ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ
МОЕ НАЗНАЧЕНИЕ НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА СТАВКИ
Корнилову удалось бежать из плена, как чаще всего бывает в подобных случаях, благодаря продемонстрированному им сочетанию храбрости и хладнокровия. Австрийцы захватили его в плен летом 1915 года во время отступления армий Юго-Западного фронта с территории Галиции, когда он, оставшись в арьергарде с относительно небольшими силами, вел упорный бой в попытке обеспечить беспрепятственное и безопасное отступление корпуса, в котором командовал одной из дивизий. Корпусу удалось выйти из трудного положения, заплатив за это пленением своего арьергарда, включая самого генерала Корнилова.
Ему пришлось готовиться к побегу медленно и постепенно, чтобы не вызвать никаких подозрений у австрийцев, которые держали его под строжайшим надзором. Генерал намеренно вел себя в отношении австрийских властей с такой грубостью, что австрийцы со временем начали уклоняться от непосредственного общения с ним. Когда для побега все было готово, его тайком снабдили мундиром рядового солдата австрийской армии. Корнилов сказался больным, но врача, пришедшего, чтобы его освидетельствовать, встретил так резко, что тот от дальнейших визитов отказался. Тогда наступил момент для побега. Разумеется, в его осуществлении не последнюю роль сыграл денщик генерала – простой русский солдат. Когда Корнилов уже скрылся, денщик продолжал всех уверять, что генерал болен и не желает никого видеть. Тем временем Корнилов, переодетый в австрийский солдатский мундир, ехал на поезде в направлении румынской границы. Был один опасный момент, когда Корнилов выходил из здания, в котором его содержали. Однако австрийский часовой, как видно, принял его за своего товарища и даже не окликнул, когда выходивший со двора генерал попросил у солдата огня зажечь сигарету.
Подъехав близко к румынской границе, Корнилов счел за благо сойти с поезда и продолжать двигаться пешком, пользуясь компасом и картой, которые он позаботился раздобыть. Наиболее трудная часть его плана была еще впереди. Важнее всего было избегать любых нежелательных встреч, а для этого следовало держаться подальше от населенных мест. Ему пришлось питаться тем, что можно было отыскать в поле. На третью ночь он решил подойти к каким-то пастухам, которые были похожи на австрийских румын. Он назвался дезертиром и получил от них необходимые сведения о том, как пробраться к румынской границе в обход австрийских частей. На следующий день он оказался уже в Румынии среди друзей, которые помогли ему вернуться в Россию.
По приезде ко мне Корнилов вступил в командование 25-м армейским корпусом, уже готовым принять самое активное участие в предстоящих операциях. Он окунулся в работу с необычайной энергией; однако ему самому пришлось многому учиться, поскольку за год своего пленения способы подготовки боевых позиций передовой линии и методы ведения наступления были значительно усовершенствованы. Ради этого я часто посещал его корпус, осматривал вместе с ним позиции и делал необходимые пояснения. При этом у меня была возможность вполне оценить разносторонние способности этого замечательного человека. Одна из особенностей сильных личностей состоит в том, что они никогда не упускают случая изучить что-нибудь, воспринять новую идею, моментально оценить, в какой степени новое рационально и полезно. Я тогда понял, что Корнилов – изумительный человек дела, способный в должной степени проявить при необходимости личную инициативу. К перечисленному следует добавить необыкновенную энергию Корнилова, его солдатское прямодушие и строгость по отношению к самому себе, которая давала ему право быть столь же строгим и требовательным в отношении своих подчиненных. Только тогда можно представить себе характер человека, которому судьба уготовила такую выдающуюся роль во время русской революции.
Кроме того, определяющей чертой Корнилова было его личное мужество – качество, столь сильно влияющее на подчиненные начальнику войска. Но оно не мешало ему следовать по-военному мудрому принципу, которому обязан подчиняться всякий военачальник. Наполеон выразил его следующим образом: «Se prodiguer a la reconnaissance, se menager a la bataille» («Не щадить себя на рекогносцировках, но сохранить себя во время битвы»). Действительно, в подготовительный период Корнилов лично инспектировал свои позиции, появлялся среди солдат в самых опасных местах, но во время боев никогда не покидал своего командного пункта, откуда он мог постоянно связываться со своими подчиненными и со мной.
