Кто развязал Первую Мировую войну

Утром 15 октября 1905 года Витте снова плыл в Петергоф. Вместе с ним и Вуичем на борту были и другие сановники.

Накануне вечером Витте было передано по телефону из Петергофа, что предстоящие реформы должны быть оформлены царским Манифестом. Вплоть до самого 17 октября Витте был против такой формы объявления реформ (о причинах – ниже). Тем не менее Витте срочно поручил написать текст манифеста князю Алексею Дмитриевичу Оболенскому, «случайно» находившемуся в это время дома у Витте – обратим внимание на этот факт!

Оболенский в 1897-1901 годы (при Горемыкине и Сипягине) состоял товарищем министра внутренних дел, а с 1902 года – товарищем министра финансов.

Теперь на борту происходила второпях корректировка текста, легшего в основу знаменитого Манифеста 17 октября. Один из попутчиков, обер-гофмаршал двора генерал-адъютант граф П.К.Бенкендорф, рассуждал о том, что, к сожалению, у царской четы пятеро детей – «так как, если на днях придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием»[706].

По воспоминаниям А.В.Герасимова, такая перспектива обсуждалась в эти дни вполне всерьез[707]; недаром для обеспечения эвакуации на петергофский рейд 20 октября прибыли два германских миноносца, а 23 октября – еще два. Но против отъезда царя дружно встали и Трепов, и Витте, резонно полагая, что в таком случае у Николая II будет немного шансов к возвращению на престол. Позиция Витте вполне понятна: он уже сделал свой выбор в пользу поста премьер-министра его величества, а не президента революционной России.

Бегство царского семейства изменило бы историю России непрогнозируемым образом. Что же касается возможных трудностей при пребывании за границей, то едва ли они могли быть такими уж суровыми для семьи, имеющей родственников почти в каждом из королевских домов Европы. На худой конец, любая мансарда в Париже уютнее ипатьевского подвала. Так что жаль, что это бегство не состоялось.

Витте, прибыв в Петергоф, обнаружил среди присутствовавших великого князя Николая Николаевича.

Последний после сентябрьского петергофского совещания, сорвавшего Бьеркское соглашение, удалился охотиться в свое имение под Тулой. Этот курс лечения нервов очень походил на негласную ссылку, что вполне соответствовало отношению Николая II к царедворцам, подвергшим его деятельность унизительной разборке. Едва ли у Николая Николаевича были бы шансы на дальнейшую карьеру, если бы Витте не затеял железнодорожную забастовку. Но назначать Витте премьером Николаю II хотелось гораздо меньше, чем поручать руководство страной великому князю. И уже после остановки железных дорог царь решил вызвать Николая Николаевича.

Путь великого князя в Петергоф немногим уступал приключениям д`Артаньяна в путешествии за алмазными подвесками королевы. Правда, у великого князя оказался очень толковый партнер – московский вице-губернатор В.Ф.Джунковский. Последний получил предписание способствовать быстрейшему проезду Николая Николаевича к месту назначения.

Из имения великий князь выехал верхом и доскакал до Серпухова, где о нем уже позаботился Джунковский. Серпуховскому исправнику (начальнику уездной полиции) удалось уговорить одного машиниста снарядить паровоз и сделать короткий рейс. Паровоз с единственным вагоном привез великого князя до десятой версты от Москвы, где его ожидал сам Джунковский с запряженной тройкой лошадей. К ночи Николай Николаевич был доставлен на Николаевский вокзал, покинутый бастующими железнодорожниками и стоявший в глубокой тьме. Там военная команда тайно подготовила другой паровоз с парой вагонов. Состав без огней и малым ходом двинулся в сторону Петербурга.

Результатом идеального планирования и осуществления забастовки было то, что все пути были оставлены в полном порядке, нигде не было никакого брошенного подвижного состава, и пиратский рейс прошел совершенно благополучно безо всякой помощи со стороны управленческого дорожного персонала – от диспетчеров до стрелочников. К вечеру следующего дня, 14 октября, великий князь был в столице (скорее всего, обратным рейсом этого эшелона и прибыл в Москву Хилков), а там уже было рукой подать до Петергофа – хоть лошадьми, хоть пароходом. За эту операцию серпуховской исправник получил орден Св. Владимира 4-й степени, а Джунковский менее чем через месяц стал уже московским губернатором.

На совещании 15 октября Витте вновь был докладчиком, а Николай Николаевич оказался его главным оппонентом. Великий князь задал множество вопросов, стараясь вникнуть в суть возникших осложнений, причем было заметно, что идея ограничения абсолютной царской власти его нисколько не привлекает. Совещание ничем не завершилось, как и все предыдущие.

Уже на обратном пути Витте узнал от спутников, что в Петергофе находился и Горемыкин, привезший собственную политическую программу. После отъезда Витте оставшиеся совещались с Горемыкиным. Позже ночью состоялся упомянутый звонок царя к Д.Ф.Трепову: Николай II пытался понять, насколько можно рассчитывать на поддержку этого человека; вероятно, имелась в виду и передача ему полноты власти во всей стране. Трепов же, как указывалось, спасовал и рекомендовал идти на реформы.

На следующий день, воскресенье 16 октября, не объявлялось никаких высочайших решений, но царь продолжал беседы с министром двора бароном Б.В.Фредериксом, Горемыкиным и единомышленником последнего бароном А.А.Будбергом. По сановному Петербургу ходили слухи, что программа Витте не утверждена, а премьером будет либо Горемыкин, либо граф А.П.Игнатьев – один из наиболее влиятельных советников царя, выступавших против любого ограничения самодержавия.

Согласно мемуарам Витте (единственный источник данных сведений) в какой-то из этих критических дней решительный демарш предпринял брат А.Д.Оболенского генерал князь Николай Дмитриевич Оболенский – помощник министра двора, управляющий кабинетом Николая II. Он получил аудиенцию у царицы, стоял перед ней на коленях и якобы умолял ее не назначать Витте председателем Совета министров, так как этот честный и прямой царский слуга не потерпит вмешательства других лиц в дела государственного управления.

Н.Д.Оболенский в эти дни, как и его брат, был одним из основных сторонников Витте. Вероятно, демарш преследовал цель парировать слухи, усиленно распускаемые противниками Витте при дворе, о нечестной игре Витте и его желании быть российским президентом. Так или иначе, но после этой выходки царица заметно охладела к Оболенскому, еще долгое время сохранявшему свой пост в царском аппарате.

Наконец, поздно вечером 16 октября к Витте домой пожаловали двое ближайших сподвижников царя – Фредерикс и начальник его канцелярии генерал А.А.Мосолов (зять Трепова). Заметим, что у Витте в это время были оба Оболенских – Алексей и Николай.

Вновь прибывшие уговаривали Витте принять пост председателя Совета министров, но с программой Горемыкина – без законодательных прав Государственной Думы и без официально решающей роли Совета министров в проведении реформ; реформы предполагалось даровать напрямую царским Манифестом. В беседе активно участвовал Н.Д.Оболенский.

Витте категорически отказался от предложенного компромисса.

Вероятно, идея Фредерикса и Мосолова была последним вариантом, рассмотренным царем перед принятием окончательного решения. Последнее же состояло в том, что диктаторские полномочия вручались все же Николаю Николаевичу – у царя не могло быть никаких сомнений в желании великого князя занять этот пост.

Утром 17 октября (это было утро только по дворцовому режиму, а на самом деле уже была середина дня) Николай Николаевич был приглашен для вручения назначения. Вот тут-то и произошла совершенно невероятная история!

Вместо того, чтобы принять назначение и немедленно приступить к исполнению обязанностей, Николай Николаевич встал перед царем на колени, приставил к своей голове револьвер со взведенным курком, и просил царя принять политическую программу Витте и назначить последнего председателем Совета министров – в противном случае великий князь обещал тут же застрелиться! Ошеломленному Николаю II пришлось дать слово, что все просимое он немедленно осуществит.

