Кто развязал Первую Мировую войну

Витте едет в Америку и обратно

Весной 1905 года стали стремительно ухудшаться франко-германские отношения. Неожиданно для Франции Германия посчитала себя задетой и оскорбленной даже опубликованными условиями англо-французского сотрудничества.

Англичане и французы договорились между собой о разграничении сфер экономических интересов в Марокко. При этом игнорировались интересы Германии; такая забывчивость была практически оправдана тем обстоятельством, что заинтересованность Германии в Марокко была до того времени совершенно ничтожной. Но вдруг в Германии вспыхнула неожиданная любовь к этой африканской стране: Германия официально объявила себя ущемленной англо-французским соглашением о Марокко. Вильгельм II не поленился нанести марокканскому султану дружественный визит (шаг – совершенно беспрецедентный!), а немецкая пресса весьма недвусмысленно намекала, что немцы как один готовы умереть за Марокко!

Франция была не на шутку перепугана. В отставку был срочно уволен министр иностранных дел Т.Делькассе – инициатор англо-французского соглашения. Формально это объяснялось, конечно, сугубо внутриполитическими передвижками, что ослабило дипломатический эффект: немцы, ссылаясь на французскую официальную версию, отказались признать этот акт демонстрацией французской уступчивости.

Все это происходило уже в конце мая 1905 года, т.е. практически совпало с приходом в Европу вести о Цусимском разгроме российского флота 14-15(27-28) мая 1905 года.

Изо всей русской эскадры (по сути дела, двух эскадр из 42 судов), пришедшей с Балтики для радикального изменения соотношения морских сил, во Владивосток прорвались лишь небольшой крейсер и два миноносца. Эскадра сгорела как свечка – так было в буквальном смысле слова. Спаслись от уничтожения почти исключительно корабли эскадры Н.И.Небогатова, входившей в эскадру Рождественского, сдавшиеся в плен.

Спустя многие десятилетия советские военные историки утверждали, что существенных тактических ошибок командование эскадрой не допустило, а мужественные российские моряки превосходили японцев и в боевой подготовке: российская артиллерия вела более меткий огонь. Однако роковую ошибку совершили высшие военно-технические эксперты российского флота: русские пушки стреляли в основном бронебойными снарядами, а японские – зажигательными. Тогдашние же корабли, в большинстве имевшие стальные корпуса и усиленнно защищенные броней, несли, однако, значительную массу деревянных палубных сооружений и легковоспламеняющийся такелаж. Все это дружно и загорелось. Английские моряки, возглавлявшие фактически штабное и техническое руководство японского флота, еще раз подтвердили свою высочайшую квалификацию.

Всем стало ясно, что война Россией проиграна окончательно и бесповоротно.

Трезвомыслящим людям стало ясно и то, что России теперь не избежать катастрофической революции, если ее правительство не предпримет экстренных шагов.

Только теперь, в конце мая 1905 года, Вильгельм II понял, что судьба Франции оказалась в его руках – Россия совершенно ничем не могла помочь своей номинальной союзнице. Но Вильгельм понял и другое: Россия, охваченная революцией, является, в силу непрогнозируемости происходящих в ней событий, гораздо более неудобным соседом для Германии, чем прежняя могучая Россия, соблюдающая свои обязательства перед Францией. И Вильгельм предпринял в мае-сентябре 1905 года сложнейший дипломатический демарш, до сих пор по достоинству не оцененный историками.

Вплоть до Цусимской трагедии Николай II сохранял веру в успешное для России завершение войны; еще бы: ему это вполне авторитетно предсказывал иеромонах Серафим (И.М.Чичагов) – духовный наставник царского семейства! Оправдание этих надежд имело бы и очень серьезное значение для экономики России: военные расходы разъедали бюджет, а усиленный выпуск бумажных денег грозил подрывом золотого обеспечения рубля – краеугольного камня финансовой политики Витте и Коковцова[682] (это все, конечно, было цветочками по сравнению с тем, что должно было произойти после 1914 года!).

Царь постоянно успокаивал Коковцова, обещая залатать все бреши после победы, содрав контрибуцию с побежденного противника. Пока что Коковцову оставалось налегать на усиленную продажу водки – самое надежное средство пополнения государственного бюджета (которого оказались лишены преемники Коковцова после августа 1914 года!).

