Война и революция в России

Будучи в Петрограде, я несколько раз встречался с главой румынского правительства Братиану, комнаты для которого также были заказаны в гостинице «Европейская». Руководствуясь твердым желанием помочь, в пределах возможного, румынской армии, народу и правителям, мы должны были определить, в какой степени требования чисто военного характера согласуются с требованиями и нуждами самих румын. Дело еще осложнялось заботами о создании [новой] румынской армии, которая, пускай и не столь многочисленная, как та, что вступила в войну в августе, все же позволила бы румынам удерживать хотя бы небольшой участок линии фронта. В тот момент весь фронт, занимаемый румынской армией, был не длиннее тридцати километров, причем значительную его часть обороняла бригада каларашей, которой командовал генерал Стурдза.

Этот генерал, заслуживший вместе со своей бригадой самую громкую репутацию во всей румынской армии, стал зачинщиком заговора, который мог иметь самые серьезные политические последствия. По приглашению генерала Стурдзы король Фердинанд приехал на позиции каларашей. На фронте было совершенно спокойно, и король, следуя указаниям генерала, подходил все ближе и ближе к передовой линии, которую, по словам Стурдзы, занимали его калараши. Король со свитой пошел вперед, но не встретил по пути ни единого румынского солдата. Неожиданно кто-то из свитских крикнул Фердинанду, что видит впереди австрийцев. Пройдя немного дальше, они оказались бы в расположении противника. Король со свитой в большой спешке ретировался, и только по счастливой случайности никто из них не пострадал от огня, который в тот момент открыли австрийцы. Естественно, этот инцидент возбудил у приближенных короля подозрения, и в тот же день были предприняты меры для выяснения обстоятельств происшествия, которое серьезно компрометировало генерала Стурдзу. Было принято решение о его аресте, но генерал, как видно, отлично понимал опасность своего положения, а потому в ту же ночь в сопровождении адъютанта уехал куда-то на автомобиле. Машину они бросили по дороге и перешли через линию фронта к австрийцам. Очевидно, случившееся с королем явилось результатом хорошо продуманного и едва не увенчавшегося успехом заговора. Для его реализации Стурдза отвел с передовых позиций часть своих каларашей, так что первая кем-либо занятая линия окопов, которую должен был встретить на пути король, оказалась бы неприятельской. Видимо, австрийцы на своих позициях вели себя недостаточно осторожно, благодаря чему кто-то из свиты вовремя заметил их и предупредил короля.

Вступление в войну Румынии порождало и поныне порождает горячие споры. Разногласия вызывают два вопроса. Во-первых, подходящий ли момент выбрали румыны для объявления войны и, во-вторых, не было ли выгоднее для союзников, если бы Румыния продолжала сохранять благожелательный нейтралитет? Судя по дальнейшим событиям, не может быть никаких сомнений в том, что выступление Румынии на стороне союзников принесло бы больше пользы как ей самой, так и державам Согласия в случае, если бы произошло одновременно или сразу же после наступления Брусилова в мае 1916 года. Что касается сохранения нейтралитета, то вероятно, что в тот момент Румыния была поставлена перед необходимостью выбора присоединения к той или иной из воюющих сторон. Во всяком случае, с большой долей уверенности можно утверждать, что выступление Румынии и ее неравная борьба с врагом в первой половине зимы 1916/17 года принесла огромную пользу союзникам, поскольку в те зимние месяцы бои на русском и англо-французском фронтах совершенно замерли. Австрогерманцы всегда стремились использовать это время для усиления своей активности. Так, зимой 1914/15 года, воспользовавшись теплой погодой в районах Царства Польского, они попытались взять Варшаву. В зимнюю кампанию 1915/16 года австрийцы расправились со злосчастной Сербией, а германцы пытались захватить Верден. Если бы зимой 1916/17 года германцам не пришлось перебросить на территорию Румынии около тридцати дивизий, чтобы покончить с ее сопротивлением и остановить наше наступление, призванное помочь румынам, то они, без сомнения, нашли бы этим войскам другую область применения. Их операции могли быть направлены против плацдарма в Салониках и армии генерала Саррайля[166].

Надо полагать, что германцы, направив против Салоник даже значительно меньшие силы, чем те, что потребовались им на румынском фронте, и используя существенно более короткие, по сравнению с союзниками, линии коммуникаций, могли бы добиться там несомненного успеха. Результатом было бы установление прямого контакта между германской и греческой армиями. Из тех сведений, которые было позволено опубликовать в печати, нам известно, что император Вильгельм поддерживал связь со своей сестрой – королевой Греческой, и, как видно, обещал ей оказать зимой 1916/17 года быструю помощь. Это поддерживало короля Константина в его усилиях по поддержанию греческой независимости[167].