Витте был вызван в Петергоф, прибыл под вечер и получил подписанный Манифест и свой доклад, утвержденный царем. Поскольку все, не исключая Витте, были потрясены событиями последних часов, то ни о каком деловом совещании не могло быть и речи. Отъезжавшие в Петербург – Николай Николаевич, Витте, Фредерикс, А.Д.Оболенский, Вуич – все вместе отплыли на пароходе. Великий князь был в полной эйфории, радуясь тому, что теперь династия снова спасена – 17 октября исполнилось семнадцать лет со дня крушения царского поезда близ станции Борки, когда едва не погиб Александр III с женой и детьми.

Оставшийся в Петергофе царь записал в дневник: «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию».

Чем же была вызвана столь невероятная метаморфоза позиции великого князя? Об этом опубликовано достаточно много, и остается только логически разобраться в неполных и недостаточно откровенных свидетельствах.

Решающую роль в судьбе России сыграл ныне абсолютно безвестный рабочий М.А.Ушаков.

Ушаков был одним из ближайших соратников Зубатова по организации профсоюзов в Москве. После перевода в Петербург Зубатов перетащил туда с собой и Ушакова. Как известно, деятельность Гапона по созданию своего «Собрания» развернулась в основном после изгнания Зубатова. Вполне вероятно, что самим Зубатовым на роль лидера рабочих столицы предназначался не Гапон, а именно Ушаков. На этой почве между последними развернулось острое соперничество, и более способный ладить с начальством Гапон оттеснил Ушакова на задний план.

При Зубатове Ушаков играл и серьезную роль еще одного звена, связывающего Зубатова с Витте. Последний признал в мемуарах, что еще будучи министром финансов был хорошо знаком с Ушаковым, работавшим в Экспедиции заготовления государственных бумаг.

К концу 1904 года отношения Гапона с Ушаковым предельно обострились. Вытесненный из гапоновского движения Ушаков основал собственную «Независимую социальную рабочую партию». Она была, казалось бы, гораздо менее влиятельной, чем гапоновское «Собрание». Тем не менее, когда Ушаков попытался пропагандировать более сдержанный подход к ситуации, приведшей к рабочей забастовке и шествию с петицией, то Гапон пригрозил ему физической расправой. Ушаков не смог помешать всеобщей забастовке и злополучному шествию, но, тем не менее, Экспедиция заготовления государственных бумаг осталась единственным заведением, не принявшим участия в забастовке. В связи с этим 21 января 1905 года царь с благодарностью принял Ушакова и четверых его коллег. Это привлекло внимание к Ушакову в высоких сферах.

После «Кровавого воскресенья» правительство приняло решения, по существу запрещающие полицейским властям покровительствовать рабочему движению. По этой причине ушаковская «Независимая партия» так и не смогла расширить влияние и заменить закрытую властями гапоновскую организацию. Но интерес к социальным вопросам, усилившийся во всех слоях общества, сделал Ушакова довольно популярным человеком. Этого рабочего, уверенно и толково излагавшего свои взгляды, охотно приглашали и в великосветские салоны, и в кабинеты сановников. Словом, он вошел в моду.

Витте вспоминает, что в двадцатых числах сентября 1905 года Ушаков посетил его с несколькими другими рабочими (явное наличие свидетелей заставило Витте признать этот факт); они поздравили Витте с портсмутским успехом и пожелали ему дальнейших достижений.

Вот с этим-то человеком и был как бы случайно познакомлен великий князь Николай Николаевич поздно вечером 15-го или уже 16 октября 1905 года. Ушаков произвел на него потрясающее впечатление. Это и не удивительно: великий князь вовсе не был докой в социальных вопросах, а с достаточно интеллигентными рабочими никогда в жизни раньше не общался.

При многочасовой беседе Ушаков изложил свою теорию – вариант классической зубатовщины, только в крайней форме. Крайность заключалась в том, что Зубатов считал правовой парламентский строй конечной перспективой исторического развития России; Ушаков же отрицал всякую пользу буржуазной демократии.

Похоже, что Ушаков и Витте, излагавший железнодорожным депутатам подобные же взгляды на избирательное право, имели в этом вопросе вполне согласованную позицию. Это дополнительно свидетельствует о том, что их контакты носили отнюдь не эпизодический характер.

Ближайшим необходимым шагом Ушаков считал создание Думы, в которой интересы трудящихся классов были бы представлены истинными народными представителями, а не интеллигентными политиками, паразитирующими на народных нуждах. Ушаков советовал великому князю доверить практическое руководство необходимыми реформами наиболее подходящему и подготовленному человеку, а именно – графу Витте. В этом и был гвоздь программы Ушакова!

Так Николай Николаевич услышал глас народа. Неожиданная встреча, подарившая великому князю настоящее откровение, как нельзя лучше отвечала его собственным мистическим исканиям. Попадание было точно в цель!

Пережив за ночь открывшиеся ему истины, Николай Николаевич и предстал 17 октября перед царем. Дальнейшее известно.

Эта фантастическая история так и могла бы остаться классическим примером вмешательства Провидения в судьбы людей и народов, если бы не нескромность князя Алексея Оболенского.

Осенью 1906 года, снова находясь в отставке и мечтая вновь покончить с этим невыносимым состоянием, Витте встретился с П.Н.Дурново – своим министром внутренних дел в октябре 1905 – апреле 1906 года. Тот, так же как и Витте, был не у дел и болтался по европейским курортам. Дурново поведал Витте со слов А.Д.Оболенского, что именно последний и подстроил знакомство Ушакова с великим князем накануне 17 октября.

Витте всполошился: общеизвестно, что Оболенский был в октябре 1905 года его ближайшим сподвижником и соавтором Манифеста 17 октября; Витте сделал его обер-прокурором Синода в своем правительстве. Если инициатива знакомства Ушакова с великим князем принадлежала Оболенскому, то это все равно что она принадлежала самому Витте. Обнародование такого факта заклеймило бы Витте как злостнейшего интригана и уничтожило бы малейшие шансы на возвращение к власти.

Ситуация усугублялась тем обстоятельством, что в течение 1906 года крайне правая пресса усиленно травила Витте за давление на царя, вырвавшее у последнего Манифест 17 октября, а также за вообще решающую роль Витте в организации всей революции – никакими конкретными фактами инициаторы этой травли, естественно, не располагали. Сведения же, попавшие к Дурново, раскрывали конкретный механизм вымогательства Манифеста.

Витте почти что впал в панику. Будучи не в силах заткнуть рот А.Д.Оболенскому, Витте решил соорудить другую версию.

Прежде всего, он попросил достаточно близких к себе свидетелей и участников событий октября 1905 года – Н.И.Вуича и Н.Д.Оболенского (но не А.Д.Оболенского!), дать письменное описание этих событий для истории. Вуич и Н.Д.Оболенский это добросовестно сделали, причем сдержанно и взвешенно написали практически только то, что могло быть засвидетельствовано другими (у Оболенского, например, не было ни слова об его аудиенции у царицы). Использовав эти записки и добавив то, что считал нужным, Витте составил собственное описание фактов, которое и представил на рассмотрение Фредерикса.

Последний собирался ответить своим собственным изложением событий, но затем, по-видимому по совету царя, также ознакомившегося с запиской Витте, уклонился от этого. Устно он подтвердил Витте, что его изложение соответствует имевшим место фактам.

Разумеется, в записках Витте, Вуича и Н.Д.Оболенского нет ни слова ни об Ушакове и встрече последнего с великим князем, ни о сцене между великим князем и царем. Получив от Фредерикса (а следовательно – и от царя) неопределенное полуоправдание, Витте этим не удовлетворился и повел себя и дальше как вор, на котором горит шапка.

Тогда же Витте получил и письменное изложение событий, составленное Ушаковым, по-видимому предварительно доходчиво объяснив последнему, что в ней должно быть и чего быть не должно. Ушаков, добросовестно описав свой диалог с великим князем, о своем знакомстве с последним рассказал только нижеследующее:

«Однажды Д.К.Нарышкин сообщил мне, что сегодня (15-го октября 1905 г.) приехал великий князь Николай Николаевич, который вызван в Петербург государем. Князь сильно интересуется всем происходящим движением, а в особенности рабочим, и что князю говорили обо мне, на что князь просил познакомить его со мною и что он желает говорить лично о текущих событиях.