Неизвестно, как долго продолжал бы упорствовать царь в своем нежелании смириться с неизбежным – даже в течение всего лета 1905 года не было числа его и публичным, и приватным заявлениям о том, что он не потерпит мира, недостаточно почетного для России. Но Вильгельм II пошел на прямое и решительное давление. Изложение событий предоставим известнейшему апологету жизни и деятельности Николая II – С.С.Ольденбургу: «В письме от 21 мая (3 июня), Вильгельм II писал Государю: поражение флота „отнимает всякую надежду на то, чтобы счастье повернулось в твою сторону“. Война уже давно непопулярна. „Совместимо ли с ответственностью правителя упорствовать, и против ясно выраженной воли нации продолжать посылать ее сынов на смерть только ради личного дела, только потому, что он так понимает национальную честь... Национальная честь сама по себе вещь прекрасная, но только если вся нация сама решила ее защищать“... И Вильгельм II советовал пойти на мир.

В тот же день Вильгельм II вызывал американского посла Тоуэра и заявил ему: „положение в России настолько серьезно, что когда истина о последнем поражении станет известна в Петербурге, жизнь Царя подвергнется опасности и произойдут серьезные беспорядки“. Он просил поэтому президента [Теодора] Рузвельта, через американского посла в Петербурге, предложить России свое посредничество.

Рузвельт 23 мая телеграфировал послу Мейеру, чтобы тот повидал самого Государя. Мейер 25 мая, около 2 ч[асов] дня явился в Царскосельский дворец. Это был день рождения Государыни, и посол, не желая нарушать семейного торжества, вошел через боковой вход и просил Государя об экстренной аудиенции. Государь согласился принять посла, несмотря на неурочную обстановку.

Мейер прочел инструкции Рузвельта и произнес целую речь о необходимости скорейшего заключения мира. Государь почти все время молчал; /.../ в конце аудиенции [он] изъявил согласие на переговоры, но только при условии такого же предварительного согласия со стороны Японии; никоим образом не должно было создаться представление, будто Россия просит мира»[683].

В тот же день, 25 мая 1905 года, царь собрал военный совет из виднейших генералов и адмиралов. Обсуждение ситуации подтвердило самые пессимистические оценки. А вскоре пришло согласие на переговоры и со стороны Японии, также изнывающей от тягостей войны. Таким образом, России были навязаны мирные переговоры.

Очень жаль, что подобных советчиков у царя не нашлось накануне 1917 года!

Николай II, решившись на переговоры с Японией, должен был признать, что надежды на победу растаяли. Растаяли и надежды и на восстановление бюджета получением контрибуции. Хуже того: на повестку дня встал вопрос о выплате контрибуции теперь Россией, что грозило окончательным развалом бюджета со всеми вытекающими из этого последствиями. Но выхода не было. И царь был вынужден принять предложение американского президента Теодора Рузвельта о посредничестве в мирных переговорах.

Выбор кандидата на роль главы делегации столкнулся со значительными трудностями: одни царедворцы на эту роль не годились, другие ее избегали. Еще бы: дипломат, подписавший унизительные условия мира, ставил крест на своей дальнейшей карьере. А какими еще могли быть условия мира летом 1905 года?

Наконец, Николай II вызвал из Рима посла – экс-министра юстиции Н.В.Муравьева, чтобы предложить эту роль ему.

До января 1905 года было хорошо известно, что Муравьев и Витте ненавидят друг друга; Витте сочинял про Муравьева какие-то пасквили, а Муравьев после гибели Плеве был основным (наряду с великим князем Сергеем Александровичем) противником возвращения Витте в активную политику. Но чувства – чувствами, а дело – делом; добавим еще: и деньги – деньгами.

Приехавший в Петербург Муравьев до того, как явиться к царю, сделал три визита. Сначала он был у министра иностранных дел графа Ламздорфа и уточнил подробности предстоящей ему миссии. Затем он посетил Коковцова – выяснить размеры денежного содержания во время пребывания в Америке. Оказалось, что намечалось очень немного; и, действительно, Витте потом пришлось значительно приплачивать из собственного кармана и в США, и по дороге туда и обратно. После этого Муравьев навестил Витте и только затем предстал перед царем.

Муравьев решительно отказался ехать в Америку (разумеется – по состоянию здоровья) и заявил, что единственным подходящим кандидатом на эту роль он считает Витте. Поскольку остальные кандидатуры уже отпали, Николаю II пришлось покориться обстоятельствам.

Злые языки утверждали, что за сватовство на руководство переговорами Муравьев получил от Витте пятьдесят тысяч рублей. Но не только демаршу Муравьева (оплаченному или нет) был обязан Витте возможностью выйти из политического загона.

