Сирота
На Риальто юного Марко больше всего привлекали лавки картографов. Старый Антонио иногда поручал ему то размешать тушь из сепии – «чернил» каракатицы, то сделать вязкий лак из рыбьих костей, которым для защиты от морской воды покрывался пахучий телячий пергамент-веллум с нанесенными контурами далеких земель. Мастер знал, что семья купцов Поло богата, но в Венеции ходили упорные слухи, что отец мальчишки и дядя сгинули где-то на Востоке. Мать непрестанно болела, вот и прибился парнишка к лавке картографов, как бездомная собачонка. Парень показал себя трудолюбивым и смышленым, и Антонио был так им доволен, что предложил стать подмастерьем. Услышав это, серьезный молчаливый мальчишка неожиданно бросился старику на шею, едва не сбив его с ног!
Две венецианки. Картина Витторе Карпаччио
У Антонио всегда толпился народ – хриплоголосые капитаны галер, приходившие за самыми последними и точными картами, а также купцы, которым Антонио платил за то, что возвращались они из торговых экспедиций с зарисовками береговых линий, горных перевалов, караванных троп в пустынях и переправ через реки. Иногда разные «агенты» привозили из одного и того же района совсем различные зарисовки, и Антонио с другими мастерами-картографами приходилось разбираться и составлять вразумительную карту. Самые подробные и соответствующие последним сведениям карты стоили очень дорого – на такие деньги можно было нанять полкоманды для небольшой галеры.
Для особенно ценных карт в мастерской имелась комната без окон, где стояли огромные сундуки. На внутренних их крышках имелись замки с причудливыми засовами в виде свившихся змей. Чтобы отпереть сундуки, требовалось несколько ключей. Когда ключи поворачивались в замках, раздавался скрип с шипением, словно в сундуках и впрямь жили змеи. Это означало, что замки пора смазывать. Марко был очень горд, когда Антонио время от времени поручал ему это дело. Значит, доверял и считал своим. Для Марко это было самым важным.
Мореходы и торговый люд приносили в лавку и свежие новости. Иногда это были печальные вести о гибели торговых караванов или галер. И тогда в мастерской повисала тишина. Все осеняли себя крестом, потом в молчании поднимали чаши красного вина и думали, что, сохрани Дева Мария, но может настать день, когда вот так же будут пить здесь и в память о них. А караваны все равно будут упрямо идти, увязая в песках, все равно будут резать Адриатику торговые корабли и – многоязыко шуметь вечный Риальто! В повисшей скорбной тишине потрескивали в камине дрова, в церкви напротив красиво пели «Te Deum» монашки. Антонио в такие минуты находил предлог выйти из мастерской. Все знали, что два года назад из паломничества в Святую землю не вернулся его единственный сын, Винченцо. Был он лучшим в Венеции картографом, гордостью отца. Может, еще и поэтому привечал осиротевший старик юного Марко.
Раннее утро в доме Никколо Поло на кампо Сан-Лоренцо. Пахнет сажей: слуги чистят камины. Кухарка гремит в кухне посудой и переругивается с зеленщиком.
Дом – небедный: во всех окнах не слюда, а маленькие ромбовидные стеклянные пластины, в гостиной комнате – зеркало, гобелены. До отъезда дела Никколо шли очень хорошо, и в семье осталось достаточно денег, чтобы даже теперь, после стольких лет его отсутствия, мать с сыном не знали особой нужды. Маленькому Марко было всего лишь шесть, когда отец уехал по торговым делам. Малыш со смешным упрямым «ежиком» волос превратился уже в долговязого подростка, а отца с тех пор так и не видел.
Мать уже давно не встает с постели. Лицо обтянуто кожей так, что проступают кости. Вокруг глаз глубокие темные круги – как смерть кистью обвела. Два года назад зима была особенно суровой, и она сильно простудилась и слегла с лихорадкой, с изнуряющими головными болями. Кризис прошел, болезнь ее не убила, Но поселилась с тех пор в ее теле. Не помогали ни дорогие лекари, ни знахарки с острова Мурано, которые, в страшной тайне от Инквизиции, лечили с помощью магии. Только вот последняя и лечить отказалась, и платы не взяла.