По окончании Межсоюзнической конференции появилась возможность более часто собирать «польскую» комиссию. Открывая заседание, князь Голицын объяснил присутствующим, почему его величество передоверил ему председательство в этом собрании. Голицын, однако, ничего не сообщил при этом о действительных намерениях и предложениях царя. Тем не менее, зная, что создание комиссии явилось результатом моих докладов царю, он обратился ко мне с просьбой разъяснить собравшимся, что имел в виду император, говоря в своем указе от 25 декабря 1916 года о будущем истинном польском единстве, употребив при этом выражение «свободная Польша».

В этой ситуации мне не оставалось ничего другого, кроме как возможно более полно изложить членам комиссии содержание моих докладов императору. Я повторил перед ними все аргументы, которые привели меня к мысли о том, что благополучие двух славянских народов – русского и польского – несовместимо с их насильственным объединением в одной империи и должно быть упразднено. Польше должно быть позволено вести такое же независимое существование, как России. Как я уже указывал, среди членов комиссии находились председатели обоих российских законодательных учреждений.

Обмен мнениями начал М. В. Родзянко, сообщивший, что он принимает участие в работе комиссии как частное лицо, а не в своем официальном качестве председателя Думы. Развивая свою мысль, он объяснил, что будет говорить исключительно от своего имени. В том же смысле высказался и председатель Государственного совета Щегловитов.

Представляя комиссии свои взгляды на польскую проблему, я рассчитывал, что в обсуждении примет участие Сазонов и, как автор плана польской автономии в составе Российской империи, изложит перед нами свой проект и причины, побудившие его предложить такое решение польского вопроса. На самом же деле дальнейшие дебаты свелись к обсуждению справедливости или ошибочности представленных мной доводов. Сазонов совсем недавно – по смерти графа Бенкендорфа – был назначен послом в Великобританию, на пост, который он так никогда и не занял. Он и другие, склонные поддержать его мнение, излагали свое понимание будущего устройства Польши и той роли, которую она будет играть в составе Российской империи. Некоторые из них считали, что автономия должна давать Польше право иметь собственные войска; некоторые представляли себе в будущем образование некоего двуединого царства, напоминающего Австро-Венгрию. Большинство этих людей более всего страшились того, что независимая Польша попадет под германское влияние, что отзовется ущемлением русских интересов.

После трех заседаний князь Голицын провел подсчет голосов членов комиссии, поддержавших мою позицию или высказавшихся против. Мои противники, получив на один голос больше, оказались в большинстве. Среди моих оппонентов был генерал Беляев, который признал, что голосовал против, руководствуясь своими представлениями о стратегическом положении России. Позднее, в частной беседе, Беляев согласился с моим мнением, но в заседаниях комиссии он никогда больше не высказывался на эту тему, так что я не вполне уверен, каких взглядов он в действительности придерживался. Членом комиссии должен был быть и министр внутренних дел Протопопов. Перед самым началом заседания я встретился с ним в кабинете князя Голицына, где уже был подготовлен для совещания стол. Тем не менее, когда туда вошел М. В. Родзянко, Протопопов резко повернулся и вышел из комнаты через другую дверь. На первом заседании его место пустовало, а в следующие дни он присылал вместо себя одного из товарищей министра. К моему изумлению, при подсчете голосов этот чиновник объявил, что министр Протопопов, которого он представляет, согласен с моим мнением. Несмотря на исход голосования, на следующее заседание, дата которого заранее не оговаривалась, решено было пригласить нескольких наиболее значительных польских политических деятелей. Предполагалось дать им возможность изложить надежды и чаяния пускай хотя бы только тех поляков, мнения которых они сами представляли. Это заседание состоялось примерно 2 февраля. Как нам теперь известно, спустя две недели произошла революция, которая коренным образом изменила надежды и возможное будущее Польши.

Все дела, ради которых я приехал в Петроград, были завершены; оставалась только поездка с последним докладом к императору и возвращение в Ставку. Как раз тогда я получил из Севастополя телеграмму генерала Алексеева, в которой сообщалось, что его здоровье значительно поправилось, и он предполагает прибыть в Могилев за несколько дней до окончания своего отпуска. Мне было необходимо оказаться в Ставке раньше Алексеева, чтобы иметь возможность подготовиться к передаче дел и ознакомлению генерала со всем, что произошло в его отсутствие. Требовалось также рассказать ему о всех начатых или запланированных, но покуда не доведенных до конца предприятиях.