После январских перипетий 1905 года, ничего не давших Витте в личном плане, он усилил свою активность, пытаясь отыскать щель, через которую мог бы пролезть обратно в верхний эшелон власти. Появление наверху новых людей, прежде всего – Трепова и Рачковского, давало ему дополнительные шансы. С Треповым Витте разделяло противоборство в 1901-1902 годы, когда они занимали противоположные позиции по отношению к зубатовским экспериментам. Но по темпам развития событий в начале ХХ века это было уже делом давно минувших дней. С Рачковским же у Витте и вовсе не возникало никаких противоречий: Рачковский, творец франко-русского союза, до своей отставки в 1902 году строго следовал политическому курсу, прокладываемому Витте. Возможно, их личные отношения сложились еще раньше: оба они входили в состав «Священнной дружины»[684] в 1881-1882 годах.

Хотя Трепов извлек Рачковского из отставки для налаживания розыскных дел, последнего гораздо сильнее влекла большая политика – к вящему удовлетворению Герасимова, постепенно прибиравшего к рукам весь розыск сначала в столице, а потом и по всей стране. Несомненно, что уже тогда Герасимов рассчитывал пойти по стопам того же Рачковского, а пока только присматривался и примеривался к подступам на вершины государственного руководства. Впрочем, делал он это весьма специфическим способом и был, вероятно, первым в истории России полицейским деятелем, введшим в практику методы, общепринятые в будущем: под предлогом внешней охраны он установил прямое филерское наблюдение за всеми интересовавшими его лицами, прежде всего – за собственным начальством. Через четверть века в своих мемуарах Герасимов позволил себе пооткровенничать об этом. Вот что он написал о Рачковском:

«С разных сторон я получал сообщения, что он развивает большую деятельность, посещая всевозможных высокопоставленных лиц и ведя с ними различные политические беседы. Особенно часто он посещал С.Ю.Витте. Сначала я не придавал этому большого значения, зная, что у Витте были давнишние, старые связи с Рачковским. Но затем, еще перед отъездом Витте в Америку на предмет переговоров о заключении мира с Японией, агенты Охранного отделения стали мне сообщать, что в тот дом, куда часто ездил Трепов по своим личным делам, зачастил в последнее время и Витте. /.../ Трепов не скрывал в эту пору своих симпатий к Витте. /.../ Точно такие же оценки все чаще и чаще высказывались в разговорах и Рачковским»[685].

Очевидно, Рачковский счел возможным и полезным усилить свою позицию, заручившись сотрудничеством с Витте. Что ж, масштабы личных возможностей экс-министра финансов вполне заслуживали такого отношения. Но, вероятно, Рачковский при этом совершал такую же ошибку, как в свое время и Зубатов: невозможно было рассчитывать на длительную дружбу Витте с Треповым, как в свое время не была длительной дружба Витте с Плеве. Однако сейчас, в июне 1905 года, Трепов наверняка сыграл определенную роль в том, что Витте как будто возвратил благоволение царя.

6/19 июля 1905 года Витте отбыл на переговоры, а по дороге должен был остановиться в Париже – прозондировать позиции французского правительства по поводу текущих политических проблем и финансовой помощи, в которой нуждалась Россия.

Президент Франции Э.Ф.Лубэ и премьер-министр М.Рувье подтвердили, что ни о каком заеме денег во Франции речи быть не может до завершения Русско-Японской войны. Они выразили готовность содействовать России в выплате денежной контрибуции и скептически встретили сообщение Витте, что Россия на контрибуцию не согласится. Французы призвали к скорейшему заключению мира и возвращению российских войск в Европу. Они были крайне обеспокоены тем, что именно в эти дни в финских шхерах встретились российская и германская императорские яхты, и монархи вели какие-то переговоры.

Витте связался по телеграфу с Ламздорфом и, получив заверение, что переговоры носят не государственный, а частный характер, успокоил французов. 13/26 июля он отбыл пароходом в Америку, а то, что беспокойство французов было более чем обоснованным, выяснилось позднее.

В Париже случился также эпизод, скорее забавный, чем серьезный; Витте рассказывает: «я получил письмо от одного из столпов нашей революции Бурцева, который выражал, /.../ что нужно уничтожить самодержавие и, если мир может тому воспрепятствовать, то не нужно заключать его. Письмо это я переслал графу Ламздорфу, который показал его Государю»[686].

В этом анекдоте весь Бурцев: всю жизнь он пытался играть крупную политическую роль (прослыл даже одним из столпов революции), но фактически только изредка болтался под ногами у настоящих политиков. Судя по этому письму, Бурцев был готов предложить Витте пост президента или премьера революционной России, но кто, скажите на милость, уполномочивал этого беспартийного социалиста на подобную миссию?