После чего я с ним сейчас же поехал к князю во дворец...»[708]

Собрав три записки (Вуича, Н.Д.Оболенского и свою собственную), Витте поместил их в текст своих мемуаров, а затем, используя записку Ушакова (ее текст был опубликован уже советскими архивариусами в 1923 году), дал дополнительную трактовку событий. Характерно, что и Витте, и Ушаков усиленно подчеркивают тот факт, что они лично не встречались с конца сентября и до 30 октября 1905 года, когда Ушаков снова возник и потом зачастил к Витте опять со своими соратниками, утрясавшими вопрос об оплате прошедших забастовочных дней. Неизвестно, как это решилось, но сама постановка вопроса очень интересна: государственные служащие просили от государства оплаты времени антиправительственной забастовки! Как видим, теперь, в отличие от января 1905 года, верноподданность рабочих Экспедиции заготовления государственных бумаг проявилась в достаточно своеобразной форме!

В мемуарах Витте обрушивается на А.Д.Оболенского, допустившего утечку информации: «поведение Николая Николаевича перед 17 октября мне объяснил П.Н.Дурново влиянием на него главы одной из рабочих партий Ушакова. /.../ Дурново мне говорил, что будто именно князь Оболенский устроил свидание великого князя Николая Николаевича с Ушаковым и что он ему как будто хвастал, что благодаря ему последовал манифест, и это он устроил через Нарышкина. Я этому не поверил, а потому не зная, насколько это верно, думаю, что скорее это было маленькое хвастовство. Одно несомненно, что князь Алексей Дмитриевич Оболенский – мелкий человек, либеральный дворянин, философ училища правоведения»[709], – одним словом, вполне подходящее лицо на пост обер-прокурора Синода!

Затем Витте дает характеристики другим персонажам: «Нарышкин – это не из тех настоящих Нарышкиных, за одним из братьев коих замужем моя дочь, с этими Нарышкиными он не имеет ничего общего. По существу, это /.../ промотавший свое состояние, ничего в жизни не делавший, человек петербургского общества, спортсмен-охотник, и по охоте компаньон, а потому и близкий Николаю Николаевичу. Он повлиял и ввел Ушакова к великому князю. Очень может быть, что его познакомил с Ушаковым всюду проникающий князь Андронников»[710].

И об Андронникове: «Князь Андронников – это личность, которую я до сих пор не понимаю; одно понятно, что это дрянная личность. Он не занимает никакого положения, имеет маленькие средства, неглупый, сыщик не сыщик, плут не плут, а к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислиться не может. /.../ Он вечно занимается мелкими политическими делами, влезает ко всем министрам, великим князьям, к различным общественным деятелям, постоянно о чем-то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей, что доставляет ему истинное удовольствие, оказывает нужным ему людям мелкие услуги; конечно, он ухаживает лишь за теми, кто в силе или в моде и которые ему иногда открывают к себе двери. Это какой-то политический мелкий интриган из любви к искусству»[711].

Итак, позиция Витте вполне ясна. Поскольку открылось, что свидание Ушакова с великим князем действительно имело место и привело к решающим политическим результатам (о чем оба участника встречи предпочитали не распространяться), а так же и то, что их знакомство состоялось не по воле Провидения, а благодаря интриге вполне земных людей, Витте старается создать впечатление, что это было происками не его собственными или приближенных к нему все-таки солидных политиков – типа А.Д.Оболенского, а всего лишь легкой шуткой мелких людишек вроде Андронникова и Нарышкина.

Неизвестно, могли ли подобные аргументы сыграть роль для царя и его ближайшего окружения (в том числе и для Николая Николаевича) – Витте так и не пришлось официально оправдываться, а его карьера закатилась по совокупности множества причин. Зато судьба зло подшутила над Витте-мемуаристом.

Во-первых, замена князя А.Д.Оболенского князем М.М.Андронниковым не может умалить масштабов проведенной интриги: уже после ухода Витте от дел и еще более после его смерти Андронников прославился как крупнейший интриган своего времени и ближайший друг Распутина. И фантастическая деятельность Андронникова отнюдь не только легенда – достаточно сослаться на официальные сведения о его смерти: в 1919 году, будучи одним из руководителей Кронштадтской ЧК (!!!), он был разоблачен (или якобы разоблачен) как участник контрреволюционного заговора и совсем не якобы арестован и расстрелян[712] – куда уж дальше! Таким образом, участие или мнимое участие Андронникова в интриге против великого князя нисколько не лишает ее солидности.

Во-вторых, Андронников вовсе не был чужим человеком для Витте. В другом месте мемуаров, рассказывая о покушениях, которые готовили на него правые экстремисты, Витте счел необходимым привести телеграфное предупреждение, присланное этой «дрянной личностью», желавшей спасти его от смерти. В связи с этим Витте был вынужден признать в 1912 году: «он влез и ко мне, когда я был министром финансов, и в течение 8 лет был ко мне вхож, не в мой дом, а ко мне в служебный кабинет. Ничего такого дрянного никто про него сказать не может /.../. И в настоящее время он ближайший друг и военного министра [В.А.Сухомлинова], и /.../ министра внутренних дел [А.А.]Макарова, бывает и у Коковцова. С тех пор как я покинул пост председателя Совета министров, Андронников у меня бывает очень редко»[713], – в последней фразе звучит неподдельная горечь.

Что же касается распределения ролей в интриге против Николая Николаевича, то решающая заведомо принадлежит самому Витте. Только Витте из всех упомянутых лиц имел тесные контакты и с великим князем, и с Ушаковым практически одновременно в конце сентября 1905 года. Будучи хорошо с ними знаком (с великим князем Витте общался в молодости, а затем имел значительный перерыв – служебные судьбы не сталкивали их до осени 1905 года), Витте смог оценить их идеальное соответствие для проведения сеанса внушения. Дело было только за тем, чтобы организовать сеанс в течение кратчайшего отрезка времени, когда это было и необходимо, и возможно. Совсем не важно, кто именно из соратников Витте сумел это осуществить.

Но подписанием Манифеста и утверждением доклада Витте дело еще не завершилось: впопыхах все присутствовавшие не заметили или сделали вид, что не заметили, что назначение Витте председателем Совета министров так и не состоялось, хотя вроде бы вытекало из решений, принятых царем.

Витте, доплыв до Петербурга, передал Манифест для опубликования Трепову, который пока сохранял полноту исполнительной власти. Поздно вечером 17 октября о Манифесте стало известно, днем следующего дня его текст распечатан и распространен по улицам столицы, и тогда же дошел уже до Москвы.

В течение 18-19 октября Манифест стал известен во всех губернских городах, несмотря на забастовки газет и телеграфа: ради такого случая бастующие телеграфисты подсуетились, и постарались повсюду распространить радостную весть. Это вызвало совершенно оправданное замешательство у местных властей: кардинальная политическая реформа не была предуведомлена никакими официальными шагами, а фактический захват телеграфа забастовщиками вполне допускал возможность злостной мистификации.

Сделав Манифест достоянием публики, Витте явно преградил царю пути назад.

С вечера 17 октября Витте держал себя как премьер, в том числе выезжал 18-го снова в Петергоф – обсуждал с царем назначения министров. Кроме того, он счел необходимым, чтобы одновременно с Манифестом был опубликован и его доклад, утвержденный царем. Это, по-видимому, никак не могло улучшить отношение царя к Витте, и назначение все еще висело в воздухе.

Витте нервничал, и его выходка против Коковцова со сравнением последнего с зулусским вождем, описанная выше, произошла как раз вечером 18 октября на заседании, где обсуждались детали амнистии, опубликованной 21 октября. Неизвестно, что происходило в Петергофе, и понадобилось ли дополнительное требование Николая Николаевича к царю о выполнении данного слова, но назначение Витте председателем Совета министров последовало только 19 октября. 20 октября, как мы сообщали, это было опубликовано «Правительственным Вестником»; там же официально обнародованы Манифест 17 октября и доклад Витте.

