Легенды и мифы мировой истории

От пожара в кастильском лагере не пострадал никто. Шатры и палатки просто перенесли на другое место. Правда, Изабелла потеряла весь свой гардероб и украшения и принимала сейчас послов египетского султана в единственном, что у не осталось, – темно-лиловой бархатной юбке и специально для нее выкованных еще в июне, в начале гранадской кампании, рыцарских латах воина Креста, надетых прямо на рубашку. На темно-рыжих волосах ее рдела рубиновая диадема, одолженная по случаю принятия послов у одной из фрейлин, веснушки на очень светлой коже, наследии крови готов и англичан, за лето, проведенное в лагере у стен Гранады, стали еще ярче и многочисленнее. Латы очень шли Изабелле. Несмотря на бессонную ночь, королева казалась воодушевленной.

Кончался август 1491 года. Следующий год станет для Кастильи годом величайшей славы и великой боли.

Стол в огромном новом шатре короля Фердинанда был уставлен снедью – его любимые куропатки, зажаренные в корице, баранина в соусе из тутовых ягод, засахаренный миндаль. Горы фруктов. Но послы султана были равнодушны к этим яствам, и для них специально приготовили более приличествующие блюда – речную рыбу и чечевицу, а в их венецианских бокалах зеленого стекла была налита просто подслащенная вода. Послы прибыли с посланием от Каит-бея, султана Египта. И это были неожиданные послы – монахи-францисканцы церкви Гроба Господня. Их было трое – в одеждах из грубой коричневой шерсти. Двое представились с глубоким поклоном: отец Антонио Миллан, итальянец, и отец Рикардо Гарсия. Однако оба отца-францисканца не потрудились представить третьего. Изабелла бросила на него испытующий взгляд. Он был красив, этот третий, с носом гордым, как у породистого сокола. И на подбородке его она заметила порезы – как у человека, не привыкшего к бритве.

Послов поразил вид Изабеллы в латах – известность этой королевы достигла даже Иерусалима. Однако с выполнением своей миссии они мешкать не стали. В своем послании султан выражал глубокую обеспокоенность событиями в эмирате Гранада и напоминал кастильским королю и королеве о своем терпимом и доброжелательном отношении к христианским паломникам в Иерусалиме и о том, что он обеспечивает их защиту, а также сообщал, что все может резко измениться, если кастильские короли будут жестоки к правоверным Аль-Андалуз…

Из лагеря доносился бой новых, недавно приобретенных Изабеллой для кастильского войска барабанов, под который маршировали рослые швейцарские наемники. А когда замолкали барабанщики, слышалась мелодичная вечерняя перекличка муэдзинов на стенах Гранады. Изабелла никому бы не призналась, но неприязни у нее эти звуки не вызывали, ей нравилась приверженность мусульман к чистой жизни. Они не пили вина, почитали старость, от невест ожидали девственности, от жен – праведности. «Если бы еще молились истинному Богу и не были порою так варварски жестоки!» – думала она.

Фердинанд с утра был в плохом настроении. И глава посольства, приор Антонио Миллан, итальянец, заметил это.

– Позвольте, ваше величество, выразить сочувствие в связи со вчерашним пожаром… Вы полагаете, лагерь подожгли гранадцы? – Он прекрасно говорил по-испански.

– Я думаю, да. Скорее всего, это были лазутчики, – лаконично ответил король.

– Ваше величество, они были так смелы, что прокрались прямо к шатру королевы? Жизнь королевы была вчера в такой опасности? – спросил безымянный монах. Спросил по-латыни, но с заметным арабским акцентом.

– Или королева сама ненароком опрокинула ночью свечу… – улыбнулась Изабелла.

– Ваши величества надеются взять Гранаду?

– Несомненно. Не позднее конца осени, – безапелляционно ответил Фердинанд. И добавил: – Мы не дали им весной засеять поля. Запасы прошлого урожая будут на исходе. Голод заставит Гранаду сдаться. Тала[152]. Мой наследник, принц Хуан, помогал мне в этом. Ничего не поделаешь, война… – заключил, спохватившись, Фердинанд. Он не всегда был достаточно внимателен к дипломатическим тонкостям.

Не представленный Антонио Милланом «францисканец» бросил на короля быстрый острый взгляд, и Изабелла сразу поняла, что именно этот, безымянный, и есть настоящий глава посольства.