Характерно и отношение Бурцева к заключению мира: в 1905 году оно было таким же, как и в 1917-м. Война для Бурцева была не народным бедствием, а всего лишь политическим фактором, в большей или меньшей степени важным для захвата или удержания власти (впрочем, в этом Бурцев был, конечно, не одинок). Но сверх всего этого письмо имело и провокационный характер: можно себе представить, какую роль сыграла бы его публикация, если бы миссия Витте в Америке не завершилась по какой-либо причине подписанием мира. Витте, переславший письмо к царю и взявший в свидетели Ламздорфа, явно страховался и поступал так не зря.

Витте и сам – без разъяснений Бурцева – понимал, что в Америке его ждет сложная миссия, от успеха или неуспеха которой зависит не только судьба мира или войны на Дальнем Востоке, но и вся судьба монархии в России. Страна была на пороге революции, и спасется или не спасется старая Россия – было неясно, – это зависело от многих обстоятельств и многих людей. Но почетный мир давал ей шансы на спасение, а позорный мир или продолжение войны этих шансов ее почти наверняка лишали. Выбор исхода в этой ситуации (пусть не исчерпывающий и не окончательный) зависел, таким образом, от Витте – в этом Бурцев был, конечно, прав.

Очевидно, этот выбор для себя самого Витте сделал еще до того, как постарался стать главой делегации – провал его дипломатической миссии гарантированно был бы и его личным провалом; следовательно, это никак не могло входить в его намерения.

На пароходе по пути в Америку Витте получил шестидневную паузу, позволившую ему перевести дыхание и подготовиться к решению нелегких задач. Он тщательным образом продумал программу собственного поведения: «1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы нести впечатление, что если Государь согласился на переговоры, то только в виду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, то есть представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) в виду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке, и американской прессы вообще не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще»[687].

Задача, которую Витте пытался решить, казалась совершенно безнадежной: он представлял на переговорах сторону, проигравшую в войне, а сами переговоры должны были происходить в стране, настроенной по отношению к России крайне отрицательно: в США было действительно сильно еврейское влияние, и ограничения прав евреев в России симпатий вызывать не могли. Кишиневский погром усилил эти настроения соответствующим образом, а война с Японией подорвала и прежнее уважение к физической силе «русского медведя» – тем более, что Японию в начале ХХ века никто еще всерьез не оценивал. И в этих условиях своим основным козырем Витте решил сделать именно американское общественное мнение. Невероятно, но это ему удалось!

Витте был умен, смел, решителен, мгновенно оценивал ситуацию, не лез в карман за словом и не стеснялся высказывать собственное мнение. Эти качества сделали его любимым министром у Александра III и нелюбимым – у его сына. Витте был мастером бюрократических интриг и дипломатических переговоров, но никогда не занимался публичной политикой – для этого у него просто не было соответствующего поля деятельности, которое обрели российские политики уже следующей генерации, получившие Думу и гласную прессу. Это создало Витте определенные трудности позже – во время недолгого премьерства и последующей политической борьбы; он так и не смог стать в России по-настоящему популярным политическим лидером.

Оказалось, однако, что для завоевания популярности в Америке он обладал всеми идеальными качествами. Его показная прямота, доходившая до грубости, а иногда и переходящая в наглость и хамство, нуждалась только в добавке показной демократичности (от которой его самого внутренне коробило) – и успех у американцев был ему обеспечен.

Витте пожимал руки машинистам поездов и швейцарам отелей, позировал любителям фотографий и не отказывал в интервью, ездил в бедные еврейские кварталы и дружески беседовал с недавними эмигрантами. Он охотно шел на дискуссии и не избегал того, что позже стали именовать провокационными вопросами. Соглашаясь с необходимостью реформ в России, он резко возражал против революции и выступал за сдержанность и постепенность; это нравилось больше, чем огульная критика царизма, к которой приучили американцев многочисленные эмиссары из российских революционных кругов (от Милюкова до Гершуни, которому пока еще предстояло бежать с каторги, чтобы добраться до Америки). Всегда и всюду он выражал несокрушимую уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне России. В понимании политических проблем и оценке текущей сиюминутной ситуации он почти неизменно оказывался компетентнее своих оппонентов – как на официальных переговорах, так и в кулуарах.