Витте, растолкав всех конкурентов, стал, наконец, премьером.

Манифест гласил:

«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжелую скорбью преисполняют сердце наше. /.../ Повелев надлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий в охрану людей мирных, /.../ мы /.../ признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли:

1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку (т.е., согласно закону 6 августа 1905 г., Дума и Государственный совет).

3) Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей. Призываем всех верных сынов России /.../ напречь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле»[714], – именно последнему ни в какой мере не мог способствовать и не поспособствовал выход Манифеста.

Составленный в нарочито неясных и туманных выражениях, он явно отражал стремление как авторов (во главе с Витте), так и редакторов текста (во главе с царем) оставить себе как можно больше степеней свободы при практической реализации обещанного. Поэтому позднее неоднократно возникали споры о том, что именно и в какой мере противоречит или не противоречит Положениям 17 октября. Забегая вперед, сразу скажем, что неприкосновенность личности – сама по себе весьма туманная вещь! – согласно всем точкам зрения так и осталась на бумаге, а права Думы, провозглашенные в пункте третьем, были безбожно урезаны.

В целом выход Манифеста такого содержания в дни, когда всероссийская стачка достигла своего пика, оказался чудовищной политической ошибкой. Ошибочными были и суть продекларированных реформ, и форма придания их гласности, и момент их провозглашения.

По существу содержание Манифеста было ответом на требования, выдвинутые стачечным комитетом Московско-Казанской железной дороги и формально поддержанные всей массой забастовщиков. Витте и его сторонники, убеждавшие царя, что подобный ответ необходим, не кривили душой и не грешили против истины, считая требования железнодорожников назревшей злобой дня.

Можно было спорить о том, в какой степени Манифест исчерпывающе отвечал на выдвинутые требования, и об этом тут же стали спорить: 18 октября вечером и Петербургский Совет рабочих депутатов, и стачечный комитет Союза железнодорожников, явно зарвавшись, приняли анологичные резолюции: «Изданный правительством манифест является новой попыткой обмануть русский народ. Народ не удовлетворится подачками»[715].

Но подавляющая масса забастовщиков реагировала совершенно однозначно, признав тем самым, что ответ был веским и по существу. Забастовка грозила прекратиться сразу и единодушно. Чтобы не терять лица, и Петербургский Совет, и Железнодорожный стачечный комитет уже 19 октября (еще до назначения Витте премьером) постановили прекратить стачку с середины дня 21 октября. После этого можно было с чистой совестью считать, что революционные массы подчиняются своим вождям: стачка (в противовес ее якобы стихийному началу) согласно этому приказу немедленно прекратилась.

Позже всего началась всеобщая забастовка в Финляндии – 16-17 октября; там же она позднее всего и закончилась – 24 октября.

В целом завершение сюжета со всеобщей забастовкой вроде бы показало, что Витте одержал полную политическую победу, добившись принятия царем своей программы и получив под свое управление умиротворенную империю. Однако сразу выяснилось, что это вовсе не так.

На Дальнем Востоке забастовка формально тоже прекратилась, но по существу вылилась в еще большее развитие беспорядков: демобилизованные солдаты стали штурмом брать станции и поезда. Там сразу началась настоящая революция. И в других местностях России прекращение забастовки вовсе не принесло спокойствия: разгоревшиеся страсти только нашли другие формы выражения.

Что же произошло?

Витте и Николай II совершенно по-разному расценивали русский народ.

Витте, поднаторевший в политических схватках и не вылезавший из интриг, гораздо лучше представлял себе действие реальных политических механизмов и роль власти, сосредоточенной в руках руководителей финансового мира, промышленности, торговли, транспорта. Спровоцировав всеобщие забастовки в столице в январе 1905 и по всей России в октябре того же года, он показал (хотя это и остается секретом до настоящего времени), что умеет пользоваться этими механизмами, как великий дирижер хорошим оркестром.

По таланту в сфере интриг Витте является, пожалуй, рекордсменом всей российской истории. Однако Витте, как оказалось, весьма слабо разбирался в том, что выходило за границы его непосредственной деятельности и борьбы. Истинные настроения народных масс и революционных интеллигентов, которыми он сумел так блестяще воспользоваться, все же не вызывали у него должного интереса, и их эволюция в октябре-ноябре 1905 года явилась для него полным сюрпризом.

Николай II был интриганом значительно меньшего масштаба. В отношении же русского народа у него были сплошные иллюзии, навязанные ему Победоносцевым и другими апологетами казенного славянофильства – включая великую княгиню Елизавету Федоровну. Личные встречи с народом (и в Саровской Пустыне, и позже) подтверждали общее впечатление о смиренных людях, искренне преданных Богу, Царю и Отечеству. Это были не какие-то смутьяны, требующие конституции и угрожающие забастовками.

События накануне 17 октября выбили почву из-под ног Николая II: забастовщики демонстрировали всесилие, и никакой народ не вступался ни за правительство, ни за порядок, ни за любимого царя. Иное дело – после 17 октября: вот тут-то выяснилось, что вроде бы иллюзорные представления царя о народе оказались все же более адекватными, чем у Витте.

Требования забастовочного комитета Московско-Казанской железной дороги были требованиями большинства российской интеллигенции. Милюков и весь пропагандистский аппарат земств, городских самоуправлений, нелегального «Союза Освобождения» и легального «Союза Союзов», вся либеральная пресса, преобладавшая в 1905 году на российском печатном рынке, дружно потрудились для популяризации и консолидации этих требований. Не противоречили они, как нетрудно убедиться, и соглашениям между либералами и революционерами, принятым в Париже в октябре 1904 года. Но для всей интеллигенции (и для Витте в частности) пока не было понятно, что эти требования вовсе не разделяются большинством народа. У народа, как многократно упоминалось, были свои проблемы: тогдашняя материальная нищета российских рабочих и крестьян – вовсе не миф.

Интеллигенция обладала столь значительным влиянием на железных дорогах, что втянула в ряды забастовщиков всех железнодорожников. Инженерная интеллигенция смогла повести за собой и большинство промышленных рабочих. Да рабочие готовы были и сами бастовать за свои кровные интересы: ведь первыми забастовщиками осени 1905 года были типографские рабочие и булочники в Москве. Весьма существенным достижением интеллигентской пропаганды было внушение рабочим идеи, что только революция воплотит их чаяния (что оказалось полной чушью, как показала вся история России после 1917 года), – не зря старались студенты на митингах в университетских аудиториях осенью 1905 года! Но не нужно и переоценивать успех этой пропаганды: если ее и усвоили наиболее активные рабочие, зачастившие в университеты еще накануне забастовки, то совсем иными были настроения широких рабочих масс.

Даже в октябре 1905 года, в самый разгар забастовки в Москве, безоговорочным успехом пользовались лишь лозунги, требующие улучшения материального положения, и гораздо меньшим – политические требования. М.Н.Покровский позже цитировал тогдашнего своего товарища – члена Московского большевистского комитета А.В.Смирнова (Станислава Вольского) – популярнейшего оратора рабочих митингов: «Говоришь им о притеснении хозяев, о тяжелой участи рабочего и т.д., – вас слушают, впечатление и настроение растет; начинаешь говорить о самодержавии, о политике – митинг начинает таять, рабочие расходятся: нам этого не надо, нам это ни к чему и т.д.»[716] Ход событий, спровоцированных остановкой поездов, захватил и эту численно преобладающую инертную массу. Все это и обеспечило неожиданный успех забастовки и породило иллюзию и дальнейшей готовности рабочих масс следовать революционным путем.

Но после 17 октября внезапно оказалось, что, даже с участием всего этого политически пассивного контингента, забастовщики не составляют ни большинства, ни решающей политической силы не только по всей России, но даже в ее городах. И в этом не было ничего удивительного – ведь забастовщики составляли менее трех процентов населения России, и только в крупных промышленных центрах могли выступать сплоченной организованной массой.