За помощь отцу в тала единственный (а потому драгоценный!) тринадцатилетний наследник кастильских королей был посвящен отцом в рыцари. С рыцарями орденов Сантьяго и Калатрава они превратили всю vega[153] вокруг Гранады в выжженную землю, на которой ничего не будет расти годами. Фердинанд невольно вспомнил, как это происходило. Дым ел глаза. Латы раскалялись. В огне, словно старухи-ведьмы, корчились столетние дуплистые оливы. Он залюбовался тогда сыном в маленьких латах. Но мальчик был слишком бледен. Фердинанд принял это за волнение от участия в такой серьезной операции. Бледность сына не прошла и на следующий день. Фердинанд ничего не сказал об этом Изабелле – она с ума сошла бы от беспокойства. Но с тех пор было решено, что мальчику лучше пребывать в Севильском Альказаре, под опекой придворных и учителей, подальше от лагеря. Там же сейчас находились и две младшие дочери их католических величеств – Мария и Катарина.

– Это правда, что ваше величество решили взять Гранаду без применения пушек? – обратился к Фердинанду Антонио Миллан.

Изабелла внезапно встала из-за стола. Все следили за ней изумленно.

Королева подошла к входному пологу шатра и сильным движением раздернула его.

Июльское солнце ударило в ее латы, ослепило людей за столом. По шатру запрыгали солнечные зайчики. Потом глаза привыкли к яркому свету, и все поразились открывшемуся изумительному виду: закатные лучи окрашивали словно парящие в небе на фоне снегов Сьерра-Невады зубчатые башни сказочного города на вершине холма, окруженные свечами кипарисов и опахалами пальм.

– Альхамбра, – громко произнесла Изабелла. Правильно, по-арабски произнесла. Альхамбра – «Красный замок». – Вы хотите, чтобы король Арагона выкатил lombardos[154] против этой гармонии? Ни я… – Она запнулась, взглянув на мужа. – Ни мы, ни гранадский эмир Боабдиль не хотим разрушения Гранады.

– И правоверные смогут носить платье, предписанное исламом, и исполнять все приличествующие обычаи? – Неизвестный «монах» понял, что раскрыт, и поэтому не слишком старался теперь скрывать свою миссию.

– В этом мы даем гранадским подданным наше королевское слово, – сказал Фердинанд. – Более того, те, кто решит все-таки покинуть страну, смогут сделать это в течение двух лет. И корона предоставит им корабли.

Послы переглянулись. Это было невиданно великодушное обещание.

Красивый посол взглянул на короля и спросил с внезапной энергией на своей безукоризненно правильной, но с арабскими придыханиями латыни:

– И тех, кто решит остаться в своих домах на своей земле, не будут принуждать сменить веру?

– Не подобна ли была бы такая вера семени, посеянному при каменистой дороге? – моментально отреагировала на это Изабелла.

– Но если кто-то решит последовать заветам Господа нашего Иисуса Христа, им будет оказано всяческое поощрение, – сказал король. «Вот этого ему не следовало говорить», – подумала Изабелла, но было уже поздно.

– Больше всего его величество султан Египта предостерегает от насильственных обращений. Но волнует его и другое. Кастильская армия уничтожила вокруг Гранады девяносто четыре деревни, выжжены все поля, пастбища и оливковые рощи. В Гранаду бегут мусульмане из других разоренных Кастильей городов. Население Гранады увеличилось втрое. В городе уже начались голод и болезни. Султан обеспокоен этим…

– Мы понимаем беспокойство султана Египта, – ответил Фердинанд. – Мы тоже обеспокоены судьбой наших будущих подданных. Но война есть война. Чем скорее Гранада сдастся, тем меньше будет… неудобств для ее жителей.

– А каково сейчас здоровье его величества султана? – переменила тему Изабелла. – Мы слышали о его недавнем злополучном падении с лошади…

Послы оказались в явном замешательстве: Изабелла, похоже, знала больше, чем они, покинувшие Каир всего три недели назад.

Они с удивленным почтением склонили головы, что можно было понять как угодно. Она – поняла правильно. И, вполне довольная произведенным эффектом, продолжала:

– Мы с королем Арагона, так же как и весь мир, наслышаны о великих победах Каит-бея над османами в Киликийской Армении, а также о том, как успешно султан применил тактику tala в Адане. Против своих же единоверцев, не правда ли? Несомненно, великодушное сердце его величества страдало, но он знал: жестокость на войне порой неизбежна и необходима…

Послы молчали. Мамелюк Каит-бей и могущественный турецкий султан Байязид II были кровными врагами. Брат Байязида однажды неожиданно умер на пиру у Каит-бея, и турецкий султан, уверенный в том, что брата отравили, постоянно покушался на границы Египетского султаната, в который входил и Иерусалим.

– Мы непременно ответим султану Каит-бею на его письмо самым удовлетворительным образом, – заключила королева. – Передайте его величеству, что это война – не против магометан. Это война – с теми, кто поднял оружие против своих законных правителей.

Она говорила так убежденно, что послы чуть было не поверили ей.

– Поэтому мы надеемся на продолжение того покровительства, которое султан великодушно оказывает христианским паломникам в Иерусалиме… – завершил Фердинанд.

Это был неписаный закон их приемов – последнее слово всегда оставалось за королем.

