Кто развязал Первую Мировую войну

Парадокс ситуации, создавшейся весной 1905 года, состоял в том, что БО ПСР, введя в моду политические убийства, сама оказалась вне игры.

В канун 1905 года кроме упоминавшихся выше террористических актов произошло только два нашумевших политических убийства: полицейских офицеров в Бердичеве и Белостоке. Помимо этого имели место единичные случаи убийства революционерами своих товарищей, справедливо или по ошибке заподозренных в сотрудничестве с охранкой, а также отстрел русских администраторов в Финляндии и Армении. С весны же 1905 года всю империю захватила вакханалия политических убийств.

По официальной статистике Департамента полиции[652] только в 1905 году террористами было убито 233 и ранено 358 представителей власти. В дальнейшем эта волна нарастала, достигнув пика в 1907 году. Всего за 1905-1907 годы погибло 2233 и ранено 2490 представителей власти. За эти преступления было приговорено к смертной казни 2261 человек и фактически казнено из них 1293; т.е. в среднем приходится по двое убитых и двое раненых представителей власти на каждого казненного террориста.

Массовый террор пошел на спад по двум основным причинам.

Во-первых, общественное возбуждение, начавшись еще с лета 1904 года, захватив после «Кровавого воскресенья» самые широкие слои населения и достгнув пика к концу 1905 года, постепенно улеглось. Произошло это в значительной степени в результате разумной политики правительства и под влиянием реформ, провозглашенных в 1905 году и осуществленных в 1906-1907 годы; последнее неразрывно связано прежде всего с именем П.А.Столыпина.

Во-вторых, повысилось качество работы розыскных и судебных органов, приобретших необходимый опыт, совершенно отсутствовавший до 1905 года. Приговоры судов существенно ужесточились, хотя военно-полевые суды, введенные в августе 1906 года для немедленной кары за вооруженные преступления, были упразднены уже в апреле 1907 года (всего по приговорам этих судов было казнено 683 человека, т.е. половина всех казненных в 1905-1907 годах).

Ситуация качественно изменилась в 1908 году, когда от террористических актов пострадало 394 убитых и 615 раненых; налицо и изменение соотношения между убитыми и ранеными – жертвы привыкли сопротивляться, а кадры убийц сначала приобретали опыт, а затем опытные убийцы быстро пошли в расход. К смертной казни в 1908 году было приговорено уже 1741 человек и 825 из них казнено. Получилось, что теперь на двоих убитых и еще троих раненых приходилось четверо казненных за это. Такое соотношение уже не устраивало преступников – желающих идти на почти верную смерть становилось все меньше.

Основная масса пострадавших от террора – рядовые представители полиции, жандармерии, армии; много реже – начальники более высокого уровня, вплоть до губернаторов.

Идеологи и пропагандисты террора – Бурцев, Чернов, Гоц, Брешко-Брешковская и пр., так же как и его практические создатели – Гершуни и Азеф (с Зубатовым и Лопухиным за кулисами), несут моральную и политическую ответственность за всю эту массу убитых с обеих сторон. Но практически руководство ПСР большинством боевых действий не управляло.

Среди всей массы террористических актов ничтожная часть совершена по постановлению Центрального или местных комитетов ПСР; таковых было 59 в 1905 году, всего 233 за 1905-1907 годы и только 3 в 1908 году.

Основная масса преступлений совершена новичками, потоком хлынувшими в революционные партии после 9 января 1905 года. Причем партийная принадлежность этих новоявленных революционеров особой роли не играла; партийные программы они понимали весьма своеобразно. Вот, например, известное изречение одного рабочего-большевика, относящееся именно к 1905 году: «У меня был наган, и я чувствовал, что сейчас же с оружием в руках можно начать борьбу за социализм, тогда как меньшевики говорили, что надо сначала дождаться полного развития капитализма»[653]!

Причем и более умеренные меньшевики отнюдь не чурались в эти годы стрельбы – никакое ожидание полного развития капитализма помехой не было!