На 26 февраля, после двухмесячного перерыва, было назначено начало работы Государственной думы. В думских кругах до последней минуты не теряли надежды, что в день открытия будут проведены изменения в составе Совета министров. В особенности здесь ожидали и надеялись, что в отставку отправится Протопопов. Время истекало, а долгожданный императорский указ все не появлялся. В начале февраля, до открытия сессии, Родзянко попытался испросить аудиенцию у его величества, но ответа не получил. За несколько дней до первого заседания он еще раз обратился с той же просьбой, но она в течение двух дней также осталась без ответа. Поэтому председатель Думы опасался, что ему не удастся встретиться с императором и передать ему свои опасения относительно неблагоприятных условий, в которых будет проходить работа палаты. На обеде в британском посольстве Родзянко поделился со мной своими тревожными ожиданиями. Я пообещал, что назавтра во время доклада императору выясню этот вопрос. На следующий день, после моего доклада Родзянко получил приглашение приехать во дворец. Однако разговор с императором его не успокоил, поскольку ему не удалось убедить себя в том, что его величество склонен пойти навстречу желаниям Думы. Вечером 24 февраля, зная, что на следующий день я снова отправлюсь делать доклад императору, Родзянко приехал ко мне в гостиницу, и наш разговор с ним продлился до двух часов пополуночи. Пожелав ему доброй ночи, я пообещал еще раз переговорить с царем и просить его удовлетворить желания так называемого «Блока»[168].

«Блоком» называлось собрание партийных лидеров и наиболее значительных и влиятельных членов Государственной думы и Государственного совета. Фактически в тот момент их желания были весьма умеренными. Они хотели, чтобы перед открытием думской сессии царь издал указ, который бы наделял Александра Трепова полномочиями сформировать Совет министров по своему собственному выбору. Далее, этот кабинет должен был быть ответственным не перед Думой, но перед императором[169].

Времени для этого было еще достаточно. К началу думской сессии указ мог быть уже обнародован и Дума приступила бы к работе в совершенно иных условиях. Император отлично знал, что я не чужой в думских кругах. Это было известно ему как из рассказов его окружения, так и от меня самого – и вот по какой причине.

Граф Фредерикс, сначала через третьих лиц, а потом и лично, предупредил меня, что некоторые лица в беседах с императором связывают мое имя с именем А. И. Гучкова. Должен заметить, что в годы после революции 1905 года было время, когда император наделял Гучкова значительными полномочиями и даже вызывал к себе для консультаций по различным вопросам внутренней политики. Однако начиная с 1910 года некоторые лица убедили его величество, что Гучков представляет собой наиболее опасного члена Думы и, возможно, даже врага монархии и династии. Я сказал тогда графу Фредериксу, что должен переговорить на этот счет с самим государем. Такое решение я принял исключительно потому, что именно в тот момент считал вредным для дела государственной обороны замену начальника штаба Ставки. Кроме того, мне хотелось удержать дело в своих руках по крайней мере до того времени, когда Алексеев вполне оправится от болезни и сможет возвратиться к исполнению своих обязанностей, что должно было произойти уже вскоре.

Люди, говорившие о моей связи с Гучковым, имели для того достаточные основания. Дело было в том, что в 1907 году Третья Государственная дума в начале своей законодательной деятельности создала так называемую комиссию по государственной обороне, составленную из членов центра и правого крыла палаты. Большинство из этих людей имели самое смутное представление о военных аспектах обороны. Председателем комиссии был избран А. И. Гучков, а человек, которого можно было назвать его alter ego, – А. И. Звегинцев – вошел в ее состав. Звегинцев был в прошлом офицером Генерального штаба[170].

При его посредстве Гучков предложил мне собрать вокруг себя по собственному выбору некий кружок – группу военных, которые могли бы оказывать комиссии помощь в изучении и обсуждении всех передаваемых на ее рассмотрение законодательных предложений. Для обсуждения проектов в этот кружок экспертов предполагалось включить наиболее влиятельных членов комиссии по государственной обороне. Кроме того, Гучков просил нас обсудить все совершенно необходимые радикальные реформы, которые требовалось провести в Военном министерстве и в армии, чтобы восстановить нашу военную мощь, подорванную в ходе войны в Маньчжурии. Звегинцев предупредил, что в случае, если я отвергну их предложение, ему не останется ничего другого, кроме как обратиться за помощью к людям, которых было принято считать входящими au salon des refuses[171].