Его информированности очень способствовали ежедневные реляции, которые он получал из Петербурга от Коковцова. На последнего работала и лучшая тогда в мире система перехвата дипломатических сообщений, организованная Лопухиным; в результате Витте знал последние решения токийского правительства едва ли не раньше, чем японская делегация на переговорах.

Достаточно тонко, не перегибая палку, Витте играл и на расистском антагонизме американцев по отношению к азиатам-японцам. К тому же, японские дипломаты, в отличие от Витте, никоим образом не могли корчить из себя стопроцентных американцев.

Сенсационные итоги Портсмутских переговоров (Портсмут – военно-морская база и небольшой город в штате Нью-Хэмпшир) в наименьшей степени оказались сюрпризом для Америки, общественное мнение в которой к концу конференции было целиком на стороне Витте. Россия, не выигравшая в этой войне ни одного сражения и потерявшая почти весь флот, отделалась лишь потерей части территорий, захваченных ею в течение предшествующих лет. У России осталась и основная часть Китайско-Восточной железной дороги, напрямую (через Харбин) связывающей Владивосток с Читой по китайской территории. Японцы получили только южную часть ветки этой дороги, которую захватили к данному моменту: от линии фронта к Порт-Артуру, аренда которого также отошла к Японии.

Главным успехом Витте было избавление России от контрибуции. Это было и чувствительным поражением Японии, рассчитывавшей за счет контрибуции восстановить свое пошатнувшееся финансовое положение. И если Витте как триумфатора встречали при возвращении из Америки, то в Токио после подписания мира произошли беспорядки, едва не свергнувшие правительство, а глава японской делегации Комура только через несколько месяцев мог рискнуть вернуться домой.

Единственным неуспехом Витте общественное мнение сочло потерю южной части Сахалина, которая только тридцать лет до этого принадлежала России. Витте, получивший после возвращения с переговоров графский титул, приобрел даже обидное прозвище – «граф Полусахалинский». Между тем и в этой относительной неудаче его вины практически не было.

Весь Сахалин был захвачен японским десантом уже в дни Портсмутских переговоров; русские не смогли организовать там никакой обороны, несмотря на использование отрядов из каторжан (вот когда родились знаменитые «штрафные батальоны»!). Это было серьезным предупреждением России: Япония, обладавшая теперь подавляющим превосходством на море, с такой же легкостью могла захватить и любую другую часть малозаселенных и бездорожных российских дальневосточных территорий – хоть Камчатку, хоть Чукотку. На потерю Южного Сахалина, ставшего камнем преткновения на завершающем этапе переговоров, Витте получил санкцию Николая II.

Позже Витте не без оснований утверждал, что мог бы сохранить и Южный Сахалин, если бы получил разрешение на отказ от российских интересов в Корее. Но такой санкции не последовало, и это было тем более обидно потому, что в 1907 году Россия официально отказалась от интересов в Корее, не получив за это никакой материальной компенсации. В Портсмуте же хотя и было признано преобладающее влияние Японии в Корее, но и Россия от своих притязаний не отказалась. Произошло так потому, что в 1905 году Николай II и его приспешники еще жаждали реванша и не желали демонстрировать отказ от прежних целей. К 1907 году агрессивные устремления России вновь обратились к Балканам, и теперь уже России было необходимо дипломатически обеспечить безопасность своих восточных границ.

За внешними баснословными дипломатическими успехами Витте скрывались, конечно, хитроумные политические маневры. Сам Витте, не спавший ночь накануне подписания договора, до последнего момента не мог быть уверен в конечном результате. О тех интригах, свидетелем которых был он сам и которые возникали по его инициативе, Витте поведал в мемуарах. Краткую сущность этих сюжетов можно изложить так.

Борьба за американское общественное мнение не была самоцелью для Витте. Общественное мнение, конечно, влияло на общую атмосферу и давило на участников переговоров. Но главным объектом давления был американский президент Теодор Рузвельт, председательствовавший на мирной конференции. Его позиция очень зависела от изменения настроений в Америке – президенту предстояло переизбираться на следующий срок.

С целью усиления давления на него Витте пошел и на прямые контакты с хозяевами Уолл-Стрит – виднейшими американскими финансистами. Дважды он встречался с представителями еврейских банков, которые как раз и были основными кредиторами японского правительства. Дискуссии носили напряженный характер, но Витте сумел повлиять на собеседников, убедив их в необходимости постепенных реформ. Разумеется, обе стороны исходили из того, что Витте и является тем лицом, которому предстоит эти реформы осуществлять. Переговоры привели к удовлетворительным результатам, которые, несомненно, были доведены до сведения того же Рузвельта. Не считаться с таким мнением Рузвельт не мог.