Послов проводили, и Изабелла сидела теперь за столом напротив Фердинанда. Она не спешила сегодня покидать шатер мужа. Как обычно в военном лагере, у них были разные шатры. Это и понятно: к королю постоянно шли его командующие с разными вопросами, он часто созывал военные советы. Отдельные шатры были удобнее, так ничто не отвлекало Фердинанда от главного дела – войны.

– Изабелла… – раздраженно начал король. – Я бы желал, чтобы впредь вы не вмешивались в мой разговор с иностранными послами, когда речь заходит о военных вопросах. И что это за маскарад? К чему эти латы?

– Но, Фернандо, послы прибыли неожиданно. И вам известно, что мой гардероб совершенно уничтожен вчерашним пожаром. – Королева улыбнулась, и улыбка проявила морщинки у ее губ. – Это всё, что у меня осталось. Гранадская нищенка-гитана имеет больше одежды, чем есть теперь у меня. И наша дочь Хуана в том же положении и до сих пор рыдает. Заснет, проснется, вспомнит, что сгорели все ее наряды, и рыдает опять. – Королева улыбнулась.

Речь шла об их двенадцатилетней дочери, принцессе Хуане, которой теперь, после замужества ее старшей сестры, принцессы Исабель, по протоколу приходилось следовать за матерью всюду, даже в осадный лагерь кастильцев на гранадской равнине.

Исабель, любимица матери, прошлой осенью вышла за наследного принца Португалии Альфонсо – милого, благородного Альфонсо, который моментально влюбился в юную жену, и чувство было абсолютно взаимным.

Двор Кастильи и Арагона не имел какой-то одной столицы, и королевская семья от нескольких месяцев до нескольких лет проводила в разных городах своего королевства. Любимыми городами у Изабеллы и Фердинанда были Севилья и Вальядолид. Многое было связано с этими городами в их жизни. А будущая столица страны Мадрид был тогда всего лишь небольшим городом с мавританской цитаделью на высоком берегу мутного Манзанареса.

Хуана была взрывной, дерзкой, подверженной резким перепадам настроения – полной противоположностью рассудительной и спокойной старшей дочери Исабели. Это очень волновало королеву, и она со страхом узнавала иногда в поведении Хуаны свою мать – тогда, в страшном замке Аревало…

Король укоризненно посмотрел на жену:

– Очень жаль. Вам следовало воспитать дочь менее суетной. Так, чтобы она больше молилась Господу о нашей победе над маврами и меньше плакала о потерянных нарядах.

Королева промолчала, и в ее молчании почувствовалось сдерживаемое раздражение. Но король продолжил:

– И очень прошу вас не называть меня перед иностранными послами королем Арагона, а именовать полным титулом – королем Кастильи и Арагона. Я уже когда-то даже писал вам об этом.

– Хорошо, Фернандо. Прости. – Она обошла стол, стала рядом с ним, дотронулась до плеча: – Помоги мне снять эти латы…

Они переходили на «ты» только в интимные моменты. Шла война, и все здесь, в осадном лагере, было по-иному, и они были менее окружены придворными, более свободны от условностей.

Фердинанд смотрел перед собой, не двигаясь, словно не слыша ее.

Она провела рукой по его лицу. Щетина его подбородка и щек царапнула ладонь, и ее горло перехватила нежность. Вот уже сколько лет они были двумя волами, вместе везущими эту тяжелую телегу – Кастилью. Оба верили, что самим Богом предназначено им создать новую единую Испанию – чистый, новый, праведный мир, свободный от нечестивого прошлого.

И это было бы нелегко для самолюбия любого мужчины – быть ее мужем. По обычаю, во время первой их встречи Фердинанд должен был приветствовать ее, поцеловав руку, как вассал. Предупрежденный ее придворными заранее, он сделал движение… но она решительно убрала руку за спину и сама чуть наклонила перед будущим мужем голову.

Согласно законам Кастильи, Фердинанд не мог назначать ни епископов, ни придворных, ни даже военных без ее официальной санкции. И что особенно казалось ему несправедливым, так это то, что без жены он не имел права быть королем Кастильи. Престол мог перейти их сыну или дочери, а отцу оставалось быть только регентом.

А она вот уже столько лет балансировала на этом канате, словно ярмарочная канатоходка, – всеми силами старалась не напоминать мужу, что в их союзе корон она – королева большинства испанских земель, а он – вассального Арагона и некоторых итальянских территорий. Но вот сегодня она допустила много непростительных ошибок, да еще и в присутствии послов. Наверное, сказался шок от ночного пожара и того странного, жуткого сна. Действительно, на всех королевских гербах, на монетах – везде был высечен этот девиз их короны: «Tanto monta, monta tanto, Isabel y Fernando»[155]. Рифмовалось и звучало, как детская дразнилка.

