История XX века: Россия – Запад – Восток

Социальная структура «общества потребления» и ее противоречия

Процессы, происходившие в индустриальном обществе на протяжении первой половины XX в., получили дальнейшее развитие в эпоху «государства благосостояния». Классовое противостояние буржуазии и пролетариата окончательно ушло в прошлое, сменившись растущим многообразием форм собственности и трудовых отношений. Формирующаяся сложная иерархия страт опиралась на численное преобладание среднего класса, в составе которого оказались не только наемные работники нефизического труда («белые воротнички»), но и наиболее успешные категории промышленных рабочих, а также представители фермерства.

В период НТР численность «белых воротничков» росла особенно быстро. Так, например, в США при общем увеличении занятости на производстве в 1955–1980 гг. с 63 до 97,3 млн человек доля «белых воротничков» выросла с 24,6 до 50,8 млн человек, а работников физического труда – с 38,4 до 46,4 млн человек. В самой категории «белых воротничков» происходила все более заметная дифференциация статусных групп, отличавшихся не только уровнем дохода, но и характером производственной деятельности, степенью административного влияния, образом жизни, культурными предпочтениями.

Еще более заметной была дифференциация рабочего класса. Рост наукоемкости производства под влиянием НТР привел к «усложнению рабочей силы» – появлению «работников преимущественно физического труда», обладавших высоким уровнем образования и профессиональной подготовки. Однако существовала и противоположная тенденция. В условиях комплексной автоматизации конвейерного производства увеличивалась роль проектирования и технологических разработок, но значительная часть производственного труда распадалась на все более локальные, достаточно примитивные по характеру операции. Поэтому наряду с высококвалифицированными работниками индустриальная система востребовала рабочих со средней и даже низкой квалификацией.

Большую роль в дифференциации рынка труда сыграли миграционные и гендерные факторы. Широкий приток иностранной рабочей силы и все более широкое вовлечение женщин в общественное производство позволили сгладить демографические потери 1940-х гг. Первая волна массовых миграций началась еще в послевоенные годы. В основном это были лица, насильственно перемещенные в условиях военных действий, немецкоязычное население из Восточной Пруссии, Польши, Чехословакии, Венгрии, а также европейские реэмигранты из колоний. В 1950-х гг. усилились эмиграционные потоки из Южной в Северную и Западную Европу, а затем в эти регионы устремились «гастарбайтеры» из развивающихся стран (нем. Gastarbeiter – рабочий-иммигрант). Активная миграция рабочей силы уже в 1960-х гг. привела к формированию этнических диаспор. Так, например, турки, греки и югославы работали преимущественно в ФРГ, североафриканцы, португальцы и испанцы – во Франции, итальянцы – в Швейцарии, ФРГ и во Франции. Суммарная численность иностранной рабочей силы в Европе в этот период достигла 7,5 млн человек, а среднее количество перемещавшихся в поисках работы лиц составляло около 800 тыс.

Вовлечение женщин в общественное производство началось еще в годы Первой мировой войны, а в период Второй мировой войны приобрело массовый характер. Причем в 1950-хгг., в отличие от 1920-х гг., не произошло возвращение к патриархальным гендерным отношениям. Причина заключалась уже не столько в недостатке рабочей силы, сколько в эмансипации самих женщин, их стремлении к равноправному статусу. Этот процесс затронул не только рынок труда, но и семейные отношения. Женщины успешно осваивали активные социальные роли и оказывали все большее влияние на традиционно «мужские» сферы общественной жизни.

Изменение гендерных отношений и рост инокультурной трудовой иммиграции способствовали усложнению рынка труда и всей социальной структуры общества. Социализация человека все больше определялась не формальными признаками, связанными с наличием или отсутствием собственности, характером труда и уровнем заработной платы, а его стремлением к самоидентификации, поиску собственного социального пространства, восприятием того или иного стиля жизни. Большую роль в этом сыграла и социальная политика «государства благосостояния».

По мере становления смешанной экономики происходило насыщение потребительского рынка и относительное выравнивание уровня благосостояния. Впервые в истории подавляющее большинство людей получили от общества гарантированный минимум пищи и одежды, доступные услуги в области образования и здравоохранения, помощь в решении жилищной проблемы. В таких условиях социальная активность человека направлялась не на конкуренцию в борьбе за выживание или за гарантии выживания для потомства, а на достижение определенного уровня жизни, т. е. особой модели потребительского поведения. Степень престижности уровня жизни и становилась основой социального статуса личности.