В свою очередь Рузвельт принял на себя определенные политические обязательства перед еврейским лобби. Выразилось это в том, что при отъезде в Европу Витте получил от президента США письмо к царю, в котором тот просил не распространять ограничения для евреев на американских граждан, приезжающих в Россию. Эту инициативу президента ожидала печальная судьба: правительства Витте, Горемыкина, Столыпина и, наконец, Коковцова обсуждали все аспекты поднятой проблемы и не смогли достичь никакого решения; после шести лет ожидания американцы в декабре 1911 года самым скандальным образом разорвали Русско-Американский торговый договор 1832 года. Впрочем, это уже не имело прямого отношения ни лично к Витте, ни к событиям 1905 года.

Кроме встреч с еврейскими финансовыми тузами Витте вел интенсивные переговоры и с лидером другой американской (точнее – международной) финансовой группировки – знаменитым миллиардером Дж.П.Морганом-старшим. Эти переговоры имели более благоприятный характер, и Морган даже обещал быть активным участником в последующем обеспечении России новым займом (ниже мы узнаем, почему из этого ничего не получилось). В конечном итоге, Витте заручился поддержкой основных сил, руководящих американской экономикой.

В целом, позиция финансового мира была предельно ясной. Внутренние дела России давно уже перестали быть делами одной только России – вот она, пресловутая зависимость от иностранного капитала! В Россию были вложены столь значительные средства (вспомним, какая плачевная судьба ожидала их в 1917 году), что они стали заботой уже не только своих формальных владельцев. Сам Витте отмечал, что «Японская война произвела порядочную пертурбацию в финансах Европы, а потому весь денежный мир желал, чтобы война кончилась»[688]. Это вовсе не означало, что финансисты должны были оказывать безоговорочную поддержку царскому правительству, осознавшему, наконец, – очень ненадолго! – преимущества мира перед войной. Наоборот (особенно с учетом отношения к царизму евреев вообще и еврейских капиталистов в частности), финансистам предстояло решать: не является ли поддержка старого режима в России усугублением потери денег. И Витте, проходивший собеседования в США, подвергся вполне определенной экспертизе. Вердикт оказался благоприятен для него, а исполнителем этого вердикта стал президент Рузвельт.

Рузвельт сыграл решающую роль на переговорах. Накануне их завершения он послал в Токио телеграмму, в которой предупредил, что если не будут приняты российские условия, то он не может обещать Японии того сочувствия и поддержки, которые она ранее встречала в США. Это был, по существу, ультиматум. Вероятно, дело не ограничилось только этим.

Витте чувствовал, что кто-то, кроме него и помимо него, ведет активную закулисную политику: «Как раз в это время истек срок соглашения Англии с Японией. В Лондоне велись переговоры о возобновлении договора и редакция окончательного соглашения ставилась в зависимость от того, что скажет Портсмут. На это я обращал из Портсмута внимание Ламздорфа, но мы не могли узнать, почему именно переговоры в Лондоне ставились в зависимость от переговоров в Портсмуте», – Витте в это время еще не знал и о телеграмме Рузвельта японцам.

Понятно, что Рузвельт, решившись надавить на Японию, должен был использовать все возможности – в том числе привлечь к этому англичан. Ясно, что последних уговаривать не пришлось: Англия, пошедшая на союз с Францией, должна была с тревогой смотреть на рост германской угрозы и мечтать о возвращении российских войск с Дальнего Востока. К тому же англичане и так переборщили в помощи Японии, способствовав возникновению новой сверхдержавы; японская угроза дальневосточным интересам Англии стала очевидной в последующие годы и десятилетия. Японцы, бывшие в неоплатных долгах перед США и Англией и нуждавшиеся в новых займах для перевода своей экономики на мирные рельсы, не могли противостоять такому согласованному нажиму. Это был довольно печальный для Японии итог ее грандиозных военных побед.

Помимо всех рассмотренных политических мотивов, существовал и еще один уровень тайной дипломатии, до конца переговоров и некоторое время позже остававшийся секретом для Витте. На это довольно прямо ему намекал Рузвельт. Еще до начала официальных переговоров между ними произошел такой интересный диалог: «Когда мне Рузвельт говорил, что весь мир желает, чтобы был заключен мир между Россией и Японией и я ему заметил: „Разве и Германский Император тоже этого желает?“, он мне ответил, что несомненно да»[689].