Он пригубил вина из венецианского бокала. Изабелла знала вкус вина только потому, что ежедневно ходила на исповедь и к причастию. Фердинанд же любил хорошее вино. А вскоре после свадьбы она узнала и о другом его пороке.

Теперь она стояла рядом, бессильно опустив руки – в ожидании, как просительница.

Наконец он заметил ее, вздохнул и стал неловко, неумело расстегивать застежки ее лат. Конечно, она могла позвать слуг, которые помогли бы гораздо лучше, ведь Фернандо и сам уже давно не надевал, не снимал лат без помощи оруженосца. Но она не сделала этого. И по мере того, как он сосредоточенно возился с застежками, ее наполняли нежность и желание. Она по-прежнему любила его яростно, даже после всех этих лет вместе, любила – словно в первый день, во время их тайной, скандальной, прекрасной свадьбы в Вальядолиде.

Босая, с посохом, она пошла бы по пыльным дорогам в Иерусалим, если это было бы нужно, чтобы спасти его или быть с ним. «А отказалась бы ради него от короны?» – пронеслась вдруг мерзкая, неожиданная, не иначе от лукавого, мысль. Она прогнала эту мысль.

Наконец он совладал с замками, высвободил ее из тяжелого панциря, со злой силой отшвырнул латы в сторону и, не обращая внимания на грохот металла, резко повернул ее к себе – как была, в потной, облепившей тело тонкой рубашке. Не глядя ей в лицо, не лаская, он схватил и буквально швырнул ее на широкую кровать под красным бархатным балдахином с их девизом и гербами. Королева поняла: муж наказывает ее. Но ей было невыразимо сладко принимать от него это наказание. Она совершила проступок, она заслужила. И теперь она была покорна: ведь если это – наказание, то о нем можно не упоминать духовнику на исповеди как о грехе похоти. Королеве исполнился уже сорок один год – на год больше, чем мужу. Фердинанд был груб. Балдахин трясся, как юбки забывшейся в экстазе танца гитаны. И накатившее, несомненно греховное, блаженство было таким, что она уже знала: исповедоваться придется.

Фердинанд ласково поцеловал ее грудь. Его обида прошла. Она прижала к себе его родную голову и закрыла глаза в полном блаженстве…

Изабелла родила Фердинанду сына и трех дочерей. Он произвел на свет, в том числе и без ее участия, гораздо больше. У него были бастарды еще до брака, а женился король Арагона восемнадцатилетним. Недавно он оказывал особое внимание новой фрейлине дочери Хуаны – зеленоглазой двадцатилетней Беатрисе Бобадиллья. Изабеллу трясло от едва сдерживаемой ярости при виде ее притворной невинности и яркого румянца на безупречно гладком лице.

Когда муж уезжал в отлучки или на войну, по настоянию королевы повторялся один и тот же ритуал: ее тяжелую, из дерева оливы кровать всегда демонстративно, при стечении придворных, переносили в то крыло дворца, где обитали с няньками дети, и ее жизнь протекала там на глазах у всех. Чтобы и тени подозрения не было ни у кого в абсолютной супружеской верности королевы.

Она постаралась: зеленоглазая Беатриса вышла из игры. За день до пожара в лагерь прискакал гонец с личным донесением для королевы – что каравелла Фернана Пераза, нового губернатора острова Гомеры, одного из самых отдаленных канарских владений Кастильи, благополучно отплыла из порта Палос. Изабелла избавила мужа от греховной связи. Но Фердинанд ничего еще об этом не знал.

– Как ты думаешь, Фернандо, Беатриса Бобадиллья была старше или младше нашей Исабель? – спросила вдруг королева, все еще продолжая обращаться к мужу интимным «ты» и нежно прижимая его голову к груди. Их старшую дочь, по традиции, назвали в честь матери.

Фердинанд приподнялся и посмотрел на жену встревоженно:

– Беатриса Бобадиллья? Кто она?

– О, я так и знала, что ты не обратил внимания. Это одна из бывших фрейлин принцессы Хуаны.

Она попыталась вернуть голову Фердинанда себе на грудь, но он неожиданно резко поднялся:

– Одна из бывших фрейлин? Что с ней случилось?

– О, ничего особенного. То, что случается с ними со всеми, – вышла замуж, совсем недавно.

Только две недели назад Беатриса в одном из внутренних двориков севильского Альказара сказала ему, что беременна. И он обещал ей, что все будет хорошо, что они будут вместе очень часто, и он дал ей свое королевское слово, что ничего плохого с ней не случится. И вот…

При дворе служили фрейлинами несколько его бывших любовниц, по галереям дворцов бегало, по крайне мере, трое его незаконнорожденных сыновей. Но с Беатрисой было другое. Фердинанд чувствовал, что все сильнее привязывается к этой простой, славной высокой девушке с бесподобно гибким телом. С ней он чувствовал себя моложе, ему было с Беатрисой хорошо – легко, беззаботно, весело. Может быть, еще и потому, что она не была королевой Кастильи…

А Изабелла поняла, что на этот раз должна действовать быстро.