Легкость применения оружия открыла многим и истину, хорошо известную гангстерам всех времен и народов: оружие – это еще и инструмент скорейшего обогащения. Постепенно не столько убийства сами по себе, а именно экспроприация денег и ценностей становилась основной задачей вооруженных революционеров. Причем добыча средств для революционной деятельности во все большей степени сопровождалась прилипанием награбленного к рукам непосредственных добытчиков. Революционная борьба, таким образом, вырождалась в организованный бандитизм.

Это было понятно всем и обернулось моральным крахом революционного движения, заставив отвернуться от него абсолютное большинство прежних приверженцев. В 1909-1911 годах революционное подполье практически прекратило свое существование.

Руководство всех революционных партий разрывалось между необходимостью морального осуждения бандитизма и выгодой получения своей доли от грабителей. Сначала на темную сторону экспроприации закрывали глаза, потом осуждали ее на словах, не отказываясь от денег, поступавших в партийные кассы, и, наконец, сделали хорошую мину при плохой игре, полностью запретив экспроприации тогда, когда последние неугомонные экспроприаторы были перестреляны, перевешаны или засажены на каторгу.

Ходила молва о том, как выпущенные с каторги Февральской революцией партийные боевики (эсеры, большевики, максималисты, анархисты и прочие) приобретали в провинции в 1917 году дома, магазины, земельные участки. Все это, разумеется, было конфисковано в 1918 году и позже; поистине – экспроприация экспроприаторов!

Всем этим участникам массового террора 1905-1908 годов не хватало ни квалификации, ни организованности, ни технических средств для того, чтобы непосредственно угрожать хорошо охраняемым представителям высших эшелонов власти. С другой стороны, внутри самой ПСР, продолжавшей выступать наиболее организованной террористической силой, Азеф и его соратники твердо стояли за монополию БО ПСР на центральный террор – убийства высших администраторов и членов царской фамилии. Азеф стремился сохранять в своих руках это мощное политическое оружие. Поэтому и перебои в деятельности БО ПСР (вроде «Мукдена» в марте 1905 года) приводили к перерывам в тайной борьбе на верхах государственного управления, в которой решающим аргументом было физическое устранение соперников.

Такие перерывы ставили самого Азефа вне сферы непосредственной борьбы за государственную власть и политическое влияние, а это, конечно, никак не могло его устраивать. К тому же теория о том, что неразоблаченный убийца уже не может отказаться от продолжения своей деятельности, не так уж далека от истины. Во всяком случае, все рассмотренные нами сюжеты это не опровергают.

И в марте-апреле 1905 года Азеф взялся за формирование кадров для предстоящих террористических актов.

Новым кандидатом на роль руководителя среднего уровня (взамен утраченных Швейцера и Боришанского) стал Лев Иванович Зильберберг – однокашник Зензинова по гимназии, двадцатипятилетний студент-недоучка, успевший побывать в сибирской ссылке. Он был математиком-графоманом (пытался решить неразрешимую задачу деления произвольного угла на три равные части с помощью циркуля и линейки), но это свидетельствовало о все же лучшей организации мозгов, чем у большинства обычных неудачников, пришедших к необходимости террористической борьбы. Зильберберг действительно выдвинулся в решительного и толкового руководителя террористических групп.

Несколько человек работало в динамитной мастерской в Швейцарии; среди них – младший брат Азефа Владимир, «честный и порядочный» революционер.

Хуже обстояло дело с кандидатами на роль непосредственных исполнителей террористических актов. Среди эмигрантской молодежи подходящих людей Азеф выловил уже в предыдущие годы. При сложившейся в стране ситуации их следовало теперь искать где-нибудь в Нижнем Новгороде или Саратове, чем Азеф действительно занялся немногим позже.

Впрочем, нашлось двое подходящих и в Женеве. Арон Шпайзман и Маня Школьник, в прошлом – местечковые ремесленники (переплетчик и портниха), были привлечены по делу о нелегальной типографии еще в 1903 году и сосланы в Сибирь, откуда бежали. В Швейцарии эти полуграмотные молодые люди оказались без средств к существованию. Вступление в БО ПСР казалось не худшим выходом в сложившейся ситуации.