До последнего момента между царем и Витте происходила борьба по вопросу, в какой форме объявлять реформы. Витте был против манифеста. Николай II, которого Витте сумел убедить в ложном представлении, что реформ требует большинство народа, видел в возражениях Витте только попытку узурпации власти и влияния на народ. Царь имел возможность настоять на своем, и Манифест был выпущен.

Принципиальное отличие манифестов от других форм публикации законов и воззваний – то, что манифесты обязательным образом читались вслух в церквях; это было традиционной формой доведения важнейших указов до всего населения, среди которого преобладали неграмотные. К 1905 году ситуация с народным образованием уже успела измениться в лучшую сторону: статистика свидетельствует, что грамотным было уже подавляющее большинство призывников в армию. Но в других возрастных категориях и среди женщин процент неграмотных был еще достаточно высок. К тому же число людей, регулярно читающих прессу, во много раз, конечно, уступало общей численности грамотных. Это создавало реальный барьер для поступления важной политической информации не только в деревни, но и к значительной части горожан.

За век до описываемых событий Наполеон тщетно пытался вызвать народное восстание в России, выпустив в 1812 году манифест об отмене крепостного права: попы проявили патриотизм и не стали его читать в церквях. В совсем недавние время, в феврале 1905 года, случайно или целенаправленно были очень удачно использованы принципиально разные каналы подачи информации населению: обещание реформ стало достоянием всего лишь прессы, а Манифест, датированный тем же 18 февраля и призвавший народ к борьбе с крамолой, был солидно прочитан в церквях. Таким образом, достаточно радикальные политические преобразования, провозглашенные в феврале, возбудили только интеллигенцию, а на настроения остального населения влияния практически не оказали. Иное дело – Манифест 17 октября!

Народ во многом нуждался: рабочие – в восьмичасовом рабочем дне, крестьяне – в свободной пахотной земле, которой в России практически уже не было. Манифест ничего полезного в этом смысле не обещал. Зато он весьма недвусмысленно даровал народу свободу – в этом никаких сомнений не было.

Что такое свобода – это каждый понимает по-своему. В наше время один персонаж из России, с которым автор этих строк случайно познакомился в Амстердаме, объяснял, что в Голландии никакой свободы нет: «Вот подойдет к тебе на улице мужик и сделает гнусное предложение, а ты ему даже по морде дать не можешь!» Было приятно убедиться, что правовые представления россиян за истекший век сохранили свои добрые традиции.

Вот и в 1905 году свобода была использована по прямому назначению. Парадокс ситуации был в том, что нуждалось в свободе явное меньшинство народа – интеллигенция, добивалось ее еще меньшее меньшинство (учитывая заговощицкий характер подготовки железнодорожной забастовки – едва ли больше нескольких сотен человек), а получили – все.

Естественно, по всей России интеллигенция праздновала победу. Единственной весомой частью населения, помимо интеллигенции, которая вообразила, что введение свобод – праздник и на ее улице, были национальные меньшинства.

Всюду в совершенно дичайший восторг пришли евреи: они прочитали Манифест, как дарование равноправия еврейскому народу. Между тем, Николай II, который тоже имел собственные представления о свободе, в течение последующих лет доказал, что ничего подобного Манифест не содержит (хотя ряд существенных послаблений дискриминации евреев, будем справедливы, все же осуществился).

Всеобщая радость евреев по поводу Манифеста дала их противникам повод считать, что провозглашение свобод – результат именно их происков. Удивительно, что почти так же считал и сам Николай II, хотя должен был прекрасно понимать, что никаких евреев не было среди лиц, занимавшихся конкретным вымогательством у него гражданских свобод. Не было их практически наверняка и среди главных организаторов железнодорожной забастовки: среди инженеров-путейцев евреев вообще были единицы (например, Розенфельд – отец Л.Б.Каменева). Вот среди юристов – другое дело; но не юристы останавливали поезда.

Помимо евреев радовались, естественно, и поляки, и большинство жителей Прибалтийских провинций и Финляндии. Там повсюду общий праздник быстро перешел в кровавую драму. На Кавказе, где тоже было много радости, некоторые азербайджанцы, например, решили, что свобода дается для того, чтобы резать армян.

При этом у всех радующихся не возникло ни малейшего почтения и признательности по отношению к царской власти, формально даровавшей свободу. Все прекрасно понимали, что никакое это не дарование, а результат прямого вымогательства: произошла всеобщая забастовка, и в ответ царь был вынужден издать Манифест. Такая оценка событий октября 1905 года прочно вошла в историю. Убеждены были в этом и почти все современники. Еще бы: остановились железные дороги – свидетелем этому стала вся Россия. И никто из россиян, как бы они к этому ни относились и какой бы пост ни занимали, не сумел этому ничем воспрепятствовать. Всем было ясно и то, что Манифест был попыткой царя откупиться, и притом не слишком дорогой ценой.

Поэтому у одной части населения возникло естественное желание посильнее надавить на власть и добиться большего, а у другой – желание защитить «своего» царя от уже полученных и еще грозящих ему обид, т.е. стремление именно к тому, на что царь тщетно рассчитывал и надеялся вплоть до 17 октября.

Между тем, мы должны прекрасно понимать, что все эти хорошо понятные и известные мнения и настроения основывались на нелепейшем недоразумении.

Вовсе царь не был напуган ни железнодорожной, ни всеобщей забастовкой. Он был склонен к фатализму, а таких людей вообще трудно запугать. К тому же Лопухин был, разумеется, прав, считая, что царь эмоционально индифферентен ко всему, что не затрагивало непосредственно его лично. И сейчас, в октябре 1905 года, забастовки могли взволновать всех, включая министров, но они никак не отражались на жизни обитателей Петергофского дворца. Вот если бы им всерьез угрожала опасность – тогда другое дело!

О полной невозмутимости Николая II и его супруги свидетельствует прямо-таки преступная затяжка времени при решении вопроса о смене государственного курса. Об эту затяжку времени споткнулись все замыслы и расчеты Витте, да и всей России вовсе не были полезны ни всеобщая забастовка, которую не трудно было предотвратить еще за неделю до подписания Манифеста, ни последовавшие беспорядки.

Вовсе не забастовкой был напуган царь, а тем обстоятельством, что остался в своем ближайшем окружении без поддержки людей, способных самостоятельно управлять Россией или помогать в этом ему лично.

Николай II сам решил отказаться от услуг Витте еще в сентябре. Последний в ответ на это сумел лишить его поддержки Вильгельма II, Ламздорфа и великого князя Николая Николаевича. Вскоре по другим причинам царь потерял поддержку последнего из влиятельных старших родственников – великого князя Владимира Александровича (между ними произошел конфликт по поводу женитьбы сына великого князя – Кирилла Владимировича, лишившей наследников последнего законных прав на российский престол – что бы ни воображали на этот счет представители данной ветви династии, вплоть до нынешних). Уже в ходе октябрьских событий был вынужден отказаться от предложенной власти Д.Ф.Трепов. И, наконец, Николай Николаевич, к которому царь должен был снова обратиться за помощью, приставил к своему лбу револьвер и такой угрозой заставил Николая II капитулировать перед Витте и принять все условия последнего.

Вся Россия была права, считая, что Манифест вырван буквально под револьверным дулом. Она только воображала, что таким дулом была всероссийская стачка, а на самом деле это было дуло револьвера, приставленного ко лбу Николая Николаевича им самим.

В результате произошла совершенно нелепая вещь: полностью проигнорирован упомянутый выше совет Вильгельма русскому царю – дать реформу самому и сразу, а вместо этого Николай собственноручно создал иллюзию, что власть напугана и что можно запугать ее еще сильнее.

Между тем, сделать последнее было очень трудно.

Октябрьскую ситуацию создал очень серьезный человек – граф Витте. Завершил ее другой достаточно серьезный человек – великий князь Николай Николаевич, которого Витте сумел обмануть. Но впредь никто из серьезных людей, включая сторонников Витте в Министерстве путей сообщений, вполне удовлетворенных Манифестом 17 октября, повторять совершенные действия не мог и не собирался.