Исповедник Талавера сказал однажды королеве, что эти женщины и незаконные дети ее мужа – испытание, посланное ей Богом. Крест, который надо нести безропотно. И она несла. Столько лет. Ревниво подмечая в ненавистных бастардах, с гомоном носившихся по ее дворцам, глаза своего мужа, его улыбку, его волевой подбородок. И чем больше появлялось в ее волосах серебристых прядей, а на лбу морщин, тем труднее ей было нести этот крест.

Он вскочил, голый, и она залюбовалась его стройным, мускулистым, как у молодого, телом. Телом, назначенным Богом только ей, и все же познавшее столько чужих греховных тел!

– Где Беатриса?! Где она?! Какому кретину ты отдала ее?

«Неужели он хочет сейчас же, ночью вскочить на коня и скакать из лагеря, чтобы вернуть эту тварь? Значит, привязанность его и впрямь велика…» Это больно кольнуло ее. Очень больно.

– Бывшая фрейлина нашей дочери отбыла на Канарские острова, – спокойно ответила Изабелла. – Со своим мужем, новым губернатором Гомеры Фернаном Перазом[156].

Он посмотрел на Изабеллу с ненавистью. Ему ли не знать свою жену! Даже когда она постоянно проигрывала ему в шахматы, он не мог избавиться от уверенности, что она делает это специально и видит на несколько ходов дальше, чем он.

Фердинанд подошел к столу, налил полный бокал вина, залпом выпил, обессиленно рухнул в кресло. В его опущенных плечах было отчаяние. Коптили свечи. Фердинанд грязно выругался и грохнул об пол венецианский бокал. Брызнули зеленые осколки.

– Уходи! – словно выплюнул он, не поворачиваясь и не глядя на нее. Словно была она не королевой Кастильи и Арагона, а шлюхой, отработавшей пару мараведи[157].

Она закусила губу так, что почувствовала соленый вкус крови.

Потом оделась, завернулась в один из плащей мужа, и неизменно готовые к появлению королевы слуги понесли Изабеллу в портшезе к ее новому шатру.

У входа, как обычно, ее с поклоном встретили наспех одетые и немного заспанные служанки. Королева потребовала ванну. Ее приказание бросились исполнять. А ей хотелось схватить тяжелый канделябр и разнести весь этот огромный, с удивительной быстротой поставленный для нее шатер, ей хотелось выть, как воют вокруг лагеря во время полной луны сьерра-невадские волчицы. Но вместо этого она сделала несусветное, святотатственное – оставшись в шатре одна, обняла огромное распятие из ливанского кедра, которое всегда возила с собой. Обняла Христа. По деревянным ребрам Спасителя потекли ее слезы. Потом опомнилась. Опустилась на колени и исступленно молилась, пока из ночной темноты не проступили очертания снеговых вершин, не раздались привычные взвизги тысяч стрижей и с далеких стен Альгамбры не заструились голоса муэдзинов. Служанки входить к ней не решались.

На следующий день ей предстояло получить одно приятное известие и одно ужасное.

Наступило утро. Осадный лагерь продолжал жить своей жизнью. Звучали отрывистые команды, лязг железа и ржание лошадей, разговоры, смех и барабанная дробь, откуда-то даже доносились звуки лютни и низкое горловое пение. Ровными рядами стояли палатки солдат, палатки получше – благородных, кабальеро, baja nobleza[158], и совсем уж роскошные шатры «высокого дворянства» – alta nobleza. Сновали слуги, тянуло дымом костров и запахом конского навоза. Лагерь окружали повозки торговцев и маркитантов.

С помощью фрейлин и служанок Изабелла и принцесса Хуана только что закончили свой утренний туалет и им подали завтрак. Изабелле совершенно не хотелось есть. У Хуаны глаза были заплаканы, она дулась и не желала ни с кем разговаривать, даже окончание grace[159] – «PerChristumDominumnostrum. Amen» – пробубнила скороговоркой, с надутыми губами, чем привела Изабеллу в раздражение. Мать хотела уже сделать дочери внушение, но тут ей доложили, что ее королевской аудиенции просит герцог де Медина-Сидония, род которого был почти таким же древним и знатным, как и ее собственный.