Вопрос Витте ясен: как это Германия могла желать мира на Дальнем Востоке и возвращения российской армии в Европу? Витте, явно бывший не в курсе майских демаршей Вильгельма II, этого тогда не понимал, точнее – не знал. По завершении переговоров Рузвельт, показав свою решающую телеграмму в Токио, не только подчеркнул свою заслугу, но также пытался донести до сведения Витте, что происходят события, в существо которых Витте не посвящен. Позже Витте должен был это признать в своих мемуарах.

Ни о чем пока не догадавшийся Витте, восторженно провожаемый американцами, отбыл в Европу, где его ожидал еще больший триумф. При коротком заходе в английский порт германского пассажирского парохода, на котором плыл Витте как уже вполне неофициальное лицо, его приветствовали орудийным салютом.

Еще больший почет и восторг его ждал в Париже, в котором Витте по дороге в Америку встречал полусочувствие-полуиздевку. Но в Париже Витте застал и чрезвычайно напряженную политическую ситуацию: французы пытались договориться с Германией о Марокко и готовы были идти на всяческие уступки, но в ответ получали все большее усиление претензий. Правительство, пресса и публика во Франции с тревогой заговорили о возможности войны.

Премьер-министр Рувье говорил с Витте об этом вполне определенно. Было указано, что Франция вновь не готова к оказанию финансовой помощи России – до устранения угрозы немедленной войны с Германией. Это было уже прямым шантажом, использовавшим политическую и финансовую ситуацию в России.

Парадокс ситуации был в том, что в не меньшей тревоге, чем французское правительство, пребывал германский посол в Париже князь Г.Радолин (бывший посол в Петербурге, хорошо знакомый с Витте): все его попытки идти навстречу французам пресекались специально присланными эмиссарами из Берлина во главе с посланником Германии в Марокко Ф.Розеном, очевидно имевшим полномочия вести дело к прямому разрыву отношений. Радолин просил Витте не больше и не меньше как о том, чтобы тот ходатайствовал перед германским канцлером фон Бюловом о смягчении подобной политики.

Одновременно Витте получил неофициальные (чтобы не возникало скандала в случае их отклонений) приглашения от английского короля Эдуарда VII и императора Вильгельма II – крупнейшие политики Европы явно жаждали прямых контактов с Витте. Из Петербурга Ламздорф прислал указание царя принять приглашение германского императора. По своей инициативе Витте сделал протокольный визит к французскому президенту Лубэ, чтобы подчеркнуть формально равное свое отношение и к Франции, и к Германии, а уже затем выехал в Берлин.

Угроза войны была ощутимой, и Витте считал, что, по союзническим с Францией обязательствам, она не может миновать и Россию. Нужно было спасать положение, тем более, что даже сохранение этой неопределенной ситуации лишало Россию возможности получения финансовой помощи.

Перед отъездом Витте посоветовал Рувье притормозить опасное выяснение отношений с немцами по конкретным спорным вопросам, а выступить с инициативой передачи конфликта на рассмотрение международной конференции, на которой Россия могла бы сказать свое веское слово. Со своей стороны он обещал добиться у немцев согласия на эту конференцию и получил заверение Рувье, что улаживание конфликта устранит препятствия и к получению Россией займа. Как видим, Витте взялся действовать во вполне определенном направлении и весьма энергично.

Прием, ожидавший Витте в Германии, превосходил все возможные представления о дружественности. С одной стороны, его встретили торжественно и уважительно, а с другой – чисто по-семейному, как близкого и интимного друга германской императорской фамилии, каковым, конечно, Витте никогда раньше не был.

Гостеприимные германские хозяева высказывались в адрес Франции со столь страстными обидами и ясными угрозами, что серьезность их дальнейших намерений сомнений не вызывала. Витте возражал, выдвинув в качестве альтернативы свою прежнюю идею создания континентального союза: Россия -Германия -Франция. Это вызвало некоторое замешательство, и на Витте сильнее давить не стали.

В разговорах с ним один на один Вильгельм II и его ближайший доверенный сотрудник граф Ф.Эйлендорф (бывший посол в Вене) заявили Витте, что мечта последнего близка к осуществлению, поскольку только что заключенное новое соглашение с Россией сформулировано именно в духе этих идей. С самим соглашением Витте, однако, не ознакомили. Что касается предложения Витте о созыве международной конференции по Марокко, то и это вызвало определенное замешательство, но затем было дано совершенно четкое согласие: очевидно, такая форма высказывания Россией своего веского мнения вполне устраивала и Германию.