В свою очередь и революционеры, и либералы, на которых Манифест свалился как неожиданный и незаслуженный, а потому и недорогой подарок, повели себя как дети, которые, насмотревшись в кино на взрослых дядей, стреляющих друг в друга, выбежали на улицы с игрушечными пистолетиками и громкими криками: "Пух! Пух!" Революционеры и либералы воображали, что все это может привести к каким-то серьезным результатам.

Чуть ни два года ушло на то, чтобы убедиться, что царская власть отнюдь не бессильна или, во всяком случае, ничуть не бессильнее, чем в 1900 или в 1910 году. Столько времени потребовалось, чтобы уверовать, наконец, что нелепый Манифест 17 октября – вовсе не признак страха и растерянности!

Притом все эти два года революционеры играли вовсе не игрушечными пистолетами, и пытались играть и дальше, когда всей стране это окончательно надоело.

Из этих кровавых игр ничего не вышло не только потому, что правительство вовсе не было бессильным, но отчасти и потому, что Манифест, создавший иллюзию бессилия царской власти, фактически призвал к решению ее судьбы всех подданных. В этом можно было бы усмотреть позитивное значение Манифеста, если бы стабилизация политического положения в 1905-1907 годах не была достигнута слишком дорогой ценой.

Чтобы понять характер событий, потрясших всю Россию сразу вслед за выходом Манифеста, нужно разобраться и в том, как стачка повлияла на материальные условия жизни россиян.

Стачка ударила, прежде всего, по налаженной системе снабжения продовольствием населения крупных городов, ежедневно получавших из пригородов и окрестных деревень свежие продукты. На последние сразу подскочили цены, а затем продолжали расти все выше и выше. Везде это происходило в течение семи, десяти, а то и больше дней. Люди, имевшие состояния, а также представители свободных профессий, не получающие регулярной зарплаты, но, тем не менее, достаточно обеспеченные по российским меркам, просто не успели ощутить неприятностей. Но неделя – вполне приличный срок для того, чтобы существенные затруднения стали испытывать те люди, которые перестали получать жалование в результате забастовки.

Причем подъем цен влиял на людей, живущих на зарплату, тем сильнее, чем меньше была эта зарплата и чем больше был втянут работник и его семья в привычный цикл существования от зарплаты до зарплаты. Еще круче пришлось тем, кто вовсе никакой гарантированной зарплаты не получал, а пробавлялся ежедневными заработками.

Кое-кто из торговцев, естественно, сумел нажиться, используя неожиданный подскок цен, но большая по численности и меньшая по заработкам часть торгового люда – грузчики, возчики, уборщики и т.д., без которых не может функционировать торговля, сразу на своей шкуре должны были почувствовать прекращение движения поездов. Вскоре и те, кто в первые дни успешно наживался, должны были по-иному оценить происходящие перемены: средства на покупку продовольствия у публики исчезали, цены росли, росло и стихийное недовольство. Всем торговцам, большим и маленьким, грозило то, что разразилось в 1917 году: всеобщее озлобление, которое должно было двинуть народ на штурм хлебных лавок и продовольственных складов. До этого в 1905 году не дошло, но перспектива обозначилась четко – воистину 1905 год был репетицией 1917-го!

Забастовка еще не захлебнулась, но оппозиция ей росла с каждым часом. И в первых рядах оппозиции, естественно, оказались те, кого интеллигенция презрительно именовала «охотнорядцами» – по имени торговых рядов в Москве, самых знаменитых в России.

Общественное настроение (если иметь в виду не образованное общество, а весь народ) отчетливо отворачивалось от забастовки. Перелом уже случился в Москве – колыбели забастовки, где она началась и приняла самые жестокие формы. Уже 15-16 октября московский вице-губернатор Джунковский, несмотря на сопротивление забастовщиков, организовал восстановление водопроводного снабжения и поднял его к 18 октября почти до обычной нормы. Это стало и заметной моральной победой администрации – ведь водопроводом пользуются все.

Можно не сомневаться, что еще два-три дня, и произошел бы общий перелом, стачка пошла бы на убыль и завершилась поражением.

Мало ли было всеобщих забастовок в разных странах в ХХ веке! Напрмер – всеобщая стачка в Великобритании в 1926 году. И почти везде у администрации хватало ума и нервов, чтобы не допустить перехода стачки в революцию. И в России в октябре 1905 года правительству оставалось лишь немного потерпеть, что было совсем не трудно. К тому же обитателям и посетителям Петергофского дворца никаких личных бытовых трудностей терпеть и не приходилось – только вот с транспортом между Петергофом и столицей было плоховато; но это было хотя и унизительно, но не так уж обременительно. К сожалению, может быть именно поэтому никто из людей, занятых в Петергофе ожесточенной амбициозной борьбой за власть, даже не заметил и не оценил изменения настроений, происходящего в стране.

Через несколько дней правительство одержало бы неизбежную победу, которая, скорее всего, сопровождалась бы и личным поражением Витте, так и не дорвавшегося до власти. Вместо этого вышел Манифест 17 октября, который все расценили как белый флаг, выброшенный царем и правительством.

Этот белый флаг стал стимулом для вступления в решительную политическую борьбу всех активных людей, для которых лозунг свободы и должен означать свободу выражения своих стремлений. При непримиримости их взглядов эта борьба должна была стать гражданской войной. Степень ее ожесточения, а также результаты зависели от того, какую позицию займет большинство жителей России, которых раньше никто и ни о чем не спрашивал, а теперь вдруг все они нежданно-негаданно получали свободу высказать свои пожелания.

18 октября, после расклейки по Петербургу Манифеста, произошла попытка революционной демонстрации. Поскольку действовал приказ Трепова («патронов не жалеть»!), то рядом с Технологическим институтом на углу Гороховой и Загородного проспекта демонстрацию обстреляли – было несколько убитых и раненых; среди последних – знаменитый историк, будущий академик АН СССР Е.В.Тарле, тогда – приват-доцент Петербургского университета. Это было боевым крещением солдат Семеновского полка под командованием генерала Г.А.Мина.

Торжественные похороны жертв Трепов запретил. Впредь в ближайшие дни в столице никакие попытки демонстраций не возобновлялись. События в городе, поэтому, не носили такого ясного и массового характера, как это имело место в провинции. Петербургские улицы, тем не менее, в течение нескольких дней, пока не был наведен порядок, наводнялись хулиганами, которые охотились за евреями и людьми интеллигентного вида (носить очки было особенно опасно!) и избивали их.

В Москве, где правил генерал-губернатор П.П.Дурново (не родственник или очень дальний родственник П.Н.Дурново – товарища министра внутренних дел), происходили более яркие события. О них рассказывает В.Ф.Джунковский, которого молва самого обвиняла в хождении под красным флагом в толпе, собравшейся для освобождения заключенных из Таганской тюрьмы: «18 октября Москва приняла праздничный вид, забастовка в городских предприятиях кончилась, железные дороги стали функционировать. Везде чувствовался большой подъем. Но одновременно с сим и оппозиционные и революционные кружки не дремали и старались везде внести беспорядок. Появились процессии по улицам, одни – с портретом Государя, другие – с красными флагами, между ними происходили стычки, одни пели гимн, другие – революционные песни. Те и другие бесчинствовали, учиняли насилия над прохожими, которые не снимали шапок. Полиция, не имея директив, смотрела и не принимала никаких мер, разнузданность толпы наводила панику на мирного обывателя. Толпы с красными флагами украсили ими подъезд дома генерал-губернатора, который до того растерялся, что выходил на балкон своего генерал-губернаторского дома совсем невпопад [т.е. во время революционных речей и пения]. Когда я приехал к Дурново и, увидав на его подъезде красные флаги, сказал ему: „Прикажите убрать красные флаги, ведь это неудобно, толпы смеются“, он мне сказал: „Ничего, не надо раздражать, ночью дворники уберут“.