– Ваше величество Изабелла Кастильская! – обратился почтенный старик, прижав ладонь к сердцу, и склонился перед ней в глубоком поклоне – по-старинному, не выставляя вперед правую ногу, как это делали гранды помоложе. – Моя супруга, узнав о злосчастном пожаре и гибели вашего бесценного имущества, сразу же отправила вам из Севильи свои лучшие платья и украшения. Они, несомненно, недостойны вашего величества, и я буду счастлив, даже если вы не примете эти дары, а раздадите своим слугам…

Королева улыбнулась ему приветливо – герцог был соратником еще ее отца, его товарищем по соколиным охотам, – приказала откинуть полог и увидела невдалеке нескольких взмыленных, тяжело навьюченных лошадей, которых держали за поводья богато одетые слуги. На их одежде были нашиты гербы де Медины-Сидонии.

Слуги стали вносить и почтительно раскладывать на ковре у ног Изабеллы наряды такой изысканности, богатства и красоты, что у нее перехватило дыхание. Здесь был и изумительного оттенка лиловый шелк, крашенный чернилами редчайших моллюсков кошиниль, здесь была столь редкая уже золотая константинопольская парча, расшитая лучшим жемчугом, какой ей приходилось видеть, – нежно-розового цвета, словно солнце просвечивало сквозь пальчики младенца, здесь были даже камни из далеких северных земель, похожие на капли застывшего меда.

Хуана запрыгала от восторга, а Изабелла выстрелила в нее взглядом и попросила подать ей невиданные золотистые бусы. Гранд Медина-Сидония тотчас же, в глубоком поклоне, подал их. Она подняла бусы вверх, разглядывая их, и они загорелись золотом и стали прозрачными в солнечном луче. И вдруг глаза ее расширились: внутри одного из камней было заключено… насекомое. Королева изумленно оглянулась, а одна из служанок даже перекрестилась.

– Ваше величество, – заговорил старый гранд, – дед моей жены, севильянец, рассказывал, что предки его много поколений передают историю о том, как на Севилью напали светловолосые люди, приплывшие на огромных кораблях, походивших на драконов. Севильцы отбили их нападение, а такие камни были найдены на их захваченных кораблях. Это очень древнее ожерелье…

Изабелла встала.

– Мой благородный Медина-Сидония, передай своей супруге, что дары ее – изумительны. Доброта ее будет вознаграждена. Господом – на небе и мною – на земле. Я принимаю всё. Вы с супругой будете стоять по правую руку от наших величеств на первой же мессе во взятой у мавров Гранаде. И да поможет нам Бог! Сантьяго! Кастиль!

– Сантьяго! Кастиль! – воодушевленно повторил герцог боевой клич кастильского войска и ударил себя правой рукой в грудь. – Это будет счастливейший из дней!

У выхода он еще раз поклонился.

– Дон Медина-Сидония… – негромко позвала Изабелла.

– Да, моя королева?..

– Вот видишь, как получилось… Этот пожар оказался намного более разорительным для твоей жены, нежели для меня.

Все засмеялись, а гранд смущенно улыбнулся и развел руками.

Весь день у коновязи близ шатра Фердинанда переступали копытами ладные кадисские кони, тут же скучали и точили лясы оруженосцы. Видно было, что Фердинанд созвал рыцарство для обсуждения каких-то частных военных вопросов. Серьезные стратегические планы он никогда не обсуждал без королевы, архиепископа Педро Гонсалеса Мендосы, ее духовника Эрнандо Талаверы и военной элиты – магистров древних рыцарских орденов Сантьяго, Калатрава и Алькантара.

Неожиданно по лагерю, как ветер по полю, пронеслись шум и замешательство. К королевским шатрам неслась никем не жданная кавалькада.

И королева не сразу признала в исхудавшей, как скелет, похожей на ведьму женщине, с рыданиями обхватившей ее колени, свою любимицу дочь – Исабель.

Что случилось? Дочь сочеталась браком с принцем Португалии Альфонсо в ноябре, брак был счастливым, Изабелла радовалась за молодых!

А случилось вот что. Во время охоты на берегу Тагуса строптивая лошадь понесла, и принца Альфонсо изломало так, что отпевать его пришлось в закрытом гробу. Да, Исабель и Альфонсо очень любили друг друга, а долго такое счастье продолжаться обычно не может…

Измученная дочь уснула, и королева села у ее кровати. Она провела между сном и бодрствованием всю ночь, лишь изредка отходя к распятию для молитвы. Фрейлины наперебой уговаривали ее оставить Исабель их заботам, но королеве казалось, что, если она заснет, если перестанет молиться, дочь непременно умрет. Наутро Исабель безучастно дала себя выкупать и причесать, но от пищи отказалась. Королеве невыносимо было видеть, как глубоко запали в глазницы глаза дочери, как выступили скорбные скулы, словно вознамерившись разорвать кожу щек, как заострился нос. Только чуть припухлые губы оставались узнаваемыми. Мать почувствовала сильную боль под грудью, к глазам подступили слезы: «За что?»

…Кто-то вошел и стал позади нее. Право поступать так имел в Испании только один человек. Она знала, что он стоит прямо за ее спиной, и взяла его за руку, ища поддержки. Ответного пожатия не последовало. Она медленно отпустила безжизненную руку.