Пока наличных сил явно не хватало для серьезного террористического акта. Поэтому было решено начать с малого: обкатать группу на убийстве какой-нибудь достаточно легкой и доступной жертвы. Это была типичная тактика волчьей стаи, обучающей волчат убийству; это было обычаем и бандитских сообществ. Обучать предполагалось в основном Зильберберга; возможная растрата расходуемого материала (в лице Арона и Мани) в расчет не бралась. В качестве подходящей жертвы был выбран (в который раз!) все тот же киевский генерал-губернатор Клейгельс.

Первыми в Россию в апреле 1905 года выехали порознь Школьник и Шпайзман, транспортировавшие динамит. Начало операции сразу ознаменовалось невероятным происшествием. Шпайзман, переезжавший границу с фальшивыми документами, был задержан таможенниками. У него обнаружили револьвер, а в мешочках под одеждой – динамит. Шпайзман объявил, что он фармацевт; в мешочках – камфара, которую он надеялся ввезти беспошлинно, а револьвер, на который он не успел получить разрешения, нужен ему, еврею, для защиты при возможном погроме. Вызванный жандармский офицер составил протокол и отобрал револьвер. После чего Шпайзман заплатил пошлину за камфару (60 рублей) и был впущен в страну со всем грузом динамита.

Шпайзман понял, что является объектом таинственной игры. Приехав в Вильну, где он должен был дожидаться Савинкова, Шпайзман уничтожил динамит и постарался скрыться. Савинков, приехавший в мае, разыскал его через Школьник.

Савинков, Зильберберг, а затем и Азеф, также приехавший в мае в Киев, долго и подробно допрашивали Шпайзмана. При всей невероятности происшедшего сомнений в личной честности Шпайзмана не возникало, а никаких видимых последствий таинственные события не имели. Решено было Шпайзману поверить и оставить его в организации. Сам Шпайзман, тем не менее, тяжело переживал возникновение подозрений в свой адрес, и много позже, ожидая в тюрьме смертной казни, еще раз передал на волю, что все рассказанное им было чистой правдой. По всем законам Божеским и человеческим, так оно и должно было быть.

По сей день эта история разъяснений не получила. Постараемся восполнить этот пробел.

Напомним, что еще летом 1903 года начальник Киевского Охранного отделения Спиридович был заинтригован тем, что Департамент полиции имеет своего осведомителя о зарубежном ЦК ПСР. Спиридович не был бы Спиридовичем, если бы не постарался выявить этот источник. Конечно, ни от Лопухина, ни от Зубатова он никаких разъяснений получить не мог. Но среди немногих людей, более или менее посвященных в секреты Азефа, был один, неоднократно допускавший непозволительную утечку информации. Это был Медников, хорошо знакомый с Азефом с 1899 года.

Медников очень доверительно относился к обаятельному и корректному Спиридовичу. Когда и как именно последний сумел вытянуть из Медникова секрет существования Азефа – неизвестно, но это произошло не позже мая 1904 года, о чем свидетельствует приводимый фрагмент из письма Медникова к Спиридовичу от 12 мая 1904 года. На этот текст, опубликованный в 1926 году, почему-то никто не обратил должного внимания.

Медников, обычно называвший в письмах к Спиридовичу все прямыми словами и именами (включая и свое мнение о высоком начальстве), здесь прибегает к иносказаниям: «Я послал вам еще вторые 100 руб., для „Ивана“, которому посланы 200 руб. на дорогу до Киева из его Палестины, и ваш адрес личный. Просматривайте заграничные письма, в особенности из Африки, с подписью „Оля“, это и есть письма „Ивана“, которому я и высылаю вам для него сбережения»[654]. Палестина и Африка, очевидно, – условные переименования, но Киев – это Киев. «Оля» – условный псевдоним именно для данного канала связи. Но очевидно, что «Иван» – имя, которое в этих письмах не употребляется, является псевдонимом некоего лица, хорошо известного и Медникову, и Спиридовичу. Иваны, понятно, могут быть всякие, но именно этим именем подписывал свои донесения Азеф в Департамент полиции. Суммы в 100 и 200 рублей на дорожные расходы – обычное дополнение на транспортные расходы к основной зарплате Азефа, о которых он постоянно напоминал в своих письмах; денег ему всегда не хватало.