Марко знал, что мать долго не протянет. Ему было страшно, и он старался быть с ней как можно меньше, чтоб не так тяжела оказалась потеря. И он просил у Бога, чтобы дал ему больше ее не любить. Но не слышал Бог, и еще сильнее завладевал душой Марко страх.
Весь март мать диктовала Марко письма отцу, и он раздавал их купцам и капитанам в мастерской и в порту морякам, чтоб передали Никколо Поло, если случится его где встретить… Но письмо за письмом купцы привозили обратно нераспечатанными, так и не найдя адресата. И Марко возвращался к матери ни с чем…
Боже, как же счастлива была она в этом доме целых шесть лет! До того счастлива, что совсем не вспоминала свой залитый солнцем остров Курзола[129], где родилась и где встретила в доме отца, венецианского торговца солью, будущего своего мужа, этого уверенного, сильного человека, глаза которого напоминали синевой июньскую Адриатику.
Умный, осторожный – не мог ее Никколо пропасть просто так! Она долго надеялась. Однако болезнь взяла свое и убила надежду.
В полном безразличии теперь ко всему, глядя из окна на черепичные крыши, меж которых высились корабельные мачты, думала она, что и сын Марко – тоже самый настоящий Поло, та же кровь. Все меньше времени проводит он с ней, целыми днями пропадает на Риальто у картографов. Много раз замечала она, как, вздыхая, смотрит он из окна на мачты галер. Сначала думала, что сын просто тоскует по отцу, но однажды, перехватив такой его взгляд, поняла: нет, не то! Пугающе знакомым было это выражение. Быть Марко в этом мире скитальцем. И быть еще одной венецианке при живом муже – вдовой…
О молчаливое подвижничество венецианских купеческих жен! Как было одиноко им в промозглом холоде февральских ночей, когда мужья, следуя с караванами по Великому шелковому пути, мучились в пустыне Гоби поносом от гнилой воды, защищали в окрестностях Кандагара свои дорожные сундуки от курдских грабителей, развлекались в палатках из верблюжьих шкур с туземными красотками… На долю купеческих жен оставалось лишь ожидание. Художник Карпаччио показал таких венецианок[130]. Две стареющие и некрасивые женщины сидят в богатых платьях и прекрасных жемчугах и с тупой обреченностью, опустив плечи, смотрят в одном и том же направлении невидящими глазами. Будто собрались на праздник – а за ними так и не прислали. И вот они сидят и ждут – никому не нужные и осознавшие это.[131] Долгое время считалось, что это куртизанки в ожидании клиентов. Потом пригляделись повнимательнее, и… в руке одной женщины – белый платок, поодаль – белые голуби. Все это – символы непорочности. А жемчужные ожерелья в Венеции имели то же значение, что обручальные кольца. Значит, на картине – женщины вполне респектабельные и замужние. Но отчего такая обреченность во взгляде?.. Оттого, что безотцовщиной росли дети. Оттого, что в бессилии видели они: год за годом покрывается морщинами под нещадным средиземноморским солнцем их кожа. Оттого, что реже и реже приходили месячные, становилась дряблой грудь, сухими и тонкими делались губы, так редко увлажняемые другими губами… Оттого, что короток женский век, а ожидание бесконечно, как туман над лагуной… И становилось женщинам страшно в такие ночи, и те из них, кто посмелее, завернувшись в длинные плащи, прямо с порогов уверенно ступали в гондолы. А потом рождались и вырастали дети, порою очень похожие или на арабского торговца дамасскими клинками, или на проезжего французского рыцаря. Красивыми были венецианцы.