– Почему до сих пор не прибыл доктор Бадос? За ним было послано сразу по прибытии Исабель. Где он?! Как он мог не явиться по нашему личному приказу?!

Фердинанд молчал. Лоренсо Бадос был евреем converso[160] и личным врачом королевской семьи. Лучше лекаря не было во всей Кастилье. Лоренсо Бадос завоевал безграничное доверие королевы тем, что с точностью до времени дня умел определить сроки ее родов, и первым когда-то предсказал, что родится долгожданный мальчик. Так и вышло.

Таким же безжизненным, как и его рука, голосом король наконец сказал:

– Его не будет.

Она взглянула на него недоуменно:

– Почему?

– Торквемада считает, что ересь тайного иудаизма проникла глубже, чем мы полагали.

– Но доктор Бадос… восприемник принца Хуана… Всех наших детей… Мне трудно поверить… Столько лет он безупречно… На нем держится мой госпиталь…[161]

Фердинанд промолчал.

– Когда начали дознание?

– Еще до пожара.

– Какое обвинение было предъявлено?

– Тайно иудействовал и проповедовал иудаизм.

– Как стало об этом известно?

– Несколько его пациентов независимо друг от друга довели до сведения Инквизиции, что он рекомендовал иудаисткие ритуалы, противные Священному Писанию.

– Что за ритуалы?

– Торквемада сообщил сегодня утром… Омовение рук перед приемом пищи… В Евангелии от Матфея сказано: «исходящее из уст оскверняет человека» и «есть неумытыми руками – не оскверняет человека».

Королева знала эту часть Писания наизусть. И проговорила тихо, не отрывая глаз от страшно изменившегося лица дочери:

– «А исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека; Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: Это оскверняет человека…»[162] И за эту скверну нужно платить, – добавила она твердо. – Фернандо, наша дочь не просто… умирает. Она отказывается от пищи и воды и тем совершает смертный грех. Грех самоубийства. Я молю ваше величество: данной вам Господом властью сделайте все для спасения души и жизни нашей дочери! Доктор Бадос лечил ее с младенчества. Он единственный, кто может помочь…

Фердинанд бросил быстрый взгляд на жену и заметил в ней нечто, чего до этого как-то не замечал, – у Изабеллы под подбородком стала обвисать кожа. Это не могло быть просто следствием бессонной ночи: жена превращалась в старуху быстрее, чем он ожидал.

Холодно, но без обиды и недовольства, король поклонился ей и вышел. Изабелла поняла, что здесь, в осадном лагере у Гранады, она потеряла любовь Фердинанда. И теперь теряла дочь. И снова подумала о старом мудром докторе Бадосе, который так умел успокоить все ее материнские тревоги, когда дети были еще малы.

…Старика раздели догола, и он упал перед Инквизиторами на ледяные плиты пола. Он дрожал, и словно отдельно от него дрожала вся его отвислая старая кожа. Сумасшедшими глазами старик смотрел на железную кованую дверь этой кирпичной пещеры без единого окна, словно ждал, что оттуда придет спасение. Это случалось редко, но все же иногда случалось.

Люди вокруг были деловиты и, судя по всему, не новички в том, что должно было сейчас произойти. И они были уверены в себе, как бывают уверены хорошо знающие свое дело доктора. Все это придавало происходящему неизбежность, даже нормальность. Люди переговаривались, снимали с гвоздиков в кирпичной стене и повязывали длинные фартуки – наподобие тех, что носят мясники. Сетовали, что сегодня будет много работы: еще шестеро – испытание водой и трое – «цветком правды»[163]. Большинство из экзекуторов предпочитало производить испытание водой, как более чистое и бескровное. Чтобы у испытуемого непроизвольно не срабатывал рефлекс, после которого приходилось убирать, узника обычно не кормили и не поили ничем двое суток. Но при испытании водой рефлекса мочеиспускания все равно было не избежать, и на такой случай в углу ждал мальчишка с тряпками, ведром и щеткой, и больше всего работы ему доставалось, когда испытывали беременных.

Лоренсо Бадос видел, что люди вокруг неумолимы, но он не чувствовал, что они испытывают к нему какую-либо ненависть. И когда он встретился с одним из них взглядом, то понял, что они вообще ничего к нему не испытывают, что он уже перестал быть человеческим существом, он для них – лишь атрибут этой камеры, не более одушевленный чем доска, к которой его сейчас привязывали.

На скамьях у стены рассаживались писцы – вести подробнейший протокол. Обычно их было двое. Потом записи сравнивались, они должны были совпадать полностью. Такова была неукоснительная инструкция Супремы[164].