Теоретически не обязательно только Азеф мог явиться объектом этого сообщения – мало ли что и о ком мог передавать Медников Спиридовичу. Но все отмеченные детали указывают с высочайшей вероятностью именно на Азефа. Выделим основное: во-первых, данное сообщение является дополнением к чему-то тому, что Спиридович уже раньше узнал от Медникова об «Иване». Во-вторых, Медников теперь передал ключ, с помощью которого Спиридович мог выделять письма «Ивана» из какого-то пункта или из какой-то страны к киевским революционерам – кому еще мог писать конспиративный Иван, подписывающийся Олей? В-третьих, Медников принял меры к тому, чтобы Спиридович мог лично встретиться с «Иваном». Именно в это время Азеф петлял по России, маскируя свои частые встречи с террористической группой, готовящей покушение на Плеве.

Неизвестно, состоялось ли в мае или июне 1904 года личное знакомство Спиридовича с Азефом (с Медниковым Азеф как раз встречался, и об этом вскользь упоминается в воспоминаниях Спиридовича – а этот-то последний об этом откуда знает?!). Но даже если и состоялось, то едва ли привело тогда к существенным последствиям.

Для Азефа Спиридович был слишком мелкой сошкой, чтобы стремиться устанавливать с ним какие-либо особые отношения. Спиридович же не должен был слишком настойчиво влезать в сферу личных интересов Лопухина. Зато еще более понятна та легкость, с какой зимой 1904-1905 года Спиридович мог вести свою игру с Боришанским: «Оля», едва ли об этом подозревая, существенно дополняла сведения Спиридовича, черпаемые им от агентов, внедренных в киевское эсеровское подполье.

Теперь, весной 1905 года, ситуация была существенно иной: Лопухина уже не было, а Азеф, не появлявшийся на российской территории с июля 1904 года, собирался возникнуть в самом Киеве. Почти наверняка об этом поведала киевлянам все та же «Оля». К тому же самую свежую информацию об Азефе Спиридович мог получить от Медникова в марте 1905, когда последний приезжал в Киев полюбоваться арестованной Спиридовичем динамитной мастерской – наверняка детищем того же Азефа.

Спиридович – самый способный ученик Зубатова, явный наследный принц основанной последним тайной империи, мог попытаться стать королем, захватив в свои руки жар-птицу Зубатова – Азефа. Остается секретом, что же Спиридович собирался делать с Азефом: просто арестовать или использовать гораздо полезнее. Уж очень велик был соблазн совершить то, что в апреле 1906 года удалось Герасимову – поставить Азефа в личное услужение (насколько это было вообще возможно!)

Конечно, допускать убийство Клейгельса Спиридович по-прежнему не был заинтересован.

Именно Азеф, а не Савинков и тем более не Шпайзман был желанным гостем в Киеве, и ничто не должно было помешать его появлению там – отсюда и история, случившаяся со Шпайзманом на границе.

Почему же она не имела продолжения и развития? И на это есть ответ, дополнительно подтверждающий то, что основным действующим лицом здесь был именно Спиридович. Дело в том, что когда все террористы собрались в Киеве (Азеф – в последнюю очередь), Спиридовича там не было, и вообще он уже не функционировал как деятель охранки.

Вот как это произошло.

Спиридович был неплохим психологом, и здесь вполне уместно привести его соображения об опасности работы с секретными сотрудниками:

«Сотрудничество – явление сложное; причины, толкающие людей на предательство своих близких знакомых, часто друзей – различны. /.../ Но из-за чего бы ни работал обычный рядовой сотрудник, у него в конце концов наступал кризис. Видя жандармского офицера и беседуя с ним раз, два в неделю по несколько минут, он все остальное время был в среде инакомыслящих. Жил он общею жизнью своих товарищей и близких. Постепенная выдача одного, другого, неприятные последствия этой выдачи, как тюрьма, высылка, ссылка – не могли не отражаться на нем. Нервы были и у него. А рядом постоянная агитация против власти и обвинения правительства во всех злодеяниях до погромов включительно. Все это мало-помалу действовало на сотрудника, нервировало его и приводило к сознанию своего предательства, к сознанию вины перед товарищами, к желанию покаяться и искупить свою вину. В этот-то критический психологический момент и начиналось шатание сотрудника. Это был момент, очень опасный для заведующего розыском. Здесь у сотрудника зарождалась мысль отомстить ему за свое падение, хотя в большинстве случаев последний не был в том повинен. Этот момент неминуемо наступал у каждого сотрудника, исключая действительно идейных. Его надо было не пропустить, подметить, надо было или поддержать сотрудника морально или вывести его из революционной среды, устроить вдали от политики – заставить забыть ее. Если офицер не успевал это сделать, все очень часто оканчивалось катастрофой для него самого. Так был заманен предательски в засаду и убит Дегаевым с народовольцами подполковник Судейкин. /.../ Многие погибли, выполняя свой служебный долг»[655].

Эти разглагольствования давно привлекали внимание историков революции, и считаются образцом раскрытия тонкостей психологии революционных предателей. Однако, этот шедевр, сочиненный Спиридовичем, – чистая беллетристика. На практике все обстояло по-иному.

Разумеется, психологические колебания, описанные Спиридовичем, должны были иметь место: длительная двойная жизнь лишь немногим была по плечу; Азеф и Жученко были среди исключений. Психика обычных предателей и провокаторов, испытывая сильнейшее перенапряжение, должна была вибрировать. Но между душевными терзаниями иуд и убийством жандармских офицеров – дистанция огромного размера. Среди предателей преобладали мелкие душонки, а таким людям, чтобы самим добровольно превратиться в убийц, нужно было существенно нравственно переродиться – вспомним классический вопрос следователей из детективных произведений: способен ли данный персонаж к убийству? Поэтому ситуации, описанные Спиридовичем, если и возникали, то едва ли часто.

Зато совершенно классическим был сюжет, когда запутавшийся в двойной игре предатель разоблачался революционными сообщниками, а вот последние во имя искупления его вины требовали жертвенного убийства – и имели практическую возможность настоять на своих требованиях. Именно так, как мы помним, было и с Дегаевым; так же обстояло дело и в других примерах, перечисленных Спиридовичем (которые мы намеренно выпустили из цитаты – ради последующего раскручивания интриг).

Точно так же происходило и при покушении на самого Спиридовича, рассказ о котором и сопровождал приведенную цитату.

Неприятности для Спиридовича начались с визита в Киев Гуровича; это, очевидно, происходило еще до 9 января 1905 года – в позднейшей горячке Гурович едва ли имел возможность для подобных поездок. Спиридович об этом рассказывал так: ему, Спиридовичу, «просто надоело получать угрожающие или предупреждающие об опасности письма. /.../ я получил подобное письмо от Гуровича. Он приехал в Киев повидаться со своим новым департаментским сотрудником. Заведение департаментом сотрудников в провинции при наличности местных розыскных органов и потихоньку от них было большою ошибкою, до известной степени политическим развратом, и способствовало только провокации сотрудников на манер Азефа. Этот порядок, при котором департамент из начальствующего органа сам нисходил на степень исполнителя, мог привиться только при невежестве Макарова.

Уезжая, Гурович написал мне письмо, в котором сообщал, что киевский эсеровский комитет, в виду разнесшегося слуха о моем переводе в Москву, решил не выпускать меня из Киева. Эту фразу Гурович дважды подчеркнул в письме и советовал мне быть осторожнее.

Вскоре после этого я получил по городской почте письмо, подписанное Карпенко [очевидно – вымышленное имя], в котором автор советовал мне уехать скорее из Киева в виду готовящегося на меня покушения. А немного спустя произошло затем и следующее»[656]: 23 января рабочий Руденко – большевик, секретный сотрудник Спиридовича, работавший на Охранку в течение полутора лет после происшедшего ранее ареста, вербовки и выпуска на волю, попытался застрелить Спиридовича при встрече на конспиративной квартире. Руденко действовал крайне неуверенно, и позволил Спиридовичу обезоружить себя. Последний сразу порвал с этим сотрудником все отношения.