Внешность Корнилова не менее характерна. Родом он забайкальский казак, причем несомненно, что один из его предков был бурятом, то есть человеком монгольского происхождения[113].
Его выступающие скулы, пронзительные раскосые глаза и кожа светло-оливкового оттенка явно о том свидетельствовали.
Почти полтора месяца продолжались наступательные бои, перемежавшиеся с периодами затишья, во время которых велась подготовка для новых пехотных атак. Почти во всех этих операциях, хотя и проводившихся силами разных дивизий, принимал участие генерал Корнилов со своим штабом. В начале ноября, как я уже говорил, наше положение на границе Трансильвании вполне укрепилось. Тогда я посчитал задачу, которую намеревался выполнить, – не допустить снятия с моего участка фронта германских войск – выполненной и попросил у генерала Брусилова разрешения прекратить атаки, отвести большую часть своих дивизий в резерв и начать подготовку войск к весеннему наступлению. Это, однако, вовсе не предполагало полного прекращения боевых действий. На фронте армии каждому командиру корпуса было предложено выделить небольшой участок – предпочтительно такой, на котором позиции противника находились бы от нас на расстоянии не более ста шагов, – и время от времени провоцировать на нем ближние бои в окопах, прежде всего – с применением траншейных мортир вместо артиллерии и ручных гранат вместо штыков. Эти участки должны были также служить дивизиям корпусов чем-то вроде полигонов для обучения рукопашному бою.
В это время германцы проявляли очень слабую активность, почти исключительно сводившуюся к выпуску облаков удушающих газов, сопровождаемому обстрелами наших позиций снарядами, начиненными отравляющими химикалиями. Однажды, в декабре 1914 года, полки 6-го корпуса первыми испытали на себе действие химических снарядов. Другой инцидент такого рода произошел в середине мая 1915 года, почти накануне отвода моего корпуса в резерв с последующей отправкой его в Галицию, когда под газовую волну попал один из моих полков вместе со стоявшими поблизости сибиряками. Впрочем, полк моего корпуса захватило только краем облака, поскольку атака была направлена германцами на соседние полки 6-го Сибирского стрелкового корпуса. Та газовая атака была первой и привела к очень большим потерям личного состава. Особенно сильно пострадал один из сибирских полков, который был выдвинут из резерва на помощь в пострадавший район. Противогазов в то время хватало только для людей, находившихся на передовой линии. Газовая волна была такой силы, что ее действие, хотя, разумеется, в меньшей степени, ощущалось в расположении штаба 2-й армии в Гродиско[114], на расстоянии тридцати километров от места, где газ был выпущен.
Однако как в первый раз при обстреле химическими снарядами, так и в этом случае германцы успеха не добились, поскольку в конечном счете их контратаками отбрасывали назад на прежние позиции. Впоследствии войска, находившиеся под моей командой, еще несколько раз испытывали на себе действие газовой волны, но я не могу указать ни единого случая, когда после так называемой газовой атаки германцам удавалось бы успешно наступать.
К тому же неоднократно с передовых позиций доносили, что выпущенное газовое облако, благодаря капризам воздушных течений, не достигнув наших позиций, поворачивало назад в сторону германцев и, тем хуже для них, проходило вдоль их передовых линий. При этом всякий раз без исключений германские солдаты бежали из своих траншей под сильным огнем нашей артиллерии.