Провожали Витте не менее тепло, чем встречали. Поскольку еще раньше он уже был награжден высшим орденом Германии – орденом Черного Орла, то теперь его наградили орденской цепью, какой и вовсе прежде награждались только члены царствующих домов. Витте получил и более интересный подарок: личный канал связи непосредственно с Вильгельмом II. Было условлено, что его частные письма к Эйлендорфу, передаваемые с оказией или через германское посольство в Петербурге, будут рассматриваться как письма непосредственно лично к императору. Таким образом, Витте получил маленькую лампочку Аладдина: учитывая личное влияние, которое тогда имел Вильгельм II на своего кузена Николая, это давало Витте рычаг личного воздействия на царя, подобного которому у него никогда раньше не было (ниже мы узнаем, что Витте никак не сумел воспользоваться этим волшебным средством).

Выезжая из Берлина, Витте передал записку французскому послу для передачи телеграфом Рувье, что вопрос о конференции решен, и угроза войны, таким образом, предотвращена. Самоуверенность Витте, как это бывало нередко, сыграла с ним злую шутку.

В отношении внутренних дел России Вильгельм II позволил себе дать Витте совет, который он, по его словам, уже высказывал царю при последней встрече: немедленно и целиком дать сверху все реформы, необходимые России, а затем ни на шаг не отступать от выдвинутых положений. Разумность такого подхода не вызывает сомнений, но, к сожалению, воспользоваться и этим советом по возвращении в Россию Витте не пришлось.

Витте приехал в Петербург 16/29 сентября 1905 года. Несмотря на отсутствие официальной встречи, на вокзале его ожидала толпа с овациями и приветственными речами. Витте поспешил скрыться от этой демонстрации, но всюду в ближайшие дни встречал изъявления восторга от знакомых и незнакомых людей.

В первый же день он явился с отчетом к графу Ламздорфу и получил приглашение прибыть в финские шхеры, где на борту яхты «Штандарт» находилось царское семейство. Витте немедленно воспользовался приглашением.

Перед отплытием Витте успел совершить еще один довольно опрометчивый поступок: сообщил Коковцову, что тот может приглашать французских банкиров для заключения займа, т.к. все условия французского правительства уже выполнены.

На «Штандарте» Витте также ожидал восторженный прием, от которого не уклонилась и императрица Александра Федоровна, давно относившаяся к Витте с нескрываемой антипатией.

Теперь же Николай II объявил о возведении Витте в графский титул. В беседе царь мимоходом заметил, что получил от Вильгельма сообщение об одобрении Витте нового российско-германского соглашения. Витте поспешил это подтвердить, а затем, воспользовавшись невероятной атмосферой доброжелательности, решил поставить точку на эпизоде своего неоправданного увольнения в 1903 году: «В заключение я выразил, что я особенно счастлив тем, что все наветы, которые делались ему в последние годы, когда многие хотели представить меня Его Величеству чуть ли не революционером, остались без влияния на него. На это Государь ответил:

– Я никогда не верил этим наветам.

Таким образом, он не отрицал, что эти наветы делались. Автором их был тогда, главным образом, Плеве»[690].

В отличие от Витте, акцентировавшего внимание на том, что Николай II признал справедливость его, Витте, обвинений и подозрений по адресу Плеве, отметим другое: в августе 1903 года Николай II, если верить его теперешнему заявлению, нисколько не был обманут Плеве и не попался на фальшивые доказательства вины Витте, и тем не менее Витте тотчас был уволен без какого бы то ни было (как это и было принято у Николая II) выяснения отношений. Последнее дополнительно подтверждает: царь понимал, что выяснение истины пойдет на пользу Витте, а не наоборот. В этом весь Николай II – с его отнюдь не плохой сообразительностью, коварством, способностью к сильнейшей ненависти, а также с внешней бесхарактерностью, уступчивостью, лояльностью и предельной воспитанностью.

Прием Витте на «Штандарте», по логике событий, должен был бы сопровождаться хотя бы обсуждением с ним вопроса о преобразовании правительства, однако этого не последовало. Мало того: никаких намеков на предстоящее изменение своего служебного положения Витте не получил – с этим на следующий день он и покинул борт гостеприимной яхты. Можно представить себе, какие страсти при этом бушевали в его душе! Смириться с этим этот несостоявшийся цареубийца (мы помним беседу Витте с Лопухиным в Париже в сентябре 1903 года), конечно, не мог. В результате Николай II, и в этой ситуации отказавший Витте в своем доверии, подверг и себя, и Россию жесточайшим испытаниям.