Но на этом дело не закончилось: все тот же Руденко стрелял в Спиридовича на улице около Охранного отделения 30 апреля 1905 года. Спиридович был тяжелейшим образом ранен в живот, но выжил. К оперативной работе в Охранке он более не вернулся, чем и позволяется закрыть вопрос об инициаторе интриг, возникших в апреле 1905 года вокруг Шпайзмана и подготовки покушения на Клейгельса.

Но еще более интересный вопрос заключается в том, кто же был истинным инициатором двух последовательных покушений на начальника Киевского Охранного отделения.

В 1924 году (уже после публикации за границей мемуаров Спиридовича) в журнале «Каторга и ссылка» вышли воспоминания Екатерины Вагнер-Дзвонкевич о ее собственном участии в расследовании этого дела еще в 1905 году[657].

Вагнер-Дзвонкевич, о которой нам практически ничего не известно, была деятельницей, весьма авторитетной, судя по всему, в тогдашних революционных и оппозиционных кругах. Участие в деле Руденко началось для нее с того, что еще до 23 января 1905 года (т.е. до первого покушения Руденко) к Дзвонкевич обратился знакомый – видный деятель киевских «освобожденцев» инженер Родионов, который попросил ее проверить заявление раскаявшегося провокатора Руденко о его близости со Спиридовичем. Дзвонкевич мобилизовала знакомых студентов, которые, проследив за Руденко, подтвердили факт встреч последнего со Спиридовичем на конспиративной квартире. Тем тогда дело и завершилось: ни до Дзвонкевич, ни, возможно, до Родионова сведения о неудачной попытке покушения 23 января не дошли.

Сразу после 30 апреля к Дзвонкевич обратились киевские прокуроры, которые собрали 200 рублей для организации побега за границу террориста, стрелявшего в Спиридовича – таково было отношение к последнему в этом почтенном государственном учреждении. Отметим, однако, такую многозначительную деталь: главой киевской прокуратуры был Лопухин – родной дядя недавно смещенного директора Департамента полиции.

Обращение прокуроров заставило Дзвонкевич заняться поисками террориста.

На ловца и зверь бежит: тут же к ней пришла Вера Александровна Саломон – врач-окулист и одновременно видная тогда деятельница большевистской партии. Саломон узнала в человеке, убегавшем с места покушения (окна кабинета Саломон были прямо напротив Охранного отделения – очень интересно!), своего пациента Яцунова. Члены Киевского комитета ПСР сообщили, что им о покушении ничего не известно, а Яцунов их не интересует; ничего не знали и большевики.

Поэтому Саломон и Дзвонкевич самостоятельно решали судьбу Яцунова. Последний получил от них деньги и немедленно выехал за границу. Но что-то в поведении Яцунова насторожило Дзвонкевич, и она послала шифрованное письмо в Швейцарию к известному эсеру Е.Е.Лазареву – персонажу, который возникает и играет немаловажную роль в истории покушения Богрова на Столыпина в 1911 году. Лазарев допросил Яцунова и установил, что последний в теракте не участвовал, но постарался скрыться, т.к. за ним, якобы, следили, а тут он вдруг случайно оказался на месте покушения.

Яцунов вернулся в Киев и постарался впредь не попадаться на глаза Дзвонкевич и Саломон.

В качестве лирического отступления расскажем о семье последней.

Мужем В.А.Саломон был крупный профессор-химик М.М.Тихвинский. С 1900 года он также был заметным деятелем большевистского крыла в социал-демократии, хорошо знакомым с Лениным. Накануне 1905 года Тихвинский, например, получил крупную сумму для большевиков от известного миллионера-сахарозаводчика Л.И.Бродского (о спонсорстве последнего упоминалось выше).

В 1905-1907 годах Тихвинский вообще сыграл виднейшую роль, возглавив большевистские лаборатории по изготовлению динамита. Однако позже в этой семье произошла какая-то трагедия, и В.А.Саломон покончила жизнь самоубийством. После ее смерти Тихвинский сначала отошел от политики, а в 1917 году встал на антибольшевистские позиции.