А на другой день Дурново принимал депутацию от бюро революционных союзов [т.е. "Союза Союзов"] в составе князя Д.И.Шаховского, П.Н.Милюкова и адвоката Гольдовского, которые, обратившись к генерал-губернатору словом „товарищ“, просили о разрешении торжественных похорон убитого революционера Баумана и о принятии мер к охранению порядка по пути следования похоронной процессии. Генерал-губернатор, хотя и был очень шокирован обращением к нему депутации словом „товарищ“, на что и ответил: „Какой я вам товарищ?“, тем не менее обещал сообщить градоначальнику, чтоб никаких препятствий следованию процессии не было и чтобы полиция и войска были удалены с пути следования процессии, так как сами устроители похорон взяли на себя наблюдение за порядком»[717].

Кадетский съезд, завершившись вечером 18 октября, принял в заключение резолюцию: «Наиболее целесообразным выходом из настоящего положения конституационно-демократическая партия считает: а) немедленное осуществление обещанных Манифестом основных прав и немедленную же отмену исключительных законов; б) немедленное введение избирательного закона на основании всеобщего голосования для непосредственного созыва, вместо Государственной Думы по закону 6 августа, Учредительного Собрания для составления Основного закона; в) немедленное удаление из администрации лиц, вызвавших своими предыдущими действиями народное негодование, и составление временного делового кабинета, полномочия которого должны прекратиться с созывом народных представителей и составлением кабинета из представителей большинства»[718].

На банкете по поводу закрытия съезда Милюков обдал участников, как он сам выразился в позднейших воспоминаниях, ушатом холодной воды, заявив, что достигнутый успех – только новый этап борьбы. Еще бы, согласимся мы: ведь он пока не стал главой правительства России!

Еще более резко и бурно реагировала городская демократия: «Манифестанты рвали трехцветные флаги, оставляя только красную полосу. Власть была бессильна и пряталась. На улицах была не только стихия; появились и ее руководители. Вечером первого дня я /.../ зашел на митинг в консерваторию. В вестибюле уже шел денежный сбор под плакатом „На вооруженное восстание“. На собрании читался доклад о преимуществах маузера перед браунингом»[719], – вспоминал член только что избранного кадетского ЦК В.А.Маклаков.

Витте, еще не назначенный премьером и не начавший собирать кабинет, мог считать, что война его правительству уже объявлена.

Еще более бурные события происходили в городах со значительным по численности еврейским населением, где «дни свобод» (под таким названием этот короткий период после 17 октября вошел в историографию еще до 1917 года) начались с шумного ликования евреев.

Вот как описывает В.В.Шульгин первый «день свобод» в Киеве: «около городской думы атмосфера нагревалась. Речи ораторов становились все наглее по мере того, как выяснялось, что высшая власть в крае растерялась, не зная, что делать. Манифест застал ее врасплох, никаких указаний из Петербурга не было, а сами они боялись на что-нибудь решиться. И вот с думского балкона стали смело призывать „к свержению“ и „восстанию“. /.../ Революционеры приветствовали революционные лозунги, кричали „ура“ и „долой“, а огромная толпа, стоявшая вокруг, подхватывала...

/.../ И вдруг многие поняли...

Случилось это случайно или нарочно, – никто никогда не узнал... Но во время разгара речей о „свержении“ царская корона, укрепленная на думском балконе, вдруг сорвалась или была сорвана, и на глазах у десятитысячной толпы грохнулась о грязную мостовую. Металл жалобно зазвенел о камни...

И толпа ахнула.

По ней зловещим шопотом пробежали слова:

– Жиды сбросили царскую корону...

/.../ Это многим раскрыло глаза. Некоторые стали уходить с площади. /.../

А в думе делалось вот что.

Толпа, среди которой наиболее выделялись евреи, ворвалась в зал заседаний и в революционном неистовстве изорвала все царские портреты, висевшие в зале. Некоторым императорам выкалывали глаза, другим чинили всякие другие издевательства. Какой-то рыжий студент-еврей, пробив головой портрет царствующего императора, носил на себе пробитое полотно, исступлено крича:

– Теперь я – царь!

/.../ Но конная часть в стороне от думы все еще стояла неподвижная и безучастная. Офицеры все еше не поняли.

Но и они поняли, когда по ним открыли огонь из окон думы и с ее подъездов.

Тогда, наконец-то, до той поры неподвижные серые встрепенулись. Дав несколько залпов по зданию думы, они ринулись вперед.

Толпа в ужасе бежала. Все перепуталось – революционеры и мирные жители, русские и евреи. Все бежали в панике, и через полчаса Крещатик был очищен от всяких демонстраций»[720].

Демонстрации в Киеве прекратились, но тут же начался грандиозный антиеврейский погром, продолжавшийся несколько дней... Так же протекало во множестве больших и малых городов.

Происходили и массовые погромы интеллигенции в городах с практически отсутствующим еврейским населением – в Томске, Твери, Ярославле, Курске и др. В Томске был подожжен театр, в котором интеллигенция собралась на митинг; собравшиеся черносотенцы препятствовали спасавшимся от огня.

Большую вариабельность поведения продемонстрировали и губернаторы, поставленные в действительно тяжелые условия отсутствием предварительных инструкций и перерывом связи с правительством.

Самые кровавые события произошли там, где политические страсти усугублялись национальными конфликтами. В Баку началась резня, а по всему Царству Польскому сорвали все вывески на русском языке; в Варшаве три дня просуществовало даже национальное самозванное правительство.

Наместник Кавказа граф И.И.Воронцов-Дашков, даже получив официальное уведомление о верности текста Манифеста, потребовал шифрованного подтверждения. Когда в Тифлисе начались погромы, то он же распорядился выдать социал-демократам несколько сотен винтовок для организации самообороны от погромщиков. Офицеры местного гарнизона во главе с генералом Грязновым возмутились таким решением. Тогда лидеры социал-демократов во главе с будущим депутатом I Государственной Думы И.Рамишвили, во избежание конфликта, постановили вернуть оружие властям. Позже генерал Грязнов был убит рабочим социал-демократом Джорджиашвили; последний казнен.

По всей России погромы и побоища происходили, главным образом, в течении первых 3-4 дней после публикации Манифеста; затем волна насилия в городах резко пошла на убыль. Всего беспорядками с человеческими жертвами было захвачено около 110 городов и 500 населенных пунктов. При разноречивости сохранившихся сведений итоги очень неточны, но весьма внушительны: в октябре по стране погибло от двух до четырех тысяч человек и от трех с половиной до десяти тысяч было раненых.

По тем сведениям, где достоверно указывалась национальность пострадавших, Ч.Рууд и С.Степанов подсчитали, что евреев было 58,4 % убитых и 46,2 % раненых – т.е. это была самая многочисленная часть пострадавших, но только порядка половины общего их количества. По тем же данным по числу жертв лидируют следующие города: Одесса (618 убитых и 561 раненый), Екатеринослав (соответственно 88 и 231), Киев (68 и 301), Томск (68 и 86), Кишинев (53 и 67), Минск (52 и 100), Баку (51 и 83)[721].

По инициативе губернаторов массовые расстрелы демонстраций произошли 18 октября в Минске и Белостоке, а 20-го – в Севастополе, где толпа пыталась взять штурмом тюрьму.

В Житомире погиб Н.И.Блинов – соратник Гершуни и Азефа, член первого состава БО ПСР – он пытался защищать евреев от погрома. Это был не единственный русский интеллигент, так завершивший жизненный путь.

Манифест стал как бы референдумом по вопросу об отношении населения к существующей власти, причем вопрос был задан в очень провокационной форме. Власти как бы сыграли в игру: а что будут делать российские верноподданные, если им вдруг взять и предоставить свободу? Ведь как показали все последующие события ХХ века, всерьез-то никто и не собирался давать россиянам свободу – до сих пор они, например, не имеют свободы владеть собственной землей.