Со временем сами германцы пришли к выводу, что газовые атаки приносят им очень мало пользы, и в 1917 году мы о них больше не слышали. Я не думаю, что газовые волны, которые выпускали мы сами, были более результативны, но обстрелы снарядами с химическими веществами – дело совсем другое. Надо думать, что в качестве основного боевого средства, в особенности для обстрела передовых линий, эти снаряды никогда не давали ожидаемых германцами результатов. Однако при ведении артиллерийской подготовки перед атакой эти снаряды, как добавочное средство подавления неприятельских батарей, со временем стали приобретать все большую важность и использовались более широко. Но, как гласит русская поговорка, «палка о двух концах», и, если эти снаряды помогали германцам, то постепенно, по мере того как мы и наши союзники также начали их применять, эти снаряды стали наносить очень большой урон и германцам. В общем, всякое новое изобретение, направленное на создание более совершенного способа истребления неприятеля, обеспечивает настоящее преимущество только до тех пор, пока противная сторона в равной степени не начинает применять его. Однако химические газы, применяемые в виде облака, не обладают даже этим свойством, поскольку часто наносят гораздо больший вред самим изобретателям; так бывает не только в том случае, если газовая волна поворачивает на тех, кто ее выпустил, но и в том случае, если она опустилась на траншеи противника. Германские солдаты, посланные в атаку и попавшие в зону, отравленную газовой волной, считали себя победителями и входили в доставшиеся им траншеи, все еще полные газа, и вдыхали его тем больше из-за быстрого бега; противогазы помогали мало, и они сами оказывались жертвами своего оружия. Это может объяснить ту относительную легкость, с которой нам удавалось контратаковать после германского нападения.
Затишье в боях дало мне возможность часто объезжать корпуса и передовые линии. 19 ноября я смог впервые посетить свой крайний левый фланг; стоявший там 5-й корпус за дальностью расстояний в сентябре и октябре не принимал участия в боях. Для этой поездки мне пришлось на двое суток оставить штаб-квартиру армии. Меня интересовал район дислокации 5-го корпуса, поскольку я наметил один из его участков для будущего весеннего наступления. Кроме того, я хотел ближе познакомиться с командиром корпуса генералом Балуевым[115], с которым мне ранее сталкиваться не приходилось.
На второй день поездки, вернувшись с передовых позиций в штаб-квартиру корпуса, переговорив по телефону со своим начальником штаба генерал-майором Алексеевым и выяснив, что в данный момент в моем присутствии нет необходимости, генерал Балуев, я и офицеры, сопровождавшие нас во время осмотра передовых линий, сели за ожидавший нас обед или, если угодно, за ужин. Однако не успел я еще доесть суп, как мне доложили, что начальник штаба армии снова просит меня к телефону. Было ясно, что он желает сказать мне нечто важное. Его сообщение оказалось крайне неожиданным. На мое имя была получена телеграмма, причем даже незашифрованная, за подписью «Николай». В ней говорилось, что ввиду болезни генерала Алексеева, который нуждается в длительном отдыхе, его величество избрал меня для исполнения par interim[116] обязанностей начальника штаба Верховного главнокомандующего.
Я сообщил генерал-майору Алексееву, что не позднее чем через час выеду в штаб-квартиру армии.
Закончив обед, я сообщил о случившемся генералу Балуеву и попросил его передать императору телеграмму с моим ответом. Я сообщал, что получил телеграмму царя; находясь в данный момент на дальнем фланге своей армии, немедленно выезжаю в расположение своего штаба и прошу разрешения передать командование Особой армией генералу Балуеву. Через двадцать четыре часа я рассчитывал отправиться к месту своего нового назначения. Я сообщил генералу Балуеву о своем намерении на неопределенный период своего отсутствия передать ему командование Особой армией. В действительности это решение было делом случая. Получи я телеграмму царя на два дня раньше, ничего подобного произойти не могло. Я не был достаточно хорошо знаком с генералом Балуевым; кроме того, он не был старшим по производству среди моих корпусных командиров. Однако все увиденное мной в его корпусе, его волевые качества и неукротимая энергия, ответственное выполнение им моих многочисленных, непростых и трудноисполнимых распоряжений военного характера и разумные меры, принятые им при их реализации, – все эти факторы расположили меня в его пользу. Случайности, играющие судьбой не только отдельного человека, но отражающиеся также на судьбах тысяч зависящих от него людей, – в самом ли деле это простые случайности? Война и неизбежно связанный с ней риск развивают в нас фатализм, который, в свою очередь, позволяет нам примириться с так называемыми жизненными превратностями.