Статусная престижность воспринималась обществом как система распределения благ, непосредственный результат социальной борьбы. Однако в действительности этот фактор социализации имел прежде всего социально-психологический, а не материальный характер. Борьба за престиж порождалась стремлением человека не столько приобрести те или иные атрибуты материального быта, сколько предстать в глазах окружающих в определенной социальной роли, обеспечить желательное социальное окружение. Но в эпоху расцвета «государства благосостояния» привычные категории престижности «среднего класса» – наличие собственного жилья и автомобиля, гарантии образования для детей, доступность культурного досуга и т. п. – оказались уже недостаточными для такой социальной самоидентификации. Поэтому все большую роль приобретала манера одеваться, интерьер жилища и район его расположения, кулинарные пристрастия, марка автомобиля, товарный знак покупаемой продукции. Статусная престижность таких элементов потребления не имела объективной основы, она складывалась под влиянием общественных настроений, традиций и все чаще – рекламной индустрии. Психологический феномен рекламы позволял стимулировать потребительский спрос и, более того, активно влиять на его направленность, закреплять обозначившиеся различия статусных групп в качестве социально значимых стереотипов.

Под влиянием нового потребительского поведения разительно изменилась вся система стратификации индустриального общества. Потребительские пристрастия не только разделяли разные слои общества, но и были вполне соотносимы между собой. Они выстраивали очень зримое и внутренне логичное пространство социального ранжирования. Любой человек мог легко определить в этом пространстве собственную «ступень» и получал очевидные ориентиры для движения «вверх» по социальной лестнице. Границы между стратами становились все более условными, а их преодоление не требовало радикального изменения сферы профессиональной деятельности или статуса собственника. Чтобы соответствовать «своему кругу» либо бороться за вхождение в более престижную страту, нужно было лишь следовать определенным правилам потребительского поведения. И если в 1950-х гг. эта система социализации еще напрямую зависела от экономической успешности индивида, его доходов от собственности или востребованности на производстве, то в 1960-х гг. по мере общего роста уровня доходов эта зависимость начала утрачиваться. Широко распространенным явлением стал потребительский кредит, позволявший приобретать статусные признаки образа жизни в долг. Как следствие, потребительский бум охватил все общество и превратил образ жизни «среднего класса» в массовый.

Торжество «общества потребления» явилось прологом к его кризису. Достигнутый высокий уровень общественного благосостояния почти полностью уничтожил предпосылки классовой борьбы «труда» и «капитала». Но в недрах «общества потребления» рождался почти столь же острый социальный конфликт. Освобождая человека от необходимости бороться за выживание, «общество потребления» помещало его в жесткие ролевые рамки. При этом условная, почти ритуальная борьба за престижность потребительской корзины становилась нелепой карикатурой на принципы социальной состязательности и «здоровой конкуренции». В обществе усиливалась социальная инфантильность, совершенно не свойственная западной культуре. Складывались предпосылки необычайно острого конфликта «отцов» и «детей». Если представители старшего поколения, хорошо помнившие тяготы военного времени, легко адаптировались к «обществу потребления», то молодежь воспринимала состязание в престижности потребления как совершенно бессмысленное, обвиняла «отцов» в преклонении перед «буржуазными ценностями».

Выходцы из иммигрантских слоев, обладавшие самобытной этнической и конфессиональной культурой, вообще оказались за пределами новой системы социального ранжирования. В классовой структуре индустриального общества они занимали вполне определенную ступень в силу своей занятости и уровня профессиональной компетенции, а потому могли постепенно адаптироваться к общепринятым нормам поведения и взаимодействия. Но в «обществе потребления» иммигранты становились чуждой и совершенно закрытой социальной группой, поскольку обладали собственным образом жизни и критериями социальной престижности. Уже во втором поколении выходцы из стран третьего мира, как правило, не желали адаптироваться в окружающем обществе и замыкались в рамках этнических диаспор.

Итак, система социализации, построенная на основе потребительских стандартов, оказалась крайне противоречивой. Она провоцировала либо социальную инфантильность, либо взрыв протестных настроений, стремление противопоставить свою этническую, половую, возрастную, культурную идентичность общепринятым нормам и правилам поведения. Уже на рубеже 1960—1970-х гг. ведущие страны Запада оказались втянутыми в острый общественный конфликт, символом которого стало формирование контркультуры.