Это условие, решил я, лишает меня права на отказ, но предупредил, что могу принять предложение только после того, как доложу о нем военному министру генералу Редигеру[172] и начальнику Генерального штаба генералу Палицыну[173] и получу на то одобрение их обоих.

Начальник Генерального штаба в тот период не зависел по службе от военного министра, у которого я находился в непосредственном подчинении.

Сделал я это главным образом не столько из желания обезопасить себя, сколько для того, чтобы не получить отказа от лиц, которых я намеревался включить в свою группу помощи Государственной думе. Я своевременно заручился согласием военного министра и генерала Палицына – того самого, который в 1916 году заменил генерала Жилинского на посту представителя русской армии при французской Главной квартире. Работа кружка продолжалась более двух лет – все время, пока председателем комиссии был Гучков. Я сделал все от меня зависящее, чтобы привлечь к этой работе лиц, хорошо известных мне не столько лично, сколько благодаря широте их взглядов на военные вопросы. Достаточно сказать, что среди них был будущий начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего генерал Алексеев. Во время войны большинство из тех десяти – двенадцати человек, которые принимали участие в работе кружка, заняло важные посты в военной иерархии. Я не стану их здесь перечислять, поскольку считаю, что такой список не заинтересует возможных читателей этих строк.

Со временем работа группы приобрела известность, о ней рассказывали, и кто-то даже окрестил нас «младотурками»[174].

Во всяком случае, если бы Военное министерство и русское правительство следовали принципам, которые являлись краеугольным камнем работы нашего кружка, или хотя бы одобряли предлагавшиеся нами меры – возможно, Россия не дошла бы до того прискорбного состояния, в котором она пребывает в настоящее время. Основная идея заключалась в достижении Россией полной независимости в вопросах, касающихся производства всего необходимого для ведения европейской войны. Это, однако, требовало колоссальных издержек, тогда как финансовая политика России в тот период ориентировалась главным образом на стяжание золота и максимально возможное сокращение затрат, связанных с обороной. Когда я рассказал всю эту историю императору и начал излагать ему свои соображения о желательности полной независимости России в области военной промышленности, он прервал меня такими словами: «Да, именно это я всегда предлагал». Мне остается только с сожалением заметить, что его министры не просто с невниманием отнеслись к пожеланиям его величества, но вовсе не имели намерения их исполнять.

Изложив все это императору, я добавил, относительно моих нынешних отношений с Гучковым, что имел случай видеться с ним в 1915 году на фронте, куда он приезжал в качестве главноуполномоченного Красного Креста.

Однако во время моего последнего приезда в Петроград сам Гучков, понимая, как видно, что его имя ассоциируется с явной оппозицией правительству, не только счел необходимым не приглашать меня к себе домой, но даже не навестил в гостинице. За все время, что я пробыл в столице, мы виделись с ним всего один раз и то – на нейтральной территории, у кого-то дома. Несмотря на то что в разговоре с императором я не упоминал поименно никого из некогда входивших вместе со мной в группу экспертов, мне все же казалось, что подозрения, которые его величество мог иметь в отношении меня, развеялись. В начале нашей беседы император подтвердил, что ему действительно говорили обо мне, соединяя мое имя с Гучковым. Закончив 25 февраля свой доклад государю, я коснулся вопроса о перспективе совместной работы Протопопова и Думы. Я приложил все старания, пытаясь убедить его величество, что в определенных случаях бывает неизбежна полная замена всего правительства, деятельность которого не отвечает взглядам монарха. Более того, в условиях, когда члены кабинета подбираются без всякой системы, решение вопросов государственной важности оказывается в зависимости от таких случайных обстоятельств, как присутствие или отсутствие в заседании правительства того или иного министра или его товарища. При таком положении вещей корабль империи не может твердо придерживаться выбранного курса, но уподобляется судну без руля, брошенному на волю ветра и волн. Если при этом я упомянул имя Трепова, а не кого-либо другого, то только потому, что император, очевидно, был им доволен, а мы в его лице имели человека, имевшего наибольшее влияние на всех членов Думы и Государственного совета. Его величество, временами выражая свое согласие, внимательно меня выслушал, но по существу дела ничего не ответил.