В 1921 году он был арестован в Петрограде как участник знаменитого заговора профессора В.Н.Таганцева. Друзья тщетно пытались спасти его: в ответ на многочисленные ходатайства сам Ленин цинично ответил: «Тихвинский не „случайно“ арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга»[658] – и Тихвинский был расстрелян.

Еще до прихода ответа от Лазарева Дзвонкевич убедилась, что с Яцуновым произошла очевидная ошибка: у нее снова возник инженер Родионов, сообщивший, что Руденко скрывается у него, пьянствует и просит помощи для бегства. Но прокурорские деньги уже ушли, а Дзвонкевич побрезговала заниматься раскаявшимся предателем. Родионов собрал ему кое-какую сумму, и его вышвырнули. Через немного дней Руденко был арестован; по сообщению Спиридовича ему дали шесть лет каторги.

Еще до ареста Руденко Киевский комитет ПСР отпечатал прокламацию, что покушение на Спиридовича осуществлено по его постановлению. Случайно весь ее тираж был отнесен к той же Дзвонкевич. Последняя, возмущенная цинизмом и лживостью соратников, тут же уничтожила все экземпляры. Тем дело с революционной стороны и завершилось.

Теперь, однако, мы получаем возможность свести концы с концами и полностью во всем разобраться.

Очевидно, что якобы ракаявшийся Руденко не посвятил в суть своей провокаторской деятельности ни собратьев-большевиков, ни друзей-эсеров – только это и позволило ему без помех с их стороны спокойно просуществовать до апреля 1905 года. Можно было бы предположить, что решение об убийстве Спиридовича Руденко принял самостоятельно и самостоятельно же готовил исполнение; лишь для обеспечения дальнейшего бегства он прибег к помощи «освобожденцев», которые были не столь кровожадны и опасны для него лично. Но этой гипотезе противоречит явная осведомленность о готовящемся покушении Гуровича – ведь никакого другого покушения никто не готовил. Мало того, в письме Гуровича, сообщавшего о решении о покушении, принятом Киевским комитетом ПСР, была прямая ложь – такого решения не было. Гурович, как известно, действовал в Киеве на рубеже 1904 и 1905 через голову Спиридовича, а последний, очевидно, в данном случае постеснялся или не смог выявить контакты Гуровича – а ведь это едва не стоило ему жизни!

Очевидно, не только Гурович держал за горло Лопухина, но было и наоборот – и Лопухин мог послать его в Киев убрать Спиридовича, попытавшегося шантажировать самого Лопухина. В качестве ангела смерти Гурович и приехал в Киев по душу Спиридовича. Сведения же о Руденко Лопухин мог иметь и от своего дяди, и от Медникова, который, как мы знаем, сохранял личное влияние на провинциальных филеров, в том числе, очевидно, и на киевского Демидюка. Руденко, припертый Гуровичем к стене, сопротивляться не мог: иначе его самого выдали бы товаришам-большевикам, а те обошлись бы гораздо круче!

Однако Гурович, моральной чистотой никогда не блиставший, все же не смог, очевидно, не дрогнув пойти на такое дело, как организация убийства коллеги – отсюда и его предупредительное письмо к Спиридовичу. Кроме того, это был и необходимый тактический ход, создававший психологическое алиби самому Гуровичу при возможном расследовании убийства. Но, похоже, в личных интересах самого Гуровича было бы то, чтобы покушение вовсе не состоялось. Анологично, очевидно, рассуждал и Руденко – отсюда и письмо от «Карпенки», и нерешительность самого Руденко 23 января.

Отсрочка повторного покушения, однако, оказалось не очень долгой. В апреле Лопухин уже не был директором Департамента, но, как показали все его действия, предпринятые в последующие полтора года, окончательно отходить от дел он не собирался. Спиридович же продолжал лезть туда, куда его никто не приглашал.

