флоты не играли с середины ХХ века уже никакой практической роли – ни национальной, ни международной.

Англичанам еще предстояло, правда, в 1982 году победить в морской войне у Фолклендских островов великую Аргентину, а вот современному германскому флоту не представилось даже таких задач и побед!

Фантастический исход иллюзий, игравших такую громадную роль всего лишь век и даже полвека назад!

Политическая мышиная возня, между тем, развивалась по нарастающей.

Интересны даже не события, которых происходило немного, а закулисные мнения, высказываемые главными действующими лицами.

В марте 1901 года Вильгельм заявил своему рейхсканцлеру Б. фон Бюлову: «Если Англия и Япония будут действовать вместе, они могут сокрушить Россию…Но им следует торопиться, – иначе русские станут слишком сильными»[401].

В июле 1901 Куропаткин настаивал перед царем на необходимости присоединении к России северной Манчжурии, из которой должны были быть выведены российские войска по завершении подавления «боксерского восстания»[402].

В то же время произошло установление дипломатических отношений России с Афганистаном[403] – русская дипломатия старалась установить прямые отношения с британскими вассалами.

В сентябре 1901 царская чета посещала Францию и Германию.

Николай присутствовал на маневрах французского флота у Дюнкерка и армии у Реймса, но Париж не посещал[404]. В Компьене президент Лубе советовал Николаю пойти на сближение с Англией[405].

В Данциге Николай сообщил Вильгельму, что собирается воевать с Японией[406].

Позднее в Спале Николай делился доверительными мыслями со своим свояком Генрихом Прусским (они были женаты, напоминаем, на родных сестрах), младшим братом Вильгельма II: «Я не хочу брать себе Корею, но никоим образом не могу допустить, чтобы японцы там прочно обосновались»; Генрих передает презрительное мнение царя об Англии: Николай «не любит парламентов» и сказал об Эдуарде VII, что «он в своей стране ровно ничего не может делать»[407].

Осенью 1901 в Петербург приехал маркиз Ито с предложением признать русское преобладание в Манчжурии, но с условием вывода оттуда русских войск и соблюдения политики «открытых дверей». В обмен на это Япония ожидала получить полную свободу действий в Корее. Русское правительство не приняло этого предложения[408].

В январе 1902 в Палате общин отчетливо прозвучали угрозы в адрес русских: Англия не откажется от своих прав и от своего влияния на Персию и соседние провинции, примыкающие к индийской границе[409].

17/30 января 1902 года, еще до завершения Англо-бурской войны, был подписан японо-английский договор о союзе[410]. Для Японии он имел чрезвычайное значение: ответственность, которую взяли на себя англичане, имела огромный дипломатический вес; японцы, обзаведясь столь солидными гарантами, могли получать финансовые кредиты на модернизацию армии и строительство флота не только в Великобритании, но и в США, чем и постарались энергично воспользоваться. Через два года уровень военной подготовки Японии поразил не только русских, но и весь мир.

В феврале 1902 состоялся демонстративный вояж военного корабля «Адмирал Корнилов» в Персидский залив[411].

Словом, российская дипломатия и военщина по всем направлениям давили на Англию, Японию и вообще на всех, на кого могли (или считали, что могут) – и это встречало абсолютно ясную реакцию всей мировой общественности и профессиональных политиков.

12/25 февраля 1902 года Бюлов отмечал в своем меморандуме: «Бесспорно, к самым примечательным явлениям момента принадлежит постепенное выявление антирусского течения, даже там, где этого меньше всего ожидаешь. Для меня растущая руссофобия – установленный факт, в достаточной мере объясняющийся событиями последней четверти века»[412].

Французы еще пытались как-то дипломатически поддерживать политику своих восточных союзников: в марте 1902 была провозглашена совместная франко-русская декларация: в случае «агрессивных действий третьих держав» или «беспорядков в Китае» Россия и Франция оставляют за собой право «применить надлежащие средства»[413]. Но когда в марте-апреле 1902 года было подписано русско-китайское соглашение, по которому Россия обязалась вывести свои войска из Маньчжурии в три приема в течение 18 месяцев, и, тем не менее, войска продолжали оставаться там, то возмутились уже и французы[414].

31 мая 1902 был подписан мир Англии с Трансваалем[415].

В августе 1902 состоялось свидание Николая и Вильгельма в Ревеле; на яхте Вильгельма был поднят знаменитый сигнал: «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана»[416].

Этих «адмиралов» ждали великие дела и великие поражения!