Отдав необходимые распоряжения начальнику своего штаба, я получил из Ставки запрос относительно того, предпочитаю ли я ехать в Могилев экстренным поездом или обыкновенным. По дороге я намеревался заехать в Бердичев, где находился генерал Брусилов, так как понимал, что из всех командующих на фронте мне больше всего предстоит иметь дело именно с ним. Неадекватность румынских сил в борьбе с австрогерманцами уже начинала проявляться со всей очевидностью, и было ясно, что нам придется прийти им на помощь.
Поскольку я покидал армию на неопределенный срок, мне хотелось попрощаться с женой, которая работала сестрой милосердия в перевязочном отделении госпиталя, принадлежавшего корпусу генерала Корнилова. Ее присутствие во фронтовых частях требует объяснения. Когда зимой 1911/12 года столь неожиданным образом закончилась Балканская война, моя жена – а жили мы в то время в Москве – пришла к заключению, что это была лишь прелюдия к будущей европейской войне. На основании этого вывода она следующей зимой прошла восьмимесячный курс обучения, чтобы с самого начала боевых действий иметь право начать работать сестрой милосердия. Весной 1914 года она впервые в жизни, несмотря на свой зрелый возраст, должна была держать экзамены и переживать волнения, которые обыкновенно ассоциируются с днями молодости. Получив диплом сестры милосердия в начале августа, она имела возможность сопровождать 1-ю армию генерала Ренненкампфа и смогла получить назначение в дивизионный лазарет. При этом она выставила только одно условие – что она будет в этом учреждении единственной сестрой. Однако работа в дивизионном лазарете ее не удовлетворила. Она попросила о переводе и в период боев работала на передовом дивизионном перевязочном пункте.
Нельзя сказать, чтобы это облегчало ей связь со мной. Большую часть войны она находилась от меня на расстояниях, крайне затруднявших, а временами и делавших просто невозможными не только личные встречи, но даже и обмен письмами.
Спустя несколько месяцев ей удалось устроиться в дивизионном лазарете, находившемся где-то неподалеку от меня, однако вскоре меня самого перевели на новое место. Несмотря ни на что, наши редкие встречи бывали для меня очень полезны. От нее я всегда мог узнать о хороших и плохих особенностях правил и практической реализации лечения раненых. Это давало мне возможность отдавать соответствующие распоряжения по поводу нарушения правил и прочих неисправностей, относившихся к вопросам санитарной и медицинской отчетности. Поскольку ее обязанности постоянно были связаны с передовыми позициями, где раненым должна оказываться первая помощь и где небрежность и безответственность могут нанести совершенно непоправимый ущерб, я, разумеется, с величайшим вниманием относился к данным вопросам и в подчиненных мне войсках. Это было тем легче, что за три года войны жена успела поработать по крайней мере в десяти различных медицинских учреждениях. За это время судьба приводила ее в подразделения, отличавшиеся беспорядками и скверной организацией, но также сталкивала ее с начальниками и врачами, которые всю душу вкладывали в работу по оказанию помощи раненым.
Например, в Августовских лесах, во время отступления 64-й дивизии 24-го корпуса, которое могло закончиться его полным окружением, она видела медиков, которые так заботились о себе, что забывали об обязанности оказывать помощь раненым – даже тем, у которых были самые тяжелые и опасные ранения. Напротив, в Галиции она наблюдала, как в самых трудных условиях врачам, жившим в землянках и полуразрушенных домах, удавалось выдерживать самые строгие требования стерильности и санитарии, как они оперировали самые тяжелые ранения, требовавшие немедленного хирургического вмешательства, и под сильным артиллерийским обстрелом поддерживали передовые перевязочные пункты на уровне, соответствующем всем требованиям современной хирургии. В то время, как и всегда, жена была единственной сестрой милосердия в перевязочном отделении дивизионного лазарета, которым руководил известный харьковский хирург Струнников[117].