Выше мы отмечали, что в марте Спиридович мог получить самые свежие сведения об Азефе от Медникова, Но ведь могло иметь место и обратное: Медников мог понять, что Спиридович продолжает искать контакты с Азефом! И это могло стать решающим фактором, вызвавшим повторное покушение на Спиридовича! Недаром последний, описывая мартовский визит Медникова в Киев, пишет: «как только департамент полиции получил нашу телеграмму об аресте лаборатории, он немедленно прислал к нам Медникова. Зная хорошо последнего, я был удивлен той тревоге, с которой он рассматривал все взятое по обыску. Он был какой-то странный, очень сдержанно относился к нашему успеху и как будто чего-то боялся и чего-то не договаривал.

Та лаборатория была поставлена в Киеве не без участия Азефа»[659].

Еще бы Медникову не быть странным! Судя по его письмам, он относился к Спиридовичу с искренней симпатией, а тут ему явно предстояло докладывать начальству, что Спиридович рвется по следу Азефа – со всеми возможными из этого последствиями. Подневольное положение самого Медникова было вполне понятным: вспомним, что после попытки покушения на варшавского Петерсона Медников наверняка был полностью в руках Лопухина и Н.А.Макарова, который, к тому же, пока прочно оставался на своем посту начальника Особого отдела.

Вот и ждала, поэтому, Спиридовича неотвратимая новая встреча с Руденко! Причем действия Руденко также никак нельзя было пускать на самотек – отсюда, скорее всего, и подозрительное поведение заведомо несимпатичного Яцунова, который сначала лечился возле помещения Охранного отделения, а затем поспешил скрыться. Он-то, возможно, и был тем новым агентом, с которым встречался Гурович в Киеве и который должен был проконтролировать действия Руденко.

Понял ли Спиридович сущность данного сюжета? В 1905 году – наверняка нет; иначе он бы принял меры против покушения на себя. Но вот позже, когда писались мемуары, разнообразные намеки щедро рассыпались им по страницам, что и позволило нам догадаться об истине. Что же касается его собственных мотивов, то, возможно, даже догадавшись о том, что Лопухин явно желал его, Спиридовича, смерти (и не только желал!), проницательный Спиридович после скандальной роли Лопухина в провале Азефа в 1908 году просто стремился тушить страсти, разгоревшиеся тогда вокруг тайной деятельности полиции – ему самому лишние разоблачения были ни к чему.

По срокам второе покушение на Спиридовича точно соответствует прекращению преследования охранкой Шпайзмана и его товарищей. Характерно, что со стороны Киевского Охранного отделения эта операция велась Спиридовичем сугубо индивидуально: никто, включая его заместителя в Киеве, друга и родственника Н.Н.Кулябко, не получил никаких данных для продолжения операции.

Террористы, собравшиеся в Киеве, могли без помех заняться организацией убийства Клейгельса. Но, оказалось, что Спиридович был не единственным ангелом-хранителем киевского генерал-губернатора.

Неожиданно забуксовали Маня и Арон. Между ними завязался роман, и Арон никак не хотел допустить того, чтобы Маня жертвовала своей жизнью из-за какого-то Клейгельса, все претензии революционеров к которому относились к давно забытым событиям 1901 года. Маня и Арон тянули время, а Савинков очень нескоро обнаружил это. Азеф же руководил операцией, по своему обыкновению, наездами, встречаясь с Савинковым в Киеве и Харькове.

В конце июля стало ясно, что Арон и Маня на террористический акт не пойдут. Они вышли из БО, а операцию против Клейгельса было решено в очередной раз свернуть. Азеф, Савинков и Зильберберг выехали в Нижний Новгород, где находилось несколько человек, изъявивших намерение стать террористами.

Революция шла в гору, и позже Арона и Маню замучила совесть. Они решили вернуться к тому, что считали своим долгом. В январе 1906 года они вышли с бомбами на черниговского губернатора Хвостова; бомба Шпайзмана не взорвалась, а бомбой Школьник губернатор был ранен. Шпайзман был повешен, а Школьник загремела на каторгу. Оттуда она бежала через Дальний Восток в США и приехала в Россию уже при Советской власти. К политике она больше не вернулась.

Значительно более интересным и многозначительным оказался сюжет, который весной и летом 1905 года, одновременно с неудачной подготовкой киевского покушения, Азеф прокручивал за границей.