Самое поразительное, что сами авторы этого удивительного эксперимента заведомо не понимали, что творят: и Николай II, и Витте, и прочие лица, причастные к изданию Манифеста, никакой провокацией не занимались, а воображали, что решают утилитарную политическую задачу – вводят в России некое подобие конституции; точно такая задача с большим или меньшим успехом ранее была решена в десятках европейских и заморских больших и малых монархий. Тем более интересны результаты этого необычного эксперимента.

В первый момент ответ дали те, для кого вопрос был решен однозначно и давным-давно: если им дать свободу, то они не потерпят монархии Николая II ни под каким видом – это было очевидным мотивом антиправительственных демонстраций. Такой ответ был ясным и недвусмысленным. После чего пришла очередь отвечать всему остальному населению.

Ответ последнего тоже оказался ясным и недвусмысленным: народ не потерпит даже физического существования тех, кто выступает против прежней власти. Такой ответ повторял стандарты и стереотипы еще времен «хождения в народ», когда население сдавало незадачливых пропагандистов в полицию. Теперь ответ носил вдобавок по-настоящему зверский характер.

Правда, как отмечалось современниками, только меньшинство населения принимало участие непосредственно в погромах и убийствах. Но, во-первых, этого меньшинства заведомо хватало, чтобы подавить сопротивление противников режима, а, во-вторых, никакое меньшинство не может столь активно действовать без достаточной моральной поддержки вечно молчаливого большинства.

Соотношение сил сторонников и противников режима было столь очевидным, что спасти последних от физического уничтожения могло только силовое вмешательство власти. От властей это, как отмечалось, больших сил и не потребовало, но ведь и не слишком многочисленные насильники, грабители и убийцы должны были не на шутку утомиться после трех дней нелегкой и непривычной работы.

Только в столицах соотношение сил показалось недостаточно четким – и притом исключительно благодаря реальной силе все той же власти, мнимую слабость которой постарались отметить все современники: ни в Москве, ни в Петербурге в октябре 1905 года администрация все же не позволила вволю разгуляться страстям. Такой неясный исход эксперимента спровоцировал его дальнейшее продолжение – уже по чистой инициативе революционеров: декабрьское восстание в Москве и все прочее.

Правильный вывод, таким образом, сделан не был, а ведь он должен был быть весьма четким: только твердая царская власть (не обязательно с сохранением абсолютной монархии) могла в тех условиях сохранить возможность существования оппозиционного общества (включая и интеллигенцию, и национальные меньшинства) и обеспечить его безопасность от остального народа.

Вся история России, начиная с 1917 года, подтверждает правоту этого тезиса: кончился царизм – и интеллигенцию неудержимым потоком понесло кого в эмиграцию, кого – в ГУЛАГ, а кого – прямо в расстрельные подвалы, а евреи едва избежали судьбы чеченцев и калмыков 1944 года и поголовной отправки в Биробиджан. И никакая лояльность по отношению к новому режиму от этого не спасала.

А ведь все это можно было понять еще в «дни свобод».

Причем, как подтвердили события уже более поздних времен (когда в 1917-1918 году от прежде любимого царя окончательно отвернулась почти вся Россия), совершенно неверным оказался и вывод, который предпочли сделать Николай II и придворная челядь: что народ безоговорочно выступил за царя и сохранение прежнего режима. Обратим внимание на то, что почти нигде выступления масс не начинались непосредственно с монархических манифестаций; всегда этому предшествовала демонстративная радость тех, кто приветствовал Манифест. Следовательно, гораздо уместнее считать движущей силой и черной сотни, и широчайших масс русского народа не столько позитивные чувства к царю и его режиму (начисто исчезнувшие в 1917 году), сколь негативное отношение к богатым, образованным и чуждым по духу – барам, интеллигентам, жидам и прочим инородцам. Именно этим мотивам поведения масс было суждено надолго пережить и 1905, и 1917 год.

Между тем, проведение референдума, фактически открытого публикацией Манифеста 17 октября, «днями свобод» не ограничилось.

Спад насилия в городах не сулил России успокоения: на дыбы становилась деревня, до которой Манифест дошел с естественным запозданием. Там тоже знали, как следует воспользоваться свободой – и развернулись массовые погромы помещичьих усадеб.

В конечном итоге премьерство Витте провалилось полностью: джин насилия и произвола, выпущенный этим хитроумным политиком из бутылки, в которой его хранили царские власти, готовые зажимать и запечатывать все живое в России, разнес начисто попытку Витте установить стабильный и пользующийся популярностью политический режим. Никто не оценил ни усилий Витте по дестабилизации царской власти, но никто и не пожелал считаться с личностью, оказавшейся во главе России в октябре 1905 года – вопреки и воле царя, и, как оказалось, желаниям почти всего населения России. Бразды внутреннего правления Витте был вынужден передать министру внутренних дел П.Н.Дурново, взявшегося за бесхитростную, но умело проводимую тактику подавления всех эксцессов вооруженной силой.

Полное банкротство политического курса Витте стало ясным в апреле 1906 года, накануне открытия первой сессии Думы, когда уже можно было подвести итоги выборов в нее. Одну часть Думы составили интеллигенты, готовые до последнего бороться с царизмом, а другую крестьяне, которых традиционно считали оплотом монархии в России. Не известно, как бы проголосовала Дума, если бы ей было предложено рассмотреть вопрос о сохранении царской власти – на такую постановку не решился никто из самых оголтелых думских депутатов. Вполне возможно, что вердикт Думы был бы положителен по отношению к царю. Но зато было ясно, что по другому вопросу решение Думы будет однозначным: абсолютное ее большинство проголосует за лишение помещиков земельной собственности – а это неминуемо приведет если не прямо к гражданской войне, то к такому экономическому кризису, какой покончит и с политическим режимом.

Поэтому в апреле 1906 года истек срок пребывания Витте у власти; со всеми остающимися проблемами предстояло разбираться уже его преемникам. Таким недолговечным оказалось его торжество!

А ведь ради этого торжества Витте не пожалел разрушить русско-германский союз, заключенный императорами в Бьерке!

Как раз к апрелю 1906 стало ясно и то, что иссякли все надежды Вильгельма II получить санкцию России на разгром Франции – т.е. на то, что безуспешно пытался заполучить еще Бисмарк у отца и у деда Николая II.

Все вернулось на круги своя, и не случайно именно в это время были уволены в отставку и Шлиффен, и фактический глава германского внешнеполитического ведомства Фридрих фон Гольштейн – они-то, по-видимому, и были идеологами заговора двух императоров и творцами планов того, что должно было последовать вслед за Бьеркским соглашением.

Уже в январе 1906 года Вильгельм вполне имел право задать вопрос Коковцову, проезжавшему через Берлин из Парижа, где российскому уполномоченному удалось договориться о дальнейшем возобновлении французской финансовой помощи: «Скажите, пожалуйста, господин статс-секретарь, неужели Вы не считаете просто диким, что среди всеобщего развала, среди постоянных волнений, которые могут снести все, что есть еще консервативного в Европе, две монархические страны не могут соединиться между собой, чтобы составить одно плотное ядро и защищать свое существование. Разве это не прямое безумие, что вместо этого монархическая Россия через голову монархической же Германии ищет опоры в революционной Франции и вместе с нею идет всегда против своего естественного и исторического друга»[722]? – и дело тут было, конечно, не в республиках и монархиях, которые тоже преходящи (долго ли существовала Германская империя, чтобы можно было относиться к ней, как к традиционной силе?), а в судьбах народов.

Подводя итоги деятельности Витте, нужно признать, что он спас в 1905-1906 году Францию от очередного разгрома (а не заслуживала ли она его?), но не принес ни этим, ни всем остальным ни малейшей пользы России. Сам же Витте ни от кого и ни за что не получил благодарности – даже и от французов.

Что же касается германского императора, то он тем более не получил благодарности за спасение в 1905 году России от такой революции, которая, не вмешайся он, все смела бы в ней значительно сильнее, чем почти карманная революция, которую сподобился осушествить граф Витте.

Мрачные итоги.

Но на этом, естественно, история не остановилась.