Поскольку я получил приказ отправляться в Ставку, нам вновь приходилось расставаться на неопределенное время, так как она не желала бросать работу в дивизионном перевязочном отделении в корпусе Корнилова. Задержанная в пути скверными дорогами, она приехала в Луцк прямо перед самым моим отъездом, и в те несколько часов, проведенных мной в городе, я ее совсем не видел. Все мое время было занято распоряжениями относительно программы работы войск на приближающийся зимний период. В этой ситуации мне не оставалось ничего другого, как взять жену с собой в Могилев, тем более что вагон, в котором я туда ехал, немедленно возвращался в Луцк. Естественно, за время поездки мне удалось посвятить ей некоторое время. Покидая Луцк, я взял с собой своего адъютанта штабс-ротмистра Арнгольда, который неотлучно пребывал около меня с первых дней войны, и второго адъютанта штабс-ротмистра Арапова.
Я остановился на несколько часов в Бердичеве у генерала Брусилова, а примерно через двадцать четыре часа уже приехал в Киев. Ожидая там отправки поезда на Могилев, я выяснил, что рядом стоит на путях поезд великого князя Николая Николаевича, который только что прибыл из Ставки и той же ночью возвращается к себе в Тифлис. Я тотчас послал в его поезд своего адъютанта и выяснил, что великий князь отправился с визитом к вдовствующей императрице Марии Федоровне[118] и его возвращения ожидают ближе к вечеру.
Закончив свои дела в городе и вечером вернувшись к своему поезду, я узнал, что великий князь несколько раз присылал узнать, не вернулся ли я. До отхода наших поездов в противоположных направлениях оставалось еще полтора часа, и все это время я провел в оживленной беседе с великим князем.
До этого момента, хотя и встречался с ним в официальной обстановке, мне никогда не доводилось говорить с ним неформально. Я имел все основания предполагать, что не принадлежу к числу лиц, с которыми он желал бы иметь близкие отношения. Однако теперь я встретился с чрезвычайно благожелательным и открытым человеком, который полностью одобрял выбор меня в качестве преемника генерала Алексеева. От великого князя я узнал, что болезнь Алексеева весьма серьезна, главная опасность еще не миновала, а рецидив может оказаться смертельным. Из его слов я понял, что при таком печальном исходе мое временное назначение может стать постоянным. Должен признаться, что такой вариант скорее обеспокоил меня, чем обрадовал. Во время нашей беседы великий князь коснулся характера императора и сказал мне, что мнение толпы не дает верного представления о нем как о человеке. Великий князь посоветовал быть с царем совершенно откровенным во всех вопросах и не скрывать от него реального положения дел из желания уберечь его от беспокойства. На это я мог только ответить, что полученный совет вполне соответствует моему характеру и принципам. При расставании великий князь сердечно обнял меня и заверил, что он при всех обстоятельствах готов оказать мне, в пределах своей власти и возможностей, какую угодно помощь и содействие. Затем еще раз, как и в начале нашей беседы, упомянул, что мой покойный отец, генерал-фельдмаршал Гурко, был очень дружен с его собственным отцом. Скоро наши поезда увезли каждого из нас в своем направлении. Великого князя – к привычной ему работе по управлению войсками и землями Кавказа, меня же – к неизвестным и сложнейшим проблемам организации жизни и боевой работы 10 миллионов человек – людей, чьи объединенные усилия, несмотря на чрезвычайное разнообразие их деятельности, было совершенно необходимо направлять к достижению окончательной цели единой волей и едиными чаяньями.
Начался отвод частей Особой армии, однако по причине расширения фронта на месте осталось не менее девяти корпусов. Во время наступления моим главным помощником стал прибывший в середине сентября после бегства из австрийского плена генерал Корнилов, назначенный на должность командира 25-го армейского корпуса.