Последующие дни показали, что влияние Протопопова и иже с ним еще больше усилилось. Сессия Думы началась, но правительство отказалось от выступления с программной речью. Протопопов на заседания не ходил. Атмосфера в Таврическом дворце становилась все более угрожающей. Пытаясь смягчить положение, правительство направило в Думу министра земледелия Риттиха. В своей речи он наметил план [дальнейшей] совместной работы правительственных учреждений и общественных организаций, которая уже шла полным ходом и давала все надежды на удовлетворение продовольственных потребностей армии, столиц и рабочих, занятых в оборонной промышленности. В общем, Риттих был встречен думцами доброжелательно. Тем не менее конфликта между Думой и правительством это не устранило. Находясь в Петрограде, я в свободное время старался познакомиться с умонастроениями общества и, насколько возможно, со взглядами думских лидеров. Отчасти ради этого мой старший брат[175], член Государственного совета и включавшего представителей обеих палат «Блока», пригласил на обед виднейших членов этого объединения и Совещания по обороне[176].

Брат и сам состоял в данном учреждении, председательствовал в котором военный министр. Это было то самое Совещание по обороне, деятельность которого в 1915 году слишком уж поощрял, как мне кажется, его тогдашний председатель военный министр генерал Поливанов. По этой причине генерала представили в глазах императора в дурном свете, что довольно скоро привело к его удалению от должности министра. Должен заметить, что правота государя была впоследствии подтверждена вредоносной деятельностью Поливанова в качестве председателя военной комиссии[177], которая после революции сочинила так называемые «права военнослужащих».

Среди приглашенных братом на обед были председатель Военно-промышленного комитета Гучков и Шингарев, ставший через некоторое время министром земледелия Временного правительства и позднее убитый большевиками в Петропавловской крепости после ареста. Присутствовал также Маклаков, последний посол, направленный во Францию Временным правительством.

Приглашены были и представители других партий, и среди них – князь Лобанов, известный в Лондоне и Париже как член делегации русских законодательных учреждений, которая в 1915 году посетила столицы государств Согласия. Был также член Думы Шульгин – единственный из выступавших в августе 1917 года на московском Государственном совещании, у кого хватило мужества засвидетельствовать с трибуны, что он всегда был и остается монархистом.

Не возникало сомнений, что столичное общество встревожено и недовольно деятельностью правительства внутри страны. Эти недостатки, в свою очередь, отрицательно сказывались на поставках для армии и создавали угрозу возникновения перебоев в снабжении войск и населения. Особые опасения вызывала работа железных дорог, которая сильно осложнялась трудностями ремонта и постоянными поломками подвижного состава. Существовала опасность, что в случае, если положение в этом вопросе не будет исправлено, то железные дороги окажутся не в состоянии удовлетворять даже минимальные потребности страны и армии. Многие предсказывали после окончания войны неизбежную революцию при условии, что не будет проведено перемен в государственном управлении. Нет, однако, никакого сомнения – никто даже в то время не мог и помыслить, что революция произойдет так, как это случилось в действительности. Боялись, что после демобилизации армии начнутся беспорядки в основных сельскохозяйственных районах. То же произойдет и в городах, когда после возвращения с войны рабочих в промышленных центрах будет нарушено равновесие между спросом и предложением рабочей силы. Очень вероятно, что никому из людей, с которыми мне случалось обсуждать эту тему, ничего не было известно ни о положении дел в промышленных центрах, ни о том, какого рода пропаганда ведется среди рабочих. Я и сам пребывал на этот счет в неизвестности, однако можно предположить, что положение было отнюдь не спокойное, поскольку, как стало известно после революции, в это самое время петроградская полиция по приказу Протопопова обучалась стрельбе из пулеметов. Совершенно ясно, что правительство не могло рассчитывать на надежность петроградского гарнизона, хотя его численность была тогда необычно высока и достигала 160 тысяч человек. В мирное время столичный гарнизон никогда не доходил даже до 40 тысяч. Однажды император, как видно – по просьбе Протопопова, распорядился направить на отдых в Петроград две конные дивизии, включая одну гвардейскую из Особой армии. Справившись у командующего войсками округа генерала Хабалова[178], я выяснил, что в городе нет места для расквартирования даже одного кавалерийского полка, не говоря уже о двух дивизиях.

Тогда император ограничился присылкой с побережья Черного моря Гвардейского флотского экипажа, который был расквартирован по деревням в окрестностях Царского Села.

Император лично повелел военному министру разработать план изъятия территории Петрограда и его предместий из ведения главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского с передачей ее в управление нового командующего войсками Петроградского военного округа, который непосредственно подчинялся военному министру. Мне неизвестно, кому принадлежала инициатива в этом начинании. С военной точки зрения в нем не было ничего ущербного; напротив, оно даже облегчало работу генерала Рузского, сокращая подконтрольную ему зону. Следовательно, с моей стороны возражений против этой перемены быть не могло, тем более что интересы тыла Северного фронта соблюдались бы в согласии с требованиями генерала Рузского.