…К головным болям матери добавились потом и обмороки. Однажды она потеряла сознание прямо на улице и, не удержавшись, упала с низкого моста. Как хохлатки, забегали бестолково вокруг и закудахтали служанки. И утонула бы она, не окажись рядом какие-то не то французские, не то английские крестоносцы, ждавшие корабля в Святую землю. Вытащили, привели в чувство и принесли домой, завернутую, словно в саван, в промокший светлой шерсти плащ с нашитым небольшим крестом. Первый раз за столько лет коснулась ее мужская рука.
Теперь в доме только скорбно покачивали головами: не жилица. В ту ночь смерть показалась ей желанным избавлением, и задумала она дело страшное, греховное. И долго носила в себе этот замысел.
Наконец собралась с духом и отправила немого слугу на остров Мурано к последней своей лекарке за снадобьем. Та узнала парня, сразу поняла, кто его прислал, и дала тряпицу с порошком…
Марко остался один, вернее – под опекой родственников отца. Те не любили мать Марко, считали ее курзольской провинциалкой, которая так и не стала настоящей venexiana[132]. Им не нравилось, что мальчик проводит целые дни у картографов, и теперь он целыми днями помогал семье на складах, на галерах и в лавках, а в свободное время решал задачки из «Книги всяких разностей для юного купца» Zibaldone da Canal: «Рассчитай: два торговца грузят шерсть на галеру. Один погрузил 13 тюков, другой – 17. По прибытии в Венецию капитан потребовал платы за перевозку. Купцы сказали: „Возьми по тюку от каждого из нас, продай, из тех денег вычти за перевозку, а остальное отдай нам“. Капитан так и сделал. Потом же сказали ему купцы: „А теперь отчитайся, за сколько ты продал шерсть и как рассчитал плату за перевозку и остаток“»[133]. Марко вздыхал и брался за щербатое перо… Он продолжал ходить к Антонио, но делать это приходилось украдкой и потому редко.
Хоть все и болтали, что отец и дядя погибли, он все же продолжал надеяться. Вот хотя бы на прошлой неделе: купец, о котором три года не было ни слуху ни духу, вдруг объявился! Рассказывал, сидя в лавке у Антонио, как бежал от сарацинских пиратов.
Но годы шли, а отец не возвращался. Верхняя губа у Марко уже стала покрываться легким пушком. Уже набеленные проститутки на Риальто стали посматривать на него, к его вящему смущению, и, громко хохоча, говорить ему такое, от чего уши у него становились ярко-пунцовыми.
Марко почти забыл об отце, смирился и со смертью матери. В его жизни мало что менялось. Он жил с родными, помогал им на складах, уже знал наизусть и Библию, и книжку Zibaldone. Но, как только выдавалась свободная минута, приходил в лавку к старому Антонио, который теперь часто болел и пил какие-то разноцветные, резко пахнувшие настойки. Антонио уже поручал ему копировать даже сложные карты и неплохо платил.
Осенними вечерами, когда улицы Венеции до крыш погружались в непроглядный, как молоко, туман, и работы на складе было не так уж много, Марко приходил в мастерскую чаще. И слушал, как мореходы неспешно вели под мальвазию беседы при уютном свете масляных ламп. Одним таким вечером Марко прочерчивал на дешевом пергаменте те места, через которые когда-то, как предполагали опытные картографы, мог проходить караван отца. Из Солдайи, что на Mar Nero – Черном море, на юг к огромной реке с названием Итиль[134], а оттуда – в земли жестоких воинов «тартар». Там был город Бухара, а дальше на восток – конец мира.
Уже перед самым закрытием в лавку вошли два незнакомца в странной, невиданной даже на Риальто одежде. Глянув на вошедших, Марко как-то неловко двинул рукой и смахнул на пол чернильницу. Густая бурая жидкость разлилась по светлому мрамору пола… Марко замер от ужаса. Все смотрели на незнакомцев. И один из них подошел к Марко, склонился к карте, потом взял из его окаменевшей руки перо, подправил изгиб реки Итиль и пририсовал еще один неизвестный приток. «Вот так-то будет правильнее!» – сказал он. Потом переглянулся со своим оставшимся у двери спутником, радостно засмеялся и взъерошил Марко волосы. А тот так и оставался в оцепенении…