Наконец вошел дежурный инквизитор, который и должен был вести допрос. Он взглянул в сторону писцов чуть заискивающе: все трое негласно контролировали друг друга, и любой из них мог донести на другого о несоблюдении инструкций Супремы. Тогда полетели бы головы.

Молодой писец, францисканец брат Луис разграфил лист, подумал: «Ну почему Супреме не издавать уже разграфленные листы для протоколов допросов, насколько было бы быстрее!» – вздохнул и вывел:

«Протокол Дознания

от 30 июля года от Рождества Христова 1491-го.

Имя: Лоренсо Бадос, converso, до крещения – Самюэль Меламед.

Возраст – шестьдесят пять лет.

Обвинение:

распространял иудейские ритуалы омовения,

соучаствовал в распятии христианского ребенка в деревне Ла Гардия [165],

использовал кровь вышеупомянутого ребенка для отправления иудейских ритуалов, направленных на разрушение христианства…»

Брат Луис работал в Инквизиции недавно. У него был отличный круглый почерк. Ему очень повезло: эта работа хорошо оплачивалась и считалась большой удачей. Сначала он чувствовал возбуждение, когда испытывали женщин, которых тоже раздевали донага, но сейчас привык уже настолько, что оставался безразличен, даже если женщины были молодыми. Все равно они были уже отработанным материалом, хламом, который после испытания годился только для костра.

«Процедура» началась, и он быстро вел протокол:

«Следуя инструкциям Супремы, испытуемый перед началом процедуры закреплен на наклонной деревянной плоскости размером 4 фута на 7 футов.

Стадия первая. Ноги испытуемого приподняты. Конечности связаны во избежание движений во время процедуры. Для предотвращения закрытия во время процедуры в рот испытуемого вставлена деревянная распорка. Лицо испытуемого закрыто холстиной, сложенной вдвое (в полном соответствии указам Супремы)».

Он опять вздохнул: вот этот же текст ему придется писать сегодня еще шесть раз, но таков порядок!

На доске над иудействующим converso совершалось обычное и привычное. Все шло по плану.

«Стадия вторая. Вода из сосуда с носиком, дозирующая ее поступление, изливается на лицо испытуемого, накрытое материей, с высоты (Луис прищурился, чтобы оценить расстояние) двенадцать – пятнадцать дюймов. Вследствие наполнения водой живот испытуемого увеличился вдвое.

Стадия третья. Поступление воды прекратилось. Ткань с лица убрали с целью дачи испытуемому возможности сделать три вздоха (согласно инструкции Супремы) и с тем, чтобы он мог выразить раскаяние в содеянном.

Стадия четвертая. Раскаяния не последовало. Испытуемый заявляет, что невиновен. Наблюдается сильное побледнение лица и конечностей. Неукротимая дрожь, переходящая в конвульсии.

Стадия пятая. Процедура повторена.

Стадия шестая. Испытуемый после трех вдохов продолжает упорствовать, настаивая, что невиновен…»

Луис взглянул на испытуемого: странно, обычно такие старики признаются во всем уже после второй стадии.

«Стадия седьмая. Процедура повторена.

Стадия восьмая. Испытуемый признал, что:

распространял иудейские ритуалы омовения,

соучаствовал в распятии христианского ребенка в деревне Ла Гардия,

использовал кровь вышеупомянутого ребенка для отправления иудейских ритуалов, направленных на разрушение христианства…

Раскаяние в содеянном: полное.

Заключение. Имена сообщников не были названы, передача светским властям для „послабления“[166] и последующего аутодафе не представляется возможной по причине внезапной смерти испытуемого, что служит дополнительным доказательством его вины.

Постановлено: во время „акта веры“ аутодафе 3 августа 1491 года от Рождения Господа нашего Иисуса Христа предать огню чучело преступника, бывшего врача Самюэля Меламеда, полностью сознавшегося в тайном иудействовании».

Подпись

Фердинанд вошел в шатер к жене и дочерям. Он был мрачен.

– Было уже слишком поздно, Изабелла…

Она поняла. Побледнела. Ничего не сказала.

И вдруг заметила странную улыбку на губах своей самой красивой дочери – Хуаны. Забеспокоилась. Ей показалось, что она где-то уже видела очень похожую улыбку. И почему-то стало страшно. А девочка словно смотрела на кого-то рядом с изголовьем сестры и улыбалась.

– Кому ты улыбаешься, дитя мое?

– Вот ей… – Хуана протянула руку в направлении изголовья сестры. – Она смешная и немного страшная. Стоит рядом с головой Исабель и строит мне рожи. И говорит, что Исабель умерла. Она правда уже умерла? Хорошо. Теперь вы будете любить только меня.

Она не выдумывала. Она озорно высунула язык, дразня этого кого-то. Отец, занятый своими мыслями, не обратил внимания, а мать – похолодела. И не столько от слов дочери, сколько от того, с каким знакомым выражением лица они